Любовь Овсянникова - Шаги по земле

• Название: Шаги по земле
• Автор: Любовь Овсянникова
• Издательство: YAM Young Authors’ Masterpieces Publishing
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-3-65956-934-0

Воспоминания о детстве, которое прошло в украинском селе. Размышления о пути, пройденном в науке, и о творческом пути в литературе. Рассказ об отце-фронтовике и о маме, о счастливом браке, о друзьях и подругах — вообще о ценностях, без которых человек не может жить.

Книга интересна деталями той эпохи, которая составила стержень ХХ века, написана в искреннем, доверительном тоне, живым образным языком.

---

Все казалось уже не новым, а происходившим однажды: и падающая с осокорей вата, и вишневый шелест межи, и качающаяся на ветрах кудрявость кленов, и ласточкино гнездо в нашем сарае, стремительные полеты ласточек с посвистами сопутствующего им ветерка. В правом верхнем углу двери мы выпиливали обязательное квадратное отверстие, чтобы ласточки свободно достигали гнезда и вылетали из него. Все уже было, но каждый раз, знакомое, оно представлялось по-новому прекрасным, более значимым, не просто так существующим, а зачем-то!

В самую сильную жару в доме спалось трудно, и я, проснувшись на рассвете, снова хватала свои подстилки и спешила в сад, под деревья. Но уснуть удавалось не всегда, и тогда я наблюдала, как начинало светлеть небо. Тот свет отбивался от дальнего свода и проникал вниз, достигал земли, падал мне на лицо рябью теней. Скоро редкие облака, словно то были мазки художника или размазанные по небу капли его красок, окрашивались розовым. Дальше просыпались ото сна птицы, оставляли свои ночевья и молчащими стаями возникали на небе, чтобы облетаться.

Контраст между розовым и синим усиливался, размываясь на краях фиолетовыми отсветами. Но облака уплывали и уносили с собой дивную розовость. На их месте возникали другие — светящиеся золотом поднимающейся звезды, почти прозрачные. Просвечиваемость их превращалась в туманец, в дым, и все эти метаморфозы впитывались светлеющей синью, добавляя в нее морской аквамарин.

А потом незаметно обнаруживалось, что небо провалилось в космос, открыло незримые дали, угадываемые за цветом, дрожащим на иглах лучей. Выбеленные облака, утратив тяжеловесность, превратившись в росистую нежность неба, усиливали бег и меняли свои формы. Птицы, отряхнувшие сон, поднимались еще выше и оттуда казались темными тычинками на их белых разворачивающихся лепестках.

Наконец делалось светло, и можно было не только писать, помечая все это в дневнике, но и читать, и я продолжала свою жизнь с любимыми героями, теплом сердец согревающими меня. То, что я читала о других, более счастливых или придуманных, отличающихся от меня тем, что у них были, например, костяные разрезательные ножи, чернильницы, бювары, линзы и толстые книжки в одну линию для дневников, в цветных кожаных переплетах с золотыми или цветными обрезами, — к себе не примеряла, лишь запоминала. Я почти понимала, как прекрасно иметь такую детскую роскошь, но не зажигалась мелочными мечтами. Было неважно, что я писала дневник в толстую тетрадь в дерматиновой обложке, неважно, что все школьные годы пользовалась одной и той же чернильницей белого фарфора с голубым ободком по верху, что писала простой деревянной ручкой с металлическим наконечником, куда вставлялось перо, — все пустяки. Важным было другое — в свое время у меня все будет, потому что я найду свое место и буду заниматься любимым делом.

В старшем возрасте, когда мы уже жили в новом доме, на усадьбе в двенадцать соток, сада почти не осталось, а моя роскошная шелковица вместе со старым домом отошла в чужие руки, тут же сгубившие ее, и читать на улице не осталось условий. Зато имелась своя комната, светлая, уютная, и в ней можно было уединяться, не боясь, что помешают.

Вот этим чтением в доме я и нарушала привычный режим житья на улице, заведенный в семье еще исстари, от маминых родителей, и положила начало работе в доме не только зимой, но и летом. Позже к чтению прибавилось шитье — для себя и на заказ.

9. Сезонная жизнь, сезонные дела

К работам на огороде, составляющим почти всю сущность летних забот, мама меня привлекала мало. Помню я, конечно, и посадку картофеля, и прополки, и сбор урожая. Умела ухаживать за посадками подсолнечника, кукурузы, капусты, фасоли. Но по большому счету овощи мама не высаживала, не считая розовой (борщовой) свеклы, хотя и в селе их мало кто выращивал — сказывалась нехватка воды для поливов и то, что у людей не было к этому навыков, колхоз ведь был с уклоном в зерновые, и жили тут хлеборобы в истинном смысле, не в переносном.

Возможно, тогда, когда мне приходилось помогать маме на огороде, я и уставала от этой работы, но сейчас, по прошествии лет, она мне едва помнится — значит, не надоела.

Более часто приходилось мести двор и вообще убирать территорию, но занятие это не нравилось не само по себе, а тем, что некуда было девать мусор. Тогда служба эта в селе организована не была, и каждый управлялся, как мог. Чаще всего люди вывозили отходы ручными телегами (тачками) и закапывали на неудобьях (в балках, оврагах). Чтобы просто выгружали и оставляли сверху, загрязняя природу, такого не позволяли себе.

Пока не было развито искусство домашнего консервирования — не было для этого ни тары, ни технических приспособлений — мы запасали продукты в виде солений. Заготавливали яблоки, арбузы, огурцы, помидоры, капусту. Содержали их в пузатеньких десятиведерных бочках — настоящих, дубовых, изготовленных из специальных гнутых планок, перехваченных металлическими обручами. Правила содержания этой тары отличались строгостью — ее нельзя было оставлять без воды, иначе она рассыхалась и рассыпалась. И в то же время во избежание заражения дерева грибками требовалось раз в год высушивать бочки на солнце. Поэтому весной, когда запасы разносолов иссякали, обычно это было в мае, папа вынимал пустые бочки из погреба, а уж мама, а позже я мыли, скоблили. Затем их устанавливали на кирпичах, чтобы проветривалось днище, вблизи колодца, где они месяц-полтора просыхали, а весь остаток июня я в них заливала воду и потом все лето регулярно доливала в процессе испарения.

Вытащить из тридцатиметрового по глубине колодца десять ведер воды в каждую бочку — для ребенка, а даже и для подростка, представлялось нелегкой работой. Правда, был в этом один приятный или удобный момент — я всегда имела под рукой чистую, нагретую на солнце воду, и могла хлюпаться и вымываться в корытах, сколько хотела.

В раннем детстве было у меня еще одно обязательное занятие, касающееся зимних заготовок, — собирать падалки яблок, срезать с них съедобные кусочки и нанизывать на нитки для вяления. То же я делала с созревшими абрикосами — снимала с веток, расколупывала и половинки укладывала на специальные фанерные листы. Гирлянды яблок и листы с абрикосами мы развешивали и выставляли в тени, иногда размещали на чердаке, а готовые сухофрукты ссыпали в тканевые мешочки для хранения. Некоторые люди даже шелковицу сушили, но мы — нет.

А что случалось с хорошими яблоками зимних сортов, какие чудеса!

Предварительно папа привозил машину свежей ароматнейшей соломы и забрасывал ее на чердак сарая, где расстилал ровным слоем. Затем мы бережно снимали с деревьев целые, не тронутые червоточиной плоды и укладывали в эту солому. Так они хранились почти до весны, незаметно уменьшаясь в количестве. Аромат яблок на том чердаке ни с чем нельзя сравнить! И даже солома, которую мы снимали по весне, чтобы вымести чердак и к осени загрузить его новой, вкусно пахла яблоками, сгорая в летней плите. Можно представить, как я была взволнована песней Е. Мартынова «Яблони в цвету», когда она появилась — при одном только упоминании о яблоках я возвращаюсь памятью в тот благоуханный садом сарайчик, на тот сухой, шуршащий соломой чердак, и слышу хруст яблок, съедаемых в морозы, когда так хотелось чего-то витаминного.

Лето заканчивалось выкапыванием, сортировкой и закладкой в погреб картофеля, позже — сбором тыкв и буряков. И огород засыпал, трудно дыша. Мы его очищали от ботвы и стеблей растений, причесывали граблями, приглаживали, а он — уже отдыхал. Стоял с умытым, торжественно-уставшим ликом, покойный, умиротворенный.

Летние дни тогда не были слишком знойными, температура редко доходила до 31–32 °C, таких дней набиралось не более десятка за сезон. Распорядок маминой работы был таков, что обеденный перерыв приходился на самый солнцепек — с 14 до 16-ти часов. Она прибегала домой, и я старалась сперва накормить ее, а потом дать возможность часок поспать на диване. Отправляя же обратно на работу, смачивала водой ее косынку. Став старше, любила переделать всю домашнюю работу, чтобы мама, придя с работы, просто отдыхала. Не всегда это получалось, и она часто «отдыхала» на огороде.

А ночи! Ночи говорили со мной шелестом тополей, и был он как протяжная украинская песня о разлуке и одиночестве, о не сложившейся судьбе. Тоска в том шелесте чувствовалась такая, к которой не привыкнуть, не унять, которая всегда болит. Словно вокруг меня, во мне, со мной — и мной! — было что-то утрачено, что-то обещанное пронеслось мимо, что-то осело в душе от несбывшихся надежд, обманутых ожиданий, щемящей тщеты.

И я понимала — это подступает ко мне вечность, и шепчет что-то. Тополя лишь вторили ей. Ее мотив — печаль постоянных расставаний: с днем, с впечатлениями, с прошумевшим дождем и радугой после него, с прочитанными книгами. Больше не повторится моя первая встреча с Айвенго, таинственным и прекрасным рыцарем, который волновал и грел, и светил мне. С утра это все представится другим, уже видящимся издалека — случившимся не теперь. И я пройду мимо него, возможно, слегка вполоборота — взгляну на миг и вскользь.