Надежда Нелидова - Книга 2. Бегляночки и розочки

• Название: Книга 2. Бегляночки и розочки
• Автор: Надежда Нелидова
• Жанр: Короткие истории

Все истории в этой книге основаны на реальных событиях. Все героини – женщины. Дурнушки и красавицы. Почтенные жёны, опустившиеся на дно жизни, и превратившиеся в алкоголичек и бомжих – и унылые старые девы, взлетевшие на Олимп любви. Наивные девочки, зарабатывающие на трассе на кофточки со стразиками – и светские львицы. Красотки уверены, что они играют мужчинами, но сами оказываются игрушками в руках мужчин. Настолько, что некоторые из них ради любимого самца становятся матерями-детоубийцами.

---

У Нехочухи болела голова: не сильно, но противно, будто отлежала на кирпиче. По подпухшему, нежно лиловеющему лицу щекотливо стекали струйки пота. Несмотря на жару, на ней были надеты резиновые сапоги, поношенный спортивный костюм и плащ. Так же были одеты другие сборщики. Их неспешные фигурки равномерно, по человеку на гектар, рассыпались по мусорным кордильерам слева, справа, внизу и вверху.

Запачканным крюком Нехочуха раздвигала, ворошила и цепляла то, что было под ногами. Из-под крюка летели флаконы из-под шампуней, серебристые облатки от (на трезвую голову не выговоришь) бифидумбактерина. Ватные палочки – для слабых ушек, нарядные бутылки из-под сладкого кефира – для нежных желудков и кишочков. Сволочи. Холили и лелеяли свою плоть, сытно кормили, тепло и красиво одевали.

А Бог нам что завещал, говаривала Нехочухина подруга Тоня Шулакова? И, поднимая грязный указательный палец, сама себе отвечала: Бог завещал заботиться не о теле, но о душе!

Тоня была голова. Решала среди сборщиков все текущие и экстренные, внешние и внутренние, политические и административно-хозяйственные вопросы. Идти ругаться: к главному ли санитарному врачу насчет помывки в санпропускнике, к председателю ли городской Думы – о желании ее, Антонины Шулаковой, баллотироваться в депутаты от коллектива сборщиков – все на Тоне.

Попавшая в одну из делегаций Нехочуха, оробев, видела, как Тоню выносят два охранника из кабинета мэра. Тоня цеплялась за дубовую золоченую дверь и бесстрашно выкрикивала:

– Да! Я пропащая, я пьющая! Да, все из дому вынесла и пропила, весь свой дом пропила. Мой дом, мое добро, мои дети: сама заработала – сама пропила, своих роженых детей обобрала. Не вы, Бог мне судья. А вы, господа, чужих детей обираете. Чужое, народное добро выносите… Никтоооо не даст нам избавленьяаааа… Ни Бог, ни царь и ни героой! Даабьемся мы асвобожденья – а…

И к церкви Тоня хаживала. Вы, говорила попу, золотые храмы строите на деньги, которые у стариков, у младенцев, у хворых отобраны – а значит те деньги сатанинские. Тому попу, говорит, поверю, который не в иномарках катается, а изможденный, босой, в рубище и кровоточащих язвах по многострадальной русской земле ходит. Батюшка, наладившийся было на крылечке дискутировать, плюнул, развернулся и ушел.

Ох, умна, башковита Тоня. «Меня тут, – рассказывала, – недавно мент грязью обозвал. Ты, грит, человеческая грязь. А того не знает: бриллиант в грязь попадёт – бриллиантом останется. А пыль к небу подымается – всё равно пылью остаётся. Ты, грю, мент, и есть человеческая пыль!»

Как за каменной стеной, как жена за мужем, как цыплята за наседкой жили за ней сборщики. Жили и враз осиротели: умерла Тоня по весне. Сердце. Умерла, рассказывали, очень достойно: в больнице, в уходе, в чистоте и почете. Будто ее сначала из покойного приема вытурили, а тут мэр со своей свитой.

– А, сама знаменитая Шулакова! В палату «люкс» немедленно!

Ну, тут ей, само собой, крахмальную постель, капельницу, витамины-глюкозу, коньячок – доктора для сердца очень рекомендуют, все такое…

Правда, не так давно влившийся в ряды сборщиков ехидный мужик по прозвищу Черепица видел Тоню в последние минуты её жизни совсем по-другому. Будто лежала она за больничными контейнерами вниз лицом и бродячие собаки нюхали ее, еще живую, и заранее грызлись между собой.

Но на Черепицу гневно шикали и грозились забить рот использованными бабьими прокладками, каких на свалке навалом: хошь на критические дни, хошь на каждый день, хошь с крылышками, хошь без них…

…Гороскоп на неделю обещал Катерине «удачу во всех Ваших начинаниях и общение с супругом, которое доставит Вам незабываемую радость». На этой неделе от Катерины навсегда уходил любимый муж.

Придя из суда, она, по совету подружки, опрокинула первую в жизни рюмку. И сразу поняла, почему люди пьют. Боль, от которой стонала и металась взад и вперед по комнате, останавливалась, вскрикивала и снова металась – боли не стало. Вместо нее пролились, как дождь на иссушённую землю, облегчающие душу обильные слезы. Снизошли блаженный покой и удивительные, чистые, тихие, светлые чувства: прощение, жалость и любовь. К себе, к мужу с разлучницей, ко всем людям на Земле.

Она выпила вторую рюмку и рассмеялась от радости: ей открылось, как глупо и бездарно до сих пор она жила. Как себя обкрадывала, как обедняла и обесцвечивала свою жизнь. Она быстро выпила третью рюмку из боязни, что открытие уйдет, желая усилить и закрепить неизведанное чувство, и посмотреть, что будет дальше. Дальше было такое, что не передать словами. Это было как первая сумасшедшая ночь любви с мужем, только наедине с самой собой.

Через месяц муж зашел проведать сынишку и забрать свои вещи. Среди накиданных до потолка одежды, вещей, книжных залежей в рост человека, мусора и бутылок была протоптана узенькая грязная тропинка: по ней жена и восьмилетний сын пробирались из кухни в комнаты, из ванной в детскую.

Муж, прокляв все на свете, вернулся – до второго суда, который передаст ему сына. Суд состоялся, но оставил сына матери. Она к тому времени закодировалась, съездила к серпуховской «Неупиваемой чаше», горько плакала и клялась пересмотреть свое поведение. На самом деле она продолжала пить тайно, по ночам, каждую ночь.

Весь день Катерина была как сжатая пружина, а ночью распускалась цветами. Уже с обеда она наливалась веселым нетерпением. И чем ближе ночь, тем сильнее ощущалось дыхание Праздника. Она отказывалась от ужина, чтобы ничто не помешало легкому, отзывчивому, нетерпеливо пульсирующему желудку страстно откликнуться, отдаться обжигающим и опьяняющим, как поцелуи, глоткам.

Терпеливо ждала, когда муж заснет. Осторожно выпрастывалась из-под одеяла, из-под мужниной руки. На цыпочках шла в кухню, вынимала из морозилки замаскированную среди рыбы и мяса бутылку. Было лето – резала на дольки помидор, зимой – яблочко, красиво выкладывала дольками на блюдце.

До последнего оттягивала восхитительный момент, искала и устраняла возможный диссонанс, чтобы после уж ничто не отвлекало. Симметрично расставляла табуреты вокруг стола, поправляла штору (и так хорошо, но пусть будет еще лучше). А сама все чаще поглядывала на запотевший, посверкивающий хрустальными гранями в полутьме стакан. И, не выдержав – ой, сладка была мука – решительно и грубо опрокидывала в рот драгоценную голубую льдистую, как растопленный хрусталь, жидкость. И ждала, и ожидания ее редко обманывали.

Она тихо глубоко смеялась, потягивалась как кошечка, кружилась, вальсировала. Потом, запыхавшись, обессилев, садилась на пол, обхватывала лохматую голову – и замирала от жалости. Жалела спящего за стенкой мужа и всех обделенных людей, которым не суждено было испытать тысячной доли того, что испытывала каждую ночь первооткрывательница Катерина.

Однажды в разгар русалочьих танцев в кухне ее грубо ослепил яркий электрический свет. Муж в майке и трусах стоял в дверях и смотрел на пустую бутылку на столе…

Сначала он прятал от нее водку. Потом спасал свои лосьоны для бритья и туалетную воду, но у Катерины на спиртосодержащие жидкости был нюх. Она их находила, куда бы муж ни прятал: в стиральной машине, в детской коляске на лоджии, в вентиляционной трубе.

Стала носить НЗ в сумочке. Однажды, когда была на бирже, бутылка в сумке опрокинулась, вино потекло по ногам. Катерина, расставив ноги, стояла в красной липкой лужице, будто в собственных месячных. И на всё фойе крепко и кисло пахло дешевым вином. На нее смотрели, и проходящая сотрудница брезгливо сказала:

– Хос-споди, какую приходится кормить шваль налогоплательщикам.

Её здесь хорошо знали и предлагали уже только самую грязную работу: чистить кюветы, сметать пыль с дорожных бордюров. Или поднанимала знакомая санитарка из дома престарелых: обмыть покойника, постирать что-то уж совсем загаженное, страшное.

…Потом лишение материнства, «профессия» сборщицы, кличка «Нехочуха», ухаживанья омерзительного Черепицы…

– Сопля ты по жизни, Катерина. Рохля. Пропадешь ведь без меня, – ругалась Тоня. – Ладно, скажу звонарю, пусть тебя поминальной стряпней, яичками прикармливает.

С тех пор Нехочуха, когда совсем мутило от голода – слонялась за церковной оградой. Звонарь – заросший, даже из щек и ушей волосы торчали, в новом мятом, с чужого плеча костюме – выходил и грубо совал сверток с подаяньем.

Покушав здесь же за оградкой, Нехочуха веселела, умывалась, когда и стиралась в речке, и шла на электричку. Дорога вела мимо поселка Новые Тимошки – веселого, богатого, нарядного. Ни одного деревянного дома – все розовые кирпичные или серые каменные.

У самого леса на отшибе на берегу речки стоял домок: чистенький, небольшой, ладный. Вроде ничего особенного, а видно: живой дом, душа в него вложена.

Нехочуха, приметив копошащуюся на участке женщину, остановилась попросить хлебца. Хлеб ей был не нужен: просто знала, что в таких случаях обычно выносят деньги, обувь, совсем еще хорошую одежду, и из еды – мясное, сладкое, печеное.