Юрий Ищенко - Одинокий колдун

• Название: Одинокий колдун
• Автор: Юрий Ищенко
• Жанр: Ужасы и Мистика

Юрий Ищенко родился в Алма-Ате, в 1968 году, в семье ссыльных с польскими и украинскими корнями. По окончании средней школы два года отработал грузчиком и в горах с геологоразведывательной партией; также ловил кузнечиков для биологов в пустыне Арала и с бригадой шабашников строил дома и дачи. В 1986-м году поступил во ВГИК на сценарно-киноведческий факультет. Дипломная работа «Образ Врага в советском кино» была отмечена премией Комарова как лучшая. После института около года проработал сценаристом на киностудии «Казахфильм», участвовал в создании фильмов «Вампир» и «Стрейнджер». Как кинокритик и автор рассказов печатался в периодических изданиях Алма-Аты, Москвы, Санкт-Петербурга и Минска. С 1992 года живет в Петербурге и пишет прозу. В 1995-м в издательстве «Диамант» вышла первая книга — «огнестрельный триллер» «Черный альпинист». Книга была переиздана на Украине.

Роман «Одинокий колдун» был задуман в 1988 году, писался в 1995–1996 гг., и, наряду с прочим, является личным опытом автора в выживании на суровой местности вблизи Финского залива, данном в мистическом преломлении. Как говаривали в старину: «Лирическая канва любви и противостояния героя-колдуна и трех неистовых сестер-ведьм прочно и добротно прошита красными нитями (а также многоцветьем прочих нитей) жесткого, местами натуралистического и опасно откровенного узора на той самой канве». Вся эта вышивка сделала роман шокирующим триллером — путеводителем по миру духов и нечисти Санкт-Петербурга.

---

Сразу после этого колдун вырвался из чуть ослабевших липких объятий женщины, все еще сотрясаясь в судорогах оргазма. Откатился в траву на обочине асфальтовой дорожки, оглушенный и совершенно обессиленный. Сочились секунды. Стекал с лица пот, также сочась из подмышек и с груди, пропитывая распахнутую рубашку и черное пальто, сбившееся в комок за спиной. Приятно холодил взмокшие волосы и мокрый лоб слабый ветерок.

Едва придя в себя, он приподнял с травы голову, огляделся. Уже потух фонарь возле эстрады, едко дымилась серая бетонная урна. Он не обнаружил рядом с собой никакой голой женщины с крепкими жадными губами и тесным раскаленным лоном. Лишь несколько зверьков с шишкообразными головами, мохнатыми короткими тельцами и узкими, как у муравьедов, рыльцами торопливо, урча и грызясь, лакали лужицы и капли его семени, пролитые при соитии на асфальт.

— Это была ты, Молчанка! — колдун в запоздалом отчаянии бил обоими кулаками по мокрой путаной траве, несколько напугав зверьков с мокрыми рыльцами и длинными языками. — Это была ты... Выйди, покажись! Стерва, пальцем тебя не трону, дай взглянуть лишь... Молчанка, я хочу увидеть тебя.

Никто не собирался ему отвечать. Мохнатый зверек с липким мокрым рылом, независимо пробегая мимо лежащего колдуна, слегка царапнул его ногу когтистой лапой. Где-то в плотной черной глуши сомкнутых деревьев забила крыльями и недолго, почти удовлетворенно прошипела Гад-птица, после чего в сквере воцарилась тишина. Он стал догадываться, что дело сделано, ждать в сквере этой ночью больше нечего. Его заманили, одурачили, им попользовались, а теперь он брошен ими как ненужный предмет. Ведь был момент, когда он ослеп и оглох в своем омерзительном экстазе, — и даже тогда сквер не удосужился умертвить или отколошматить глупого наивного колдуна. Колдун встал, застегнул рубашку и брюки, чувствуя, как его начинает колотить от похолодавшего ветра и от гнева.

Уже светало на востоке низкого неба. Сквер все еще обмирал, стихал, остывал. В черных шумливых кронах, в сплетенье острых оголенных сучьев и мешанине мокрых погнивших листьев, в густой завязи кустов, свалянной траве и опавшей листве словно затаивалась, засыпала до новой ночи и нового буйства возрождающаяся древняя нечисть.

Когда мужик в черном пальто исторгнул в нее горячее густое семя, и семя густой кислотой расплескалось по ее влагалищу, тогда Альбина застонала и распахнула глаза. Наваждение похоти исчезло вмиг, бесследно, — она отжимала от себя чужую косматую голову с зажмуренными глазами, утонувшими в морщинистых складках глубоких глазниц.

Человек повалился назад, прочь с ее раскоряченного тела, все еще пребывая в экстазе. А она, взвизгнув, узнала в атакованном ею прохожем колдуна, затряслась от страха и от ненависти (еще неотчетливо понимая — к нему или к матери, или ко всем) и кинулась бежать прочь.

И, укрывшись в дальних кустах бузины, она изошла всем, что смог выдавить и выплеснуть из себя ее организм. Желтая рвота, жидкое дерьмо и пенистая моча смешались в одну лужицу. Из смеси выныривали и расползались длинные белые черви с крупными головками и круглыми глазками без век. Черви мгновенно вгрызались в землю, исчезая на глазах, а когда Альбина схватила одного, тот взорвался в ее кулаке, как стручок гороха, снова окатив ее измазанное и измученное тело зловонием. Во всяком случае, поняла она, это были не глисты...

Она взвыла, пробежалась, вертя головой. Нашла у деревянного ящика с песком брошенную метлу (обломанный черенок с уцелевшими прутьями в расхлябанной связке), просунула метлу между ног и пружинистым прыжком вознеслась вверх, к черным тучам, к холодному чистому воздуху и густому пару, которые смыли всю слизь, весь пот и смрад с ее худого измученного тела. Свистел ветер, в дырах облаков блистал огнями Эрмитаж, крепости, жилые кварталы; вдали метались зигзаги желтых молний; кричали шнырявшие в потоках воздуха птицы. Она поняла, что с ней проделали, — какого зародыша ей предназначили мать Ванда и идолы Исхода выносить в себе, — новое дитя Исхода. Ни кричать, ни протестовать, ни даже плакать она не могла, лишь ледяной холод помогал ей пестовать свое обреченное, бесконечное горе.

— Откуда ты взялся?

— Вот, понимаешь ли, мальчуган, отпустили меня на часок. С условием, конечно: пообещал пивка свежего или поллитра белой достать. А тут гляжу — рассвет, и день выходной нынче. Так что не выйдет.

— Здесь с выпивкой уже без проблем. Ларьки круглосуточно отпускают, и супермаркеты опять же. Пиво в банках, водка финская и немецкая. Если, конечно, у тебя деньги и материальное обличие найдутся.

— Шучу я, шучу. Нам не до выпивки там.

— А где там? Старик церковный, кореш твой, все Сведенборгом-духовидцем зачитывался, верил, что тот правильно места отдаленные описывает. Жарили тебя или потрошили? Что меня ждет?

— Как бы попонятнее, и не проболтаться притом, потому как негоже... Тоскуем мы там, почти самостоятельно и добровольно. Томимся. Паршивое это занятие, мальчуган, особливо ежели навсегда. Гарантировано. Я на тебя временами мог поглядывать. Дивился, правду говорю, как ты тут порезвился в этот срок. Под конец лишь скурвился, но я не виню.

— Так ты за мной пришел? Я не боюсь, я даже рад.

— Не совсем. И оставь дурацкую манеру задавать прямые вопросы. Видишь, как меня трясет и мнет от них. Наперво передаю тебе привет от твоих родителей, и от папаши, и от мамаши.

— Зачем? Я их не помню.

— Мне ведь без разницы. Наказали, передал. Во-вторых, честно скажу, иначе теперь не могу: тебе пора закругляться. Ты в силах продлить эту тягомотину, вот ведь какой здоровенный да страшный стал. Черным-черно все в тебе. Даже я таким не был. Можешь, как консерва на полку подвала, лечь в своем лесочке и протянуть еще сотню лет замшелой колдобиной. Не стоит этого делать. Судьба твоя определилась, но не завершена, концовочку сбацать осталось. Шаг — или в пустоту, или к нам, или...

— Я уже понял, что ты явился опять подбивать меня на разборки и драчки. Мне насрать на ваши дела: твои, ведьмины, поповские. А ты все никак не уймешься. И кто я им, разбуженным, сам посуди? Соломина, мураш, козявка.

— Сила не определяется количеством, а результат не определяется силой. Важна лишь цена. Сними с шеи шнурок с оберегом. Если помнишь, поп тебе его от меня передал. Там камень завернут. Надо проглотить камень и идти к ним, сам знаешь куда. Можешь и не идти. Правильно говорили: направо — головы не сносить, налево — в живых не остаться, а прямо — сгинешь бесследно. Этот шаг хуже всего, если не готов. Если не касается и не греет, то выброси камень, рыбам скорми.

— Наверно, выброшу.

— Твой выбор. Самое последнее: не убивай мою дочь.

— Елы-палы, я ведь так и понял, что Альбина твоя.

— Да, моих кровей, и каяться тут поздно. Ты тоже кой-чего наплодил, колдун.

— В ней мое семя, а я не хочу, не позволю, чтобы кто-то еще повторил меня, мою проклятую судьбу. Слышишь?

— Да, да, — голос стал глуше. — Но там без тебя выправится. Успей свои дела завершить. Прощай...

— Стой, — крикнул колдун. — Мне столько всего надо сказать! Я двадцать лет ждал встречи, я вызывал тебя, а ты, хитрый лис, не соизволил явиться. Я все отдал вам, весь истратился. Был ли смысл? Или моя жизнь для вас, для них, для этой зевающей бездны, стихии, ничего не значила? Что, зачем вы со мной проделали? Во что я превратился, что стало с теми, кого убил и кого убили из-за меня? Зачем все было нужно? Ведь им, тем, кто ползает по этому асфальту, сидит в этих кирпичных и бетонных коробках, им этого не требовалось, они и Исхода просто не заметят, как не заметили, что он грозил, что он начался. Я был добрым, я любил почти всех, я на многое надеялся, ждал. Искал людей, искал хорошего дела, искал разума и пользы. Что я нашел? Дано ли мне успокоиться? Кто простит меня? Зачем подвиги и свершения, если они причиняют столько страдания, обрекают на одиночество и на проклятия земли и неба? Ответь же, адская душа. Ответь, кочегар, или я сумею дотянуться до твоего забвения и вырвать тебя сюда, чтобы ты корчился и сох и взывал к небу рядом со мной!..

Большой белый клуб дыма, повисший среди корявых стволов старых тополей, как приспустивший и измятый воздушный шар, начал быстро рассеиваться и терять выпуклое, громадное изображение лица старого истопника Кузьмича. Лицо то в продолжение последней речи колдуна уже приняло равнодушный, как у глухонемого, вид. А потом клуб дыма распался на прозрачные струйки и расползся по скверику двора. Колдун понял, что остался неуслышанным, выругался и тяжело поднялся с бордюра пустого, замусоренного фонтанчика, где и сидел во время диалога с призраком.

В разбитом сифилитичном клюве мраморного дельфина, или похожей на него рыбы, сохранилось немного дождевой воды. Он умылся и попил из горсти, — горло от непривычно долгой и страстной говорильни пересохло и болело. Как же он ждал этой встречи, как же он мечтал выговориться. Сам забыл, а когда истопник заявился, вспомнил — и теперь его трясло от досады, что не успел, остался не выслушанным; в голове все еще трещали длинные предложения, ругательства, крики с множественными восклицательными знаками.