Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма

• Название: Гретель и тьма
• Автор: Элайза Грэнвилл
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-86471-698-4

Таинственный, завораживающий, почти колдовской роман двойного плетения, сказка, до ужаса похожая на действительность, наваждение понарошку и взаправду — вот что ожидает вас под этой обложкой. Вена, 1899 год. У знаменитого психоаналитика Йозефа Бройера — едва ли не самая странная пациентка за всю его практику. Девушку нашли возле дома помешанных, бритую наголо, нагую, безымянную, без чувств. Не девушка, а сломанный цветок. Йозеф назвал ее Лили — незнакомка напомнила ему любимый цветок. С этого дня Лили нашла убежище в доме доктора. Она уверяла, что у нее нет имени, что она ничего не чувствует, что она ничего не помнит и вообще, она, может, и не человек вовсе. Доктор Бройер не просто заинтригован — он зачарован. Германия, много лет спустя. У маленькой Кристы очень занятой папа: он работает в лазарете со «зверолюдьми», и Кристе приходится играть одной или слушать сказки няни — сказки странные, темные, страшные. И когда все вокруг постепенно делается столь же жутким, как ее любимые истории, и уж ни сморгнуть, ни проснуться, ни сбросить чары, — Криста учится повелевать этой кошмарной сказкой наяву. «Гретель и тьма» — удивительный роман о том, что порой мир причудливей самой изощренной сказки, но если в сказке зло всегда можно победить, то в реальной жизни все гораздо сложнее. Элайза Грэнвилл — увлеченный исследователь сказки, сказочного символизма и влияния немецкого романтизма и германской мифологии на историю Третьего Рейха.

---

Но сегодня Гудрун поприветствовала его чинно.

— Я собиралась принести вам кофе, герр доктор. Он готов, но по дому столько лишней работы…

Приметив, что чашка его уже стоит перед стулом, на котором он обычно сидит, Йозеф отмахнулся от ее неискренних извинений:

— Не важно. — Взгляд его скользнул по выложенным на стол ингредиентам.

— Варю gulyas, настоящий венгерский гуляш, рецепт из Пешта, — знаю, это ваше любимое блюдо, а тут не ведают, как его готовить, с csipetke, сплюснутыми клецками, как и полагается. Тмин я сама вырастила. Свежие семена, не сушеные, прямо с грядки. — Гудрун умолкла, уперев руки в боки. — Возни, конечно, много, зато вкус детства — я думаю, вам понравится.

Йозеф издал некие звуки признательности, раздумывая, к чему бы такое умасливание. Гуляш — его любимое блюдо? Это выдумка: единственное воспоминание, какое ему удалось извлечь из памяти, — визиты из-под палки к ортодоксальным родственникам в Прессбурге. Кроме того, по возвращении из Гмундена в одиночку ему полагалось есть то, что перед ним поставят. Что-то тут не так.

— А еще, может, rakott palacsinta вдобавок? Знаю, как вы любите сладкие блинчики. В это время года можно их фаршировать свежими фруктами, а не с консервами. — Гудрун продолжила болтать про сливу-венгерку, позднелетние ягоды и исключительный вкус свежего каштанового меда из Штирии. Наконец она долила кофе и поставила щедрую тарелку печенья поближе к Йозефу. — Герр доктор…

Йозеф улыбнулся под прикрывавшей рот рукой. Ага, вот и оно.

— Девушка…

— Лили, — мягко поправил он.

— Да. Ей сегодня, похоже, гораздо лучше. Как вы просили, я подобрала одежду, которая ей больше к лицу, хотя ни благодарности, ни особого интереса я у нее что-то не заметила, но все сделала по вашему желанию, а не по ее. Одежда была на чердаке, та, ненужная — от Маргареты, если мне не изменяет память, — детская, право слово, раз девушка у нас такая маленькая.

— Лили, — стоял на своем Йозеф. — Ее зовут Лили.

— Да. А еще я дала ей платок на голову, мой собственный, кстати, один из лучших, но взаймы, прикрыть ее забритые волосы, хотя растут они быстро — благодаря мне и моему специальному маслу, по моему рецепту…

— А Лили что? — перебил ее Йозеф, воспользовавшись паузой, когда Гудрун переводила дух.

— Ей сегодня лучше, она куда крепче. — Гудрун помедлила. — По-моему, девушке на пользу пошло бы какое-нибудь занятие. Что бы с ней там ни случилось, ей нужно чем-нибудь заняться, а не рассиживать да раздумывать. Понятно, что никакая девушка не захочет показываться на людях в таком виде, как у нее сейчас, но я уверена, что прогуляться…

— Как я уже говорил, Гудрун, ее присутствие должно быть тайной. И так будет, пока мы не узнаем, кто еще в это втянут.

— Да-да, но ей же не обязательно сидеть взаперти? Нехорошо это. Кроме того… — Тут она отвлеклась, чтобы выставить противень на стол, покряхтывая от его тяжести. — Может, вы не отдаете себе отчет, герр доктор, как трудно управляться с таким большим домом в одиночку. Если приставить ее к простым домашним делам, то и мне будет помощь, и… Лили — смысл. «Arbeit macht frei»[75], как в старой пословице говорится, и это верно. Отвлечется за работой — бросит думать о том, что уж не исправишь.

— Какого рода дела вам видятся? — осторожно спросил Йозеф. Подвинул чашку, чтобы Гудрун подлила кофе. Она отвела взгляд.

— Цветы. Серебро почистить. Пыль стереть… такое вот. Ну, может, изредка прополоть то-сё по вечерам, чтобы хоть на солнце побыла.

— То есть ничего трудного или неприятного?

Гудрун сощурилась. Цвета у нее в лице прибавилось.

— Конечно, нет. За кого вы меня принимаете? — отозвалась она, вновь с ядом в голосе. — Что бы я там себе ни думала про нее — или о ее участии в случившемся, — она по-прежнему пациентка. Придет еще черед тяжелой работы.

— Я подумаю, Гудрун. Имейте в виду, что она, вероятно, ни разу в жизни не работала по дому.

— Тогда самое время начать! — воскликнула Гудрун. — Женщина не может вечно жить одной красой. — Она провела большим пальцем по лезвию ножа и поморщилась: — Вы гляньте. Все ножи пора точить, а этот разгильдяй Беньямин куда-то подевался.

— Ему сегодня с утра нездоровится.

— Сам виноват, — упрямилась Гудрун.

— На него напали прошлой ночью. У него на теле жуткие ушибы…

— Да-да, — раздраженно подхватила она. — Видала я их. Время да Fallkrauf[76] такое лечат. Незачем вас этим беспокоить.

Воцарилась тишина: оба ждали, скажет ли Йозеф что-нибудь о применении этого столь восхваляемого ею волшебного растения. Но он придержал язык. Не первый год уже он воевал с Гудрун по поводу народных средств, кое-какие — совсем дикость, однако за его спиной ими, несомненно, по-прежнему пользовали детей. Попробуй усомнись в применении арники, баранинка или как там еще модно теперь именовать этот невзрачный цветочек — и Гудрун торжествующе достает Йоханна Вольфганга фон Гёте, выкатывая его полное имя красной ковровой дорожкой: тот считал, что это растение утишило устойчивую лихорадку и тем спасло ему жизнь.

— Я поговорю сегодня с Лили, чуть погодя, — сказал Йозеф. — Она завтракала?

— Нисколечко. И вчера вечером не ела. Ее светлость нос воротит от всего, что я ей предлагаю.

Он слегка откашлялся.

— Надеюсь, вы не станете на нее дуться за отсутствие здорового аппетита. У нее хрупкое телосложение.

— Тощая, в смысле? — Гудрун бессознательно огладила себя по грандиозному фасаду. — Тут кто хочешь исхудает, если одним воздухом питаться.

— Ну, — Йозеф вдумчиво и осторожно подбирал слова, — я бы сказал, стройная. Вы считаете, она сегодня здоровее?

— Спуститься к вам в кабинет без всяких вчерашних рассусоливаний ей здоровья хватит. Не пристало нам потакать ее капризам.

— У вас и так столько работы, что нет никакой необходимости всем этим заниматься, — сказал Йозеф мягко, уловив это подчеркнутое «нам». — Я в своей многолетней практике уже принимал женщин без сопровождения.

— Я считаю это своим долгом, герр доктор. — Гудрун уставилась на свои руки. — Кто его знает, что у них на уме, у девиц этих, — уверена, вы меня понимаете, — и я себе никогда не прощу, если фрау доктор Бройер огорчит хотя бы намек на скандал.

В сердцевине истерического невроза Лили, конечно же, то самое чудовище. Йозеф упрекнул себя за подход к ее расстройству в упрощенческих образах прыгучего рогатого бесенка из детства. Он коротко осмыслил латинское слово monstrum — угрожающее или противоестественное событие, Божественное предзнаменование грядущего несчастья, — но отмел его как не имеющее отношения к делу. В современном языке слово могло означать физический дефект или уродство, вплоть до гротескного безобразия. А может означать и явное отклонение от нормальных размеров. Однако случайные броски игральной кости, какие позволяла себе Природа, производили существ бесконечно разнообразных по форме, а чудовища, наделенные обычной человеческой внешностью, — может, самые опасные, и куда вероятнее, что этот человек вызывал ужас, отвращение и страх своим поведением или характером. Йозеф вспомнил, что Ринуик Уильямз[77], на вид человек смирный, получил прозвание «Чудовище» — он бродил когда-то по лондонским улицам с обоюдоострым ножом, раня добропорядочных женщин, портя им одежду. И там же, в Лондоне, был еще этот Убийца из Уайтчэпела[78], «Кожаный фартук», — вот уж и впрямь чудовище: не пойман десять лет и совершает кошмарные, леденящие душу убийства.

Несмотря на ранения горла у Лили, Йозеф сомневался, что это как-то связано с нападением на девушку, однако, разумеется, осознавал кое-какие занятные параллели между Веной и Лондоном этих последних месяцев столетия. Как и Австрия, Англия переживала наплыв обедневших иммигрантов. В лондонский Ист-Энд — и без того нищий район, сравнимый с Леопольдштадтом, — перебирались в основном ирландцы, но было там и множество беженцев-евреев со всей Восточной Европы. В создавшейся перенаселенности и нищете расцвел расизм — приезжие притащили его на закорках вместе с чахлыми пожитками, как домового из народной сказки.

Йозеф еще пребывал в раздумьях о том, сколько времени потребуется такому расизму, чтобы войти в привычную наезженную колею, когда Гудрун, для проформы постучав, распахнула дверь и чуть ли не впихнула Лили в комнату. Он поднялся ей навстречу. Старуха вела себя так, будто Лили упиралась, но девушка не выказала никаких признаков сопротивления, напротив — сделала несколько шагов вперед и замерла почти без движения, словно ожидая указаний. Сегодня на ней была серо-голубая юбка, чуть длиннее нужного, она мела пол, но подчеркивала стройность Лили, и девушка напомнила Йозефу Афродиту, восстающую из волн. Пенное кружево блузки с высоким воротником скрывало отметины у нее на шее. Его взгляд врача отметил, что цвет кожи улучшился, а глаза — радужки и впрямь были почти бирюзовые — смотрелись ярче, яснее. Но мужской его взгляд зацепился за красоту Лили, таинственно бо́льшую, нежели простая сумма ее составляющих, и его охватила потребность заговорить об этом, одарить комплиментом и получить в награду застенчивую улыбку. Тихое старческое бурчанье Гудрун, двигавшей кресло к окну, где посветлее, подтолкнуло его ограничиться лишь фразой: