Мирослав Попович - Кровавый век

• Название: Кровавый век
• Автор: Мирослав Попович
• Жанр: Культурология
• Год: 2015
• ISBN: 978-966-03-7263-4

Книга «Кровавый век» посвящена ключевым событиям XX столетия, начиная с Первой мировой войны и заканчивая концом так называемой «холодной войны». Автор, более известный своими публикациями по логике и методологии науки, теории и истории культуры, стремился использовать результаты исследовательской работы историков и культурологов для того, чтобы понять смысл исторических событий, трагизм судеб мировой цивилизации, взглянуть на ход истории и ее интерпретации с философской позиции. Оценка смысла или понимание истории, по глубокому убеждению автора, может быть не только вкусовой, субъективной и потому неубедительной, но также обоснованной и доказательной, как и в естествознании. Обращение к беспристрастному рациональному исследованию не обязательно означает релятивизм, потерю гуманистических исходных позиций и понимание человеческой жизнедеятельности как «вещи среди вещей». Более того, последовательно объективный подход к историческому процессу позволяет увидеть трагизм эпохи и оценить героизм человека, способного защитить высокие ценности.

---

В этой повести Зазубрина главное действующее лицо – глава губчека Срубов, коммунист из интеллигентов – спускается в подвал, чтобы руководить расстрелом очередной партии заключенных. Член коллегии Моргунов, который «впервые в ЧК», идет с ним – «посмотреть». Арестованных связывают по пять человек, раздаются выстрелы, они падают, в подвале нестерпимо пахнет порохом, по́том, испражнениями, кровью, – лежит парное человеческое мясо. Трупы на бечевках вытягивают через люк, сбрасывают в машину, кровь засыпают песком. Чекист Соломин, бывший крестьянин, воспринимает все по-хозяйски спокойно, ногами уминает трупы в яме. А Срубов закрывается в кабинете и пьет спирт. На стене кабинета – портрет Маркса в белой рубашке. Срубову мерещатся следы крови, белый и черный пауки. Он хочет создать машину, которая быстро, безукоризненно и, главное, анонимно убивала бы осужденных. Отец Срубова, доктор медицины, расстрелянный в ЧК за создание «Общества идейной борьбы с коммунизмом»; перед смертью он передает привет сыну-чекисту. Срубов безгранично предан Революции, которую воспринимает как «бабу беременную, русскую, широкозадую, в рваной, заплатанной, грязной, вшивой холщовой рубахе» – он любит ее такой, какая она есть. При обсуждении вопроса, должен ли быть гласный суд или же негласная расправа, Срубов пылко выступает за расстрелы списком: «Чека есть орудие классовой расправы. Поняли? Если расправы, так, значит, не суд… Для нас важнее всего социальное положение, классовая принадлежность». В конечном итоге Срубов сходит с ума, его место занимает Соломин.

Критик В. Правдухин в те времена писал, что Зазубрин нарисовал «внутреннюю трагедию героя революции, который не выдержал в конечном итоге подвиг революции». Со всей большевистской страстностью Правдухин разоблачал «никудышную кантовскую идею о самодостаточной ценности каждого человека» и подобные «атавистические понятия».[187] Критик был, конечно, в свое время тоже расстрелян.

Обращает внимание частая в «пролетарской литературе» тема убийства чекистом своего отца (Зазубрин), матери (Волновой). Вообще, героизм чекистов тогдашняя литература видела не в их ненависти к врагу, а в способности переступить через все, сохранив рыцарство – «холодную голову, горячее сердце и чистые руки» (Дзержинский). Идеология революционного террора – не адские страсти классовой злобы, а торжество несокрушимой холодной целесообразности.

В преисполненной искреннего революционного романтизма повести Виктора Кина «По ту сторону» комсомолец Безайс иллюстрирует этого «человека без трагедий» эпохи Гражданской войны: «мир для Безайса был простым. Он верил, что мировая революция будет если не завтра, то уже послезавтра наверняка. Он не мучался, не ставил себе вопросов и не писал дневники. И когда в клубе ему рассказали, что сегодня ночью за рекой расстреляли купца Смирнова, он сказал: «Ну, что ж, так и нужно», – потому что не находил для купцов другого применения… Безайс взялся как-то читать «Преступление и наказание» Достоевского. Дочитав до конца, он удивился.

– Боже мой, – сказал он, – сколько разговоров всего лишь про одну старуху!»[188]

А. И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» цитирует редкие издания той поры, где с удивительной непосредственностью изложена вся философия террора. Вот что писал тогдашний председатель Реввоентрибунала республики латышский коммунист К. Х. Данишевский: «Революционные Военные Трибуналы – это в первую очередь органы уничтожения, изоляции, обезвреживания и террора врагов Рабоче-крестьянской отчизны, и только во вторую очередь – это суды, которые устанавливают степень виновности данного субъекта».[189] Расстрел «не может считаться наказанием, это просто физическое уничтожение врагов рабочего класса».[190] «Революционный военный трибунал – это необходимый и верный орган Диктатуры Пролетариата, который должен через неслыханное разорение, через океаны крови и слез провести рабочий класс… в мир свободного труда, счастья трудящихся и красоты».[191]

Теми же идеями преисполнен и бывший прапорщик-главнокомандующий Н. В. Крыленко, который перешел по собственному желанию (поскольку не согласен был с использованием бывших офицеров в Красной армии) в Наркомат юстиции по ведомству исключительных судов. Вплоть до эпохи Вышинского Крыленко – один из главных теоретиков и практиков красного террора. В книжечке, которая вышла в 1923 г., Крыленко подчеркивает, что трибунал – не суд: «Трибунал является органом классовой борьбы рабочих, направленным против их врагов» и должен действовать «с точки зрения интересов революции… имея в виду наиболее желаемые для рабочих и крестьянских масс результаты».[192] Люди же – всего лишь «определенные носители определенных идей… каковы бы ни были их индивидуальные качества, к нему (человеку. – М. П.) может быть применен только один метод оценки: это – оценка с точки зрения классовой целесообразности».

Н. В. Крыленко

Все это – ужас. Но Солженицын напрасно отождествил этот ужас с более поздним, сталинским ужасом. Это – совсем иной ужас, нежели кошмары сталинской поры, не философия Вышинского. Принципиальным ее признаком является отсутствие понятия вины и наказания, которые полностью заменены холодным рациональным критерием целесообразности.

Конец Гражданской войны дает яркое свидетельство террористического характера «диктатуры пролетариата».

Расстрел официально назывался у большевиков «высшей мерой социальной защиты» (ВМСЗ) и только во времена Ежова переименован на ВМН – «высшую меру наказания».

Жестокость похода на Варшаву в 1920 г. в тайных дневниках своих описал политработник одной из буденновских дивизий, будущий писатель Исаак Бабель. «Впереди – вещи ужасные, – пишет он 18 августа 1920 г. – Мы перешли железную дорогу близ Задвурдзе. Поляки пробиваются по линии железной дороги к Львову. Атака вечером у фермы. Побоище. Ездим с военкомом по линии, умоляем не рубить пленных, Апанасенко (начдив-4. – М. П.) умывает руки. Шеко (наштадив-4. – М. П.) обмолвился – рубить, это сыграло ужасную роль. Я не смотрел на лица, прикалывали, пристреливали, трупы покрыты телами, одного раздевают, другого пристреливают, стоны, крики, хрипы, атаку произвел наш эскадрон, Апанасенко в стороне, эскадрон оделся, как следует, у Матусевича убили лошадь, он со страшным, грязным лицом, бежит, ищет лошадь. Ад. Как мы несем свободу, ужасно. Ищут в ферме, вытаскивают, Апанасенко – не трать патронов, зарежь. Апанасенко говорит всегда – сестру зарезать, поляков зарезать».[193]

«Почему у меня постоянная тоска? Потому, что далек от дома, потому, что разрушаем, идем, как вихрь, как лава, всеми ненавидимы, проходит жизнь, я на большой непрестанной панихиде».[194]

Это – жестокость войны, продолжения боя. А еще более страшная – жестокость продуманного и спокойного послевоенного и невоенного террора.

М. В. Фрунзе и Реввоенсовет Южного фронта послали радиосообщение Врангелю, где предлагали всем белым сдаться и гарантировали им жизнь. Врангель не ответил. Отозвался Ленин. В телеграмме на имя РВС фронта Ленин «очень удивлен непомерной покладистостью условий» (то есть обещанием сохранить жизнь!). Если противник не примет их, пишет Ленин, «нужно расправиться беспощадно».[195]

Для выполнения ленинской директивы создана «Крымская ударная группа» во главе с чекистом Е. М. Евдокимовым. Согласно тексту наградного листа ВУЧК, группа Евдокимова расстреляла 12 тыс. человек (!). Потом пошла «зачистка» силами Крымской ЧК во главе с С. Ф. Реденсом. «Тройку», которая формально выносила приговоры, возглавил Ю. Л. Пятаков.[196]

Как это все происходило, рассказал С. П. Мельгунов.

Сначала были просто расстрелы военнопленные и всех тех, кто лежал в госпиталях, в том числе гражданских, крестьян, женщин: их выносили и убивали просто в кроватях. Потом пошли облавы. Расстреливали сначала сотнями и тысячами (в первую ночь расстрелов в Симферополе – 1800 человек, в Керчи – 1300 человек и так далее), но это оказалось неэффективным, были случаи побегов. Тогда начали расстреливать небольшими партиями, по две партии за ночь. Окружающее население покинуло дома, потому что невмоготу было выдержать выстрелы и стоны, а кроме того, часто недобитые доползали к домам и просили спрятать, а за это чекисты расстреливали. На улицах Севастополя висели повешенные и в офицерской форме, и в лохмотьях. Потом началась регистрация бывших офицеров, тысячные очереди около пунктов регистрации, аресты и массовые расстрелы, по ночам. Позже – заполнение десятков анкет, проверки, аресты, концлагеря и расстрелы. Это продолжалось целый год.

Героическая корчагинская и гайдаровская романтика Гражданской войны скрывала тот террор, на котором выросли основные персонажи сталинского НКВД. И вожди Октябрьского переворота, в первую очередь Ленин, косвенным образом ответственны и за все тоталитарные ужасы тридцатых – сороковых годов.