Михаил Стельмах - Большая родня

• Название: Большая родня
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1975

Роман-хроника Михаила Стельмаха «Большая родня» повествует о больших социальных преобразованиях в жизни советского народа, о духовном росте советского человека — строителя нового социалистического общества. Роман передает ощущение масштабности событий сложного исторического периода — от завершения гражданской войны и до изгнания фашистских захватчиков с советской земли. Философские раздумья и романтическая окрыленностъ героя, живописные картины быта и пейзажи, написанные с тонким чувством природы, с любовью к родной земле, раскрывают глубокий идейно-художественный замысел писателя.

---

— Прямо и поесть не имеет времени муж. Что же, соз дело новое — все надо хозяйским глазом присмотреть… Ой, спасибо вам, люди добрые, чтобы и вы, и ваши дети со счастьем не разминались. Иван, побеги в кооперацию, так как дорогие гости, созовцы наши, целый день в дороге приморились. Еще одна рюмка не помешает.

Глаза ее счастливо осматривали коренастую фигуру мужа, седоголового Самойлюка и всех ивчанцев. Ее аж подмывало что-то сказать и о своей работе в созе, но, пока муж не пошел за ворота, не отваживалась раскрыть уста.

XLІX

— Ты же не медли, Степан. И не очень нагружай — надо, чтобы кони отдохнули.

— Нет, нет. Я влёт притяну ту клетку хвороста, — Степан Кушнир кургузыми пальцами ухватился за вожжи и уже хотел выскочить на полудрабок, но, увидев в глубине двора новую, как из воска вылитую, телегу, спросил у Бондаря:

— Уже наготовили шефам подарок?

— Конечно. Самых наилучших яблок набрали.

Оба пошли вглубь двора. Нежное веяние сада, заглушая дух пожарища, волнами растекалось по всей усадьбе. На полной телеге с отборной антоновкой веселым рисунком, как звезды, улеглись краснобокие яблоки.

— Наверно, Югина укладывала? Чувствуется ее рука, — крепко вдохнул Кушнир ароматный настой.

— Югина. У нее уже и дружба завязалась с заводскими девчатами, теми, что привозили нам суперфосфат в подарок. Переписываются. А это как сговорились: заводские пригласили дочь к себе на Октябрьские праздники, а она их в село.

— Пусть поедет. Больше жизни увидит. Пусть с Варивоном, с Варивоном поедет, — вдруг прояснился Кушнир. — Они как выступят, как выступят с танцами, то и в городе не насмотрятся на них. А то только у нас и у нас выступают шефы.

— Пошлем их на праздники. Ну, отправляйся, Степан, а то солнце уже вниз катится.

— Трогаю, трогаю, — Кушнир вскочил на телегу и, подобранный и горделивый, поехал улицами к лесу. Селом он придерживал буланых — хотелось, чтобы больше людей видело, на каких конях едет он, извечный наймит. А кони — это была самая большая слабость Кушнира.

Еще в детстве спорил под заклад с парнями или пастухами, что промчит на каком-нибудь необъезженном бешеном жеребце. И действительно, каким-то чудом вскакивал на вздыбленного, с одичавшими, налитыми кровью глазами, коня, клещом вцеплялся в гриву и мчал бездорожьем по чистому полю. Часто окровавленный и разрисованный синяками, но неизменно веселый, упорно ковылял к пастухам и восторженно рассказывал.

— Ох, и черт, ох, и черт этот жеребец. Так трепал, так трепал меня, будто по косточке хотел разнести. А потом видит, что ничего не сделает — встал на задние ноги и начал оседать. Надумался перекинуться на спину и задавить меня. Вот хитрюга чертова. Ну, вынужден был я галушкой лететь на какое-то деревья. Коварный, коварный конь. А летит, как сокол. Аж дохнуть не можешь. Куколка — не конь. Такая холера, что никто на нем не усидит. Золото — не конь. И никто не удержится на нем, разве что я немного да дед Синица.

И всегда самым приятным из всех для Кушнира был разговор о лошадях. Теперь любовь к ним проснулась с новой силой, и не раз он люто нападал на кое-кого из созовцев:

— Тебе бы, человече, на черепахах ездить. Как запаскудил лошадей. Стрелки не расчищены, глаза не промыты, хвосты как бабья щетка в глине. Я кулаческую скотину больше жалел, чем ты нашу, коллективную. Страшно несознательный ты элемент.

— Папа, папа. Возьми и нас! — навстречу Степану бежала его чернявая Надежда в сопровождении небольшого высоколобого Леонида Сергиенко. Позади детей на серой дороге остаются дымчатые мережки мелких ступней.

— Некогда с вами возиться.

— Дядя Степан, возьмите нас. Я лошадей буду погонять, а потом в лесу с Надей будем хворост собирать, — белоголовый Леонид пристально смотрит на Кушнира продолговатыми внимательными глазами.

— Садитесь уже, приставалы. Немного провезу. Давай, Леня, руку.

— Я сам.

— И я сама.

Дети цепко хватаются руками за полудрабок и со смехом, двумя клубочками, скатились на дно телеги. Встрепенулись, словно воробьята от пыли, и умостились возле Степана.

— Дайте мне вожжи. Я уже погонял, — деловито уцепился Леонид в свежие, еще с искристыми прожилками веревки.

— Ага, отец, он погонял. Мы с дядей Поликарпом до Буга ездили. Возле парома кони чего-то испугались и Леня чуть из телеги не вылетел.

— Что-то я этого не помню, — недовольно взглянул на девочку.

— Папа, а правда — у нас коней не отберут?

— А кто же может отобрать?

— Это Данько Иван говорил, что наши кони и чесоточные, и скоро околеют, и их у нас отберут. Так Леня ему тумаков надавал. «Сам ты чесоточный, — говорит. — И никто у нас скотину не отберет, так как она созовская. А ты, кулак плохой, как…» Как кто, Леня?

— Агитацией занимаешься, — значительно промолвил Леонид.

На краю села дети скатились с телеги и взапуски помчали домой. Мальчик быстро перегнал девушку, подождал ее. Потом дети взялись за руки и, что-то напевая, горделиво пошли по середине улицы.

Обойдя хутор Варчука, Кушнир въехал в розовое предвечернее чернолесье. Дорога, переплетенная светом и тенями, как сказка, тянулась в освещенную даль, в широкое окно тихой просеки. По-новому осматривал Кушнир лесные, приукрашенные багрецом картины, и улыбка теплилась в его глазах и на устах. Казалось, будто все расширилось и осветилось вокруг него. Он знал, что горькие заботы не давят его плечи, — все дальше и дальше отходят от сердца. Он понимал и причину этого. Если у кого-то из созовцев еще и были половинчатые, неустойчивые мысли, то не у него — он всем своим естеством врастал в новые дела и ясно ощущал, как раскрывается перед ним широкая жизнь.

— Ты знаешь, что товарищ Ленин про созы писал? — как-то на собрании комитета неимущих крестьян задиристо напосел он на Игната Карпца.

— Товарищ Ленин про созы ничего не писал, — поправил его из президиума Крамовой.

Кушнир на миг оторопел, с ненавистью взглянул на Крамового.

— Зачем бы я говорил то, чего не знаю? Не может такого быть. Товарищ Ленин наперед нам жизнь указал. И про созы он сказал. И товарищ Сталин про созы сказал. Вот я найду это и докажу, докажу вам.

В этот же вечер под сочувствующую улыбку библиотекарши он взял несколько томов Ленина и в свободное время не отвлекался от книг.

«Что выдумал, черт глазастый, — сердился на Крамового. — Чтобы у товарища Ленина ничего про созы не, писалось. И во веки веков этого не может быть». Кушнир не сомневался, что найдет нужное место в произведениях большого учителя и при всех людях осрамит напыщенного Крамового.

Густели леса и предвечерье. На конях все нежнее искрились ворсинки, а темно-синие зрачки с умной, почти человеческой улыбкой уже начинали чернеть. Споро сложив хворост на телеги, Кушнир пошел в глубь леса, ближе к солнцу.

Легко дышалось человеку, ясно смотрелось глазам, и он, сам того не замечая, тихо отправил в чернолесье давнюю и вечно юную песню про Богунию, которую услышал на фронтах гражданской войны. И давние друзья, оживая в навеки высеченных картинах боя, вставали рядом с ним. Он уже их видел не в боях, а на широких нивах, на заводах, напористых, упорных, такими же молодыми, какими они были десять лет назад.

И неожиданно чернолесье сухо ахнуло одним и вторым выстрелом. Кушнир подсознательно бросился назад. Несколько потоков мыслей с ревом разрывали его голову.

Вот уже на полянке вырисовывается высокая телега.

«А где же буланые? Где буланые?»

Широко раскрытые глаза блуждают между деревьями, по полянке и вдруг останавливаются на двух замерших кочках, дотлевающих последним отблеском луча.

Кушнир, как вкопанный, остановился перед бороздным конем, который, неестественно вывернув голову, неудобно лежал на росистой осенней траве. Розовый прикушенный кончик языка темнел и шершавел прямо на виду. Из-под тонкой шкуры уже начинали выпирать мышцы. На синеватых подковах подручного еще дрожали прожилки луча.

Болящим взором Кушнир еще раз осмотрел лошадей и вдруг заметил, что в простреленном ухе бороздного клокотала черная кровь. Вот она плеснулась небольшой струей и ручейком покатилась к мокрому темно-синему, почти по-человечески скорбному глазу.

Беззвучно плача и разбрасывая руки, Степан опустился к теплым и еще трепетным коням.

L

— Дмитрий, бери берданку — и айда в лес.

— Свирид Яковлевич, что оно? — застыла Евдокия у раскрытой двери.

— Двуногие волки завелись. Надо облаву сделать.

— Ох!

Дмитрий быстро оделся, сорвал со стены берданку и решительно вышел из хаты.

— Дмитрий, сынок! — позвала Евдокия. Он порывисто обернулся назад, подошел к матери, прижал ее.

— Не бойтесь, мам… чего вы? — не знает, как успокоить, и вдруг, наклонившись, целует ее в голову. И Евдокия обеими руками ухватилась за сердце, зашаталась, отступая назад… Так же перед своей смертью ее поцеловал в голову Тимофей. Плохие предчувствия охватили и трясут все ее тело.