Юрий Ищенко - Одинокий колдун

• Название: Одинокий колдун
• Автор: Юрий Ищенко
• Жанр: Ужасы и Мистика

Юрий Ищенко родился в Алма-Ате, в 1968 году, в семье ссыльных с польскими и украинскими корнями. По окончании средней школы два года отработал грузчиком и в горах с геологоразведывательной партией; также ловил кузнечиков для биологов в пустыне Арала и с бригадой шабашников строил дома и дачи. В 1986-м году поступил во ВГИК на сценарно-киноведческий факультет. Дипломная работа «Образ Врага в советском кино» была отмечена премией Комарова как лучшая. После института около года проработал сценаристом на киностудии «Казахфильм», участвовал в создании фильмов «Вампир» и «Стрейнджер». Как кинокритик и автор рассказов печатался в периодических изданиях Алма-Аты, Москвы, Санкт-Петербурга и Минска. С 1992 года живет в Петербурге и пишет прозу. В 1995-м в издательстве «Диамант» вышла первая книга — «огнестрельный триллер» «Черный альпинист». Книга была переиздана на Украине.

Роман «Одинокий колдун» был задуман в 1988 году, писался в 1995–1996 гг., и, наряду с прочим, является личным опытом автора в выживании на суровой местности вблизи Финского залива, данном в мистическом преломлении. Как говаривали в старину: «Лирическая канва любви и противостояния героя-колдуна и трех неистовых сестер-ведьм прочно и добротно прошита красными нитями (а также многоцветьем прочих нитей) жесткого, местами натуралистического и опасно откровенного узора на той самой канве». Вся эта вышивка сделала роман шокирующим триллером — путеводителем по миру духов и нечисти Санкт-Петербурга.

---

Но чтобы не пугать людей попусту, лучше будет проследить судьбу дитяти Исхода и ведьмы, впрочем, и колдуна, до конца:

Еще через двое суток на тетю Валю, нянечку (самую заботливую и самую дорогостоящую) из онкологического отделения, что располагалось на первом этаже, было совершено нападение. Она отлучилась в туалет. Из унитаза вынырнул и вцепился в незащищенную срамную плоть нянечки зародыш, жаждущий пропитания. Тетя Валя была крупной и суровой женщиной сорока пяти лет, она не растерялась, а с громоподобными криками выскочила из туалета и побежала, даже не сбросив приспущенных панталон. Сумела оторвать болтающегося между ног гада: вместе с двумя прибежавшими санитарами они забили шваброй, тяжелым огнетушителем и табуретом белое вонючее существо до смерти и до состояния размазанной по полу и стенам слизи. После чего им никто не поверил, — из тех, кто не участвовал в сражении. Правда, у тети Вали констатировали травмы, свидетельствующие о попытке изнасилования.

В эту же ночь, помимо харакири, свершилось еще одно, страшное и единственно возможное деяние.

К вечеру над городом тучи сгрудились так плотно и низко, что, казалось, наступила преждевременная ночь. Дул сильнейший северный ветер. Он нагнал в Неву воды с залива, река забесновалась, как черная пантера в гранитной узкой клетке. Срывала с причальных канатов корабли, волокла их прочь, на мели и на стремнину. Корабли начинали бить воду винтами, неуклюже разворачиваться и уходить подальше из опасного устья. Но дождя все не было; ветер разносил пыль и сор, и духота, столь несвойственная студеному и мокрому ноябрю, распространилась по всему городу. А в черных, налившихся, как гигантские фурункулы, тучах уже посверкивали первые короткие и неоперенные молнии. Глухо, откуда-то из глубины туч, доносились раскаты грома.

Потом дождь пошел. Он лил косыми от ветра, густыми и размашисто хлещущими струями, так что никакие зонты, арки или козырьки крыш, порталов, балконов не спасали людей на улицах от воды. Улицы быстро пустели. Мощнее ливень хлестал на окраинах города, в Купчино или в Озерках, на Ладожской и тому подобных местах. Меньше воды падало с небес в центре. И ни одной капли не обронили черные тучи на Васильевский остров, — даже мосты Дворцовый, Шмидта, Тучков были мокры лишь наполовину.

Но именно здесь, на колеблемом двумя рукавами реки, штормовым ветром и звенящим от электричества и прочих стихий воздухом куске одинокой суши, было неуютнее всего. Трое путников, шагавших по острову с инструментами и мешками на плечах, хорошо это ощущали. Двое из трех пешеходов были явно обеспокоены и суетливы. Третий был мрачен и равнодушен к любым проискам стихий.

Любопытное, завораживающее явление природы, о которое все еще спотыкаются метеорологи, и которое в народе зовется «воробьиной грозой», можно было наблюдать в тот вечер и ночь на Васильевском. Впрочем, его жители то ли из мудрости, то ли из наследственной робости и мышиных инстинктов вовсе не любовались воробьиной грозой. Так называлась гроза, при которой есть тучи, есть молнии и гром, — а вода не льется, лишь носятся по небу и у самой земли мириады ошалевших галдящих птиц, среди них особенно многочисленны воробьи. Но, поскольку у нас тут север, воробьи улетели куда-нибудь в Москву, то над островом метались преимущественно вороны и чайки. Как же они носились!

Они резали воздух между деревьями и домами, кромсали его короткими сумасшедшими зигзагами над травой и в кустах; птицы взмывали в вертикальных «свечах», падали в пике, крутились штопором, появлялись и исчезали с самых разных направлений, взъерошенные, кричащие, суматошно хлопающие неутомимыми крыльями. Они будто бы забыли цели и смысл полета, их клекот превосходил вопли самки над разоренным гнездом, и в хоре и гвалте угадывалась не песня свободы или гнева — они вопили из одного лишь страха. Потому как воробьиная гроза, — это еще и краткий, редчайший срок равновесия между разными мирами и разными стихиями; и можно совершенно невзначай, оставаясь робким посторонним гражданином, увидеть совсем не то, шагнуть сквозь ставшие зыбкими границы. И мир метафизический — смерчи огня, воды, колебания и зовы земли оглушат, сметут, сильно напугают вас; или занесет вас в мир духов, или в подземный или в наднебесный мир, — нигде вам не понравится, везде ваша душа и особенно разум ваш будут поколеблены и уязвлены необратимо...

Даже эти трое путников, каждый из которых кое-что знал и видел до грозы, даже они претерпевали невероятные страхи и смущения. И сам рассказ об этом путешествии и их деяниях, само живописание их чувств, их дел, присутствия трех песчинок в водовороте, вихре мироздания, — тоже кощунственное и опасное занятие, ибо кошмары имеют тенденцию возвращаться к тем, кто ими интересуется, пользуется или умеет находить в них красоту и художественную привлекательность. Лишь в краткости остается лазейка для того, чтобы пристойно завершить всю историю одинокого колдуна.

...Петухов настоял перед походом на трех глотках для храбрости. Сам трезвенник ксендз ему уподобился и тоже опрокинул рюмку с французским коньяком, сильно пахнувшим клопами. Колдун не пил, стоял в стороне, не удосужившись толком поговорить, объяснить предстоящие задачи. Он взял из хозяйства костела лопату, чем сильно огорчил обоих спутников. Ксендз готовил принадлежности для обряда изгнания бесов, но тут не сдержался.

— Не поймите превратно, пан колдун, — начал он речь.

— Какой он тебе колдун, сдурел, что ли? Будешь его колдуном окликать, он к тебе черным лицом повернется, забудет об Исходе, захочет нас в лягушек ради хохмы превратить. В птичек не превратит, не надейся, я уже упрашивал, — разразился поучением Петухов.

Петухов точно знал, что землицу поганую в ихнем сквере, еще более поганом, лучше не ковырять, и вообще поменьше ту землю ногами топтать. Видел землицу в действии, особенно когда старого священника убивали. Но и пикетироваться с колдуном он тоже не желал.

— Хорошо, я все понял, — убедительно сказал ему ксендз, покашлял и продолжил. — Пан Егор, я из учтивости позволю вам кратко заметить, что нынче у нас и по католическому, и по православному календарю день поминовения. Святая церковь, сам римский папа в особой булле запрещал в сей день любым способом тревожить могильные поместья. Наоборот, не тревожить, не злить, а ублажать нужно захороненных всеми благопристойными способами. Я так понял, что мы идем на языческое захоронение, и в эту ночь, в эту бесовскую свирепую грозу, думаю, любые механические или магические воздействия будут вдвойне опасными и даже губительными.

— Предпочтешь землю руками рыть, падре? — осведомился колдун.

Ксендз понял, что дискуссия опять не получится. Он был рад, когда пришел колдун, и стало ясно, что колдун вознамерился-таки выступить против Исхода. Но он все больше боялся.

Вдобавок, теперь они шли по набережной Шмидта. Сильнейший штормовой ветер ревел тут, сметая куски дерна с аллей и, как злобный хулиган, таская деревья за их ободранные кроны. Затыкал людям рты пылью и песком. Пушечные раскаты грома, казалось, совсем рядом, над ними, сотрясали небо, и эхом дрожала твердь под ногами. В свинцово-черном небе бурлящие тучи пуляли, пока еще друг в дружку, короткие желтые стрелы. Кружили, метались, истошно кричали, пересиливая рев ветра и грома, большие белые чайки.

Когда они миновали укрытую в строительных лесах церковь, с лавки на аллее поднялась гибкая фигурка, укутанная в черный плащ.

— Егорушка, родной! Это я, жду тебя, а тебя все нет! — закричала девушка.

Колдун вцепился руками в спутников и потащил их прочь с аллеи через дорогу.

— Не смотрите на нее! — кричал он.

Девушка скинула плащ, оставшись обнаженной. Между высоких, посиневших от холода или еще чего грудей торчал черный заржавленный нож. Она пыталась побежать за ними, но что-то держало ее на пятачке возле лавки, и она лишь топала в гневе и бессвязно кричала.

Петухов, не утерпев, тайком оглянулся на нее, и тут же затрясся.

— Господи прости, что же это такое, у нее во рту, в глазах черви...

Перед сквером колдун дал две инструкции:

— Облейтесь святой водой (ксендз нес ее в двухлитровой пластиковой бутылке). Половину оставьте. Когда сумеем попасть в сквер, вылейте остаток на землю, надо небольшой кусочек земли защитить. Ты, Петух, начинай копать яму, размерами как под могилу, но помельче. Падре, ты читай молитвы против бесов. На меня не смотрите. Когда скажу, что дальше делать, слушайтесь без раздумий. Каждая секунда будет на счету. Потом... — колдун примолк, словно не решаясь взглянуть в будущее, — после вы немного подождите в стороне. Если всякая гадость из земли полезет, значит, не получилось. Авось сами еще чего придумаете. Все, начинаем марш-бросок.

Теперь молнии били в деревья, которые раскалывались и дымили, а у некоторых сухие ветки вспыхивали языками огня. Обугливалась от попаданий трава, кололся толстый, зернистый асфальт. Это было невозможно, но казалось, что ветер усилился еще больше. И не осталось в пыльном, рвущемся воздухе птиц, все они в какой-то момент попрятались.