Дэвид Лодж - Райские новости

• Название: Райские новости
• Автор: Дэвид Лодж
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: ISBN 5-94145-063-Х (.Иностранка.) ISBN 5-93381 -074-6 (Б.С.Г.-ПPECC)

«Райские новости» — это роман о безнадежно разобщенных людях, которых на короткое время объединяет поездка на Гавайи. Пронизанное юмором повествование перемежается философскими рассуждениями, помогающими понять сложный и запутанный мир героев, нередко парадоксальный, а подчас нелепый и смешной. И нужно невероятное стечение обстоятельств, чтобы, проехав полмира, эти люди научились понимать и ценить друг друга, а главный герой романа наконец-то обрел смысл жизни и подлиннyю любовь.

ISBN 5-94145-063-Х (.Иностранка.) ISBN 5-93381 -074-6 (Б.С.Г.-ПPECC)

---

— Таким образом, современная теология оказывается в классическом двойном тупике: с одной стороны, идея о личном Боге, ответственном за создание мира, в котором так много зла и страданий, логически требует идеи о загробной жизни, где это будет исправлено и компенсировано; с другой стороны, традиционные концепции загробной жизни не внушают более разумной веры, а новые, например ранеровская[114], не поражают массового воображения — и в самом деле, простым мирянам они непонятны. Неудивительно, что современная теология все больше и больше делает акцент на христианском преобразовании этой жизни — в форме бонхёфферовского «христианства, лишенного религиозности», или христианского экзистенциализма Тиллиха, или разнообразных видов теологии освобождения.

Но если вы лишите христианство обещания загробной жизни (и, давайте будем честны, угрозы вечных мук), на которую оно традиционно опирается, останется ли что-то, чего нет в светском гуманизме? Один из способов ответить — перевернуть этот вопрос и спросить, что есть в светском гуманизме, чего оно не позаимствовало бы у христианства.

Вот отрывок из Евангелия от Матфея, из главы двадцать пятой, который кажется особенно подходящим к данному случаю. В Евангелии от Матфея наиболее ярко из всех синоптических Евангелий[115] выражены апокалиптические настроения, и ученые часто ссылаются на эту его часть, как на Проповедь Конца света. Она завершается хорошо известным описанием Второго пришествия и Страшного суда:

Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним: тогда сядет на престоле славы Своей; и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов по левую.

Чистый миф. Но на каком же основании Христос-Царь отделит овец от козлов? Не по истовости, как вы могли предположить, религиозной веры, или ортодоксальности религиозной доктрины, или регулярности молитвы, или соблюдению заповедей, или вообще по какому-то «религиозному» признаку.

Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: «приидите благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира. Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне». Тогда праведники скажут Ему в ответ: «Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? Когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? Когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе?» И Царь скажет им в ответ: «истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне»[116].

Праведники, похоже, весьма удивлены своему спасению или спасению по такой причине — они творили добро бескорыстно, но и прагматично, строго говоря, в духе этого мира. В сущности, Иисус словно оставляет гуманистическое послание, зная, что в один прекрасный день всю сверхъестественную мифологию, в которую оно было завернуто, придется отбросить.

Бернард встретился взглядом с одной из монахинь и попытался экспромтом пошутить:

— Можно подумать, что кто-то его предупредил.

Монахиня залилась румянцем и опустила глаза.

— Думаю, на сегодня достаточно, — сказал он. — К следующей неделе я бы попросил вас посмотреть эту главу от Матфея и комментарии по списку в розданном вам материале, начиная с Августина[117]. Мистер Баррингтон, — обратился он к выбранному им надежному на вид учителю, занимавшемуся исследовательской работой без отрыва от своих основных занятий. — Вы не могли бы предварить обсуждение кратким докладом?

Баррингтон нервно улыбнулся и кивнул. Пока другие студенты покидали аудиторию, он подошел к Бернарду посоветоваться, какую дальше читать литературу. Когда он ушел, Бернард собрал свои бумаги и направился в преподавательскую, чувствуя, что заработал перерыв на кофе. По пути он заглянул в канцелярию колледжа проверить свой почтовый ящик. Джайлз Фрэнклин, специалист по миссионерской деятельности и один из старейших преподавателей, стоял перед ящиками для корреспонденции и совал в них отпечатанные на ротаторе листы желтой бумаги. Он радостно приветствовал Бернарда — Бернард никогда не видел его в дурном настроении. Это был крупный, громогласный мужчина, вылитый монах прежних веков, его щеки походили на два розовых сморщенных яблока, а на голове светилась природная тонзура — лысина.

— Возьмите, — сказал он, протягивая Бернарду листок. — Программа преподавательских семинаров на этот семестр. Я поставил вас на пятнадцатое ноября. Кстати… — Фрэнклин понизил голос, — мне было приятно узнать, что вас собираются взять на полную ставку.

— Спасибо. Я тоже рад, — ответил Бернард. Он достал из своего ящика пачку конвертов и бумаг — в начале учебного года всегда было много внутренней почты — и стал ее просматривать. — Это хотя бы означает, что я смогу позволить себе нормальную… — Он дошел до толстого желтого конверта с наклейкой «авиапочта» и замер.

— Что такое? — весело спросил Фрэнклин. — У вас такой вид, будто вы боитесь его открыть. Какой-то журнал отверг вашу статью?

— Нет-нет. Это личное, — ответил Бернард.

Вместо преподавательской он пошел с письмом на улицу, в парк колледжа. Стоял дивный октябрьский день. Солнце грело плечи, но в воздухе, необычно прозрачном для Раммиджа, чувствовалась осенняя свежесть. Высокое атмосферное давление и ветер, дувший прямо от Молверна, рассеяли привычную дымку. Цвета были почти неестественно ярки и четки, как на пейзажах прерафаэлитов[118] в муниципальной картинной галерее. По ярко-голубому небу медленно плыли пушистые белые облачка, похожие на пасущихся овец. В конце лужайки, на которой летом играли в грубое подобие крокета, полыхал медью бук — как дерево, охваченное, но еще не уничтоженное пламенем. Под буком стояла деревянная скамейка, посвященная предыдущему ректору, сидя на которой Бернард любил читать поэзию. Он сел и взвесил пухлый конверт на ладони, рассматривая чуть наклонный почерк Иоланды, словно пытаясь найти ключ к содержанию письма. Фрэнклин был не так уж далек от истины: Бернард не решался открыть конверт. Почему она ему написала? Она никогда до этого не писала ему — он вообще в первый раз увидел ее почерк и понял, что письмо от нее только потому, что она указала свое имя и адрес в левом верхнем углу конверта. Она звонила ему раз в неделю, рано утром в воскресенье — по британскому времени, — когда в назначенный час он слонялся вокруг платного студенческого телефона в пустом вестибюле, и только один раз отошла от этой договоренности, позвонив среди ночи, чтобы сообщить, что Урсула мирно скончалась во сне. В очередное воскресенье она позвонила ему, чтобы рассказать о похоронах, и в эти выходные он ожидал нового звонка. Когда Иоланда звонила, они разговаривали только об Урсуле или обыденных новостях друг друга. Вопрос об их отношениях по-прежнему был, с молчаливого согласия, «отложен». Так почему же она написала? Он припомнил, что есть такие письма — они, кажется, называются «Дорогой Джон!», — в которых обычно в дружеской форме невесты сообщают об отказе. Он под дел ногтем клапан и вскрыл конверт.

Милый мой Бернард,

Пишу тебе, чтобы рассказать о последних днях Урсулы и о ее похоронах, хотя я только что положила трубку после нашего разговора, но телефон — неудовлетворительный инструмент для сколько-нибудь важных разговоров, особенно с этим эхо, которое иногда появляется из-за спутниковой связи. И я не могу расслабиться, зная, что ты стоишь в общественной будке посреди студенческого общежития… теперь, когда тебе дают нормальную работу, надеюсь, ты обзаведешься личным телефоном!

Урсула, какая же она была славная. Я действительно полюбила ее за те несколько недель, что мы были знакомы. Мы очень много говорили о тебе. Она была так благодарна, что ты постарался приехать и привез с собой отца, — ну, все это ты уже знаешь, но можно и повторить, потому что она заставила меня пообещать, что я не вызову тебя сюда снова, когда стало ясно, что она стремительно угасает. Она знала, что у тебя как раз начинается учебный год, и сказала, что, даже если бы ты и сумел вырваться, не имело смысла тащиться в такую даль. «К тому времени, как он сюда доберется, мы уже и поговорить-то не сможем», — добавила она. Боюсь, мой звонок с сообщением о ее смерти стал для тебя потрясением, но она так просила. В последнюю неделю Урсула была очень слаба, не могла даже глотать болеутоляющие таблетки, так что ей делали уколы. Не могла много говорить, но ей нравилось, что я приходила и сидела рядом, держа ее за руку. Как-то раз она прошептала: «Почему они не оставят меня в покое?» — и в ту же ночь тихо скончалась во сне. Рано утром на следующий день мне позвонила Энид да Сильва.