Михаил Стельмах - Правда и кривда

• Название: Правда и кривда
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

Много десятилетий прошло после Великой Отечественной войны… Но никогда не заживут раны в сердцах и душах участников жестокой битвы за право жить, любить, надеяться и верить, в памяти тех, кто стал наследником Великой Победы. Мы преклоняемся перед мужеством людей, прошедших через то страшное пекло. И мы благодарим тех, кто несет в будущее правдивую память о подвиге наших предков.

Закончив 1961 году роман «Большая родня», Михаил Стельмах продолжает разрабатывать тему народа и величия его духа, тему бессмертия народной правды, что побеждает и в войне, и в послевоенной тяжелой жизни.

В романе «Правда и кривда» рассказывается о жизни украинского села в последние годы войны и в первое послевоенное лето.

Автор показывает также богатырскую устойчивость и выдержку воинов на фоне адских испытаний: «Огонь был таким, что в воздухе снаряды встречались со снарядами, мины с минами, гранаты с гранатами». Многие из воинов не надеялись выжить, но все они честно исполняли свой долг каждый на своем месте.

---

— Что будете делать с ней?

Зиновий Петрович затянулся папиросой, и на его седине зашевелилось горячее пятнышко.

— Что буду делать со стружкой? Пойдет, как миленькая, на кровлю дома. Соломы же теперь нет, а жести или черепицы не докупишься.

— И как она показывает?

— Выстоит лет пятнадцать-двадцать, если хорошо укрыть.

— Пятнадцать-двадцать лет? Это дело! И сколько ее надо на дом?

— Купишь за семьдесят рублей два кубометра осиновых ветвей — и хватит из них стружки на добрую кровлю.

— В самом деле? — обрадовался Марко+. — Так это же хорошо, Зиновий Петрович! Это уже какой-то выход для нашего села. Чего же вы до сих пор молчали о стружке?

— А ты думаешь — знаю чего? — изумленно сказал мужчина. — Как-то за разными делами и не подумалось об этом.

Марко с укором взглянул на старика:

— Когда имеешь добро, отдавай его, не думая, потому что это добро! В лесничестве есть сейчас осиновые ветки?

— Должны быть.

— Тогда пошел к леснику, чтобы придержал эту роскошь.

— Для себя?

— Для колхоза и людей.

— И ночью пойдешь колотить Корниенко?

— Лесник ночью должен не спать. Ульи еще делаете?

— Конечно. Роение уже не за горами. Люблю, Марко, время роения и медогона.

— А что из хорошего вы не любите? — засмеялся Марко. — Семена медоносов имеете?

— Имею. С ними и в оккупацию не расставался. Вот липы очень уменьшилось за войну. На лапти безбожно драли ее.

— Сюда залетают чужие рои?

— Залетают.

— Об этом тоже надо подумать. И поболтать с людьми, которые имеют ульи, чтобы часть роев досталась нам. Да и бывайте здоровы, — и Марко быстро подался тропинкой в глубь дубравы.

На просторном дворе лесника, выкрутившимся между садом и лесом, стояло две телеги, при одной звенел уздечкой конь и копытищем бил мягкую землю: его тоже беспокоила весна. Возле куреня, почуяв человека, люто залаял, загремел железом пес, и скоро из дома, вкусно зевая, вышел кряжистый лесник.

— Гей, осторожно там, потому что дед моей собаки волком был!

— И чего бы я, Остап, пугал добрых людей?

— Это ты, Марко? — удивился лесник, подходя к крестообразным воротам.

И хоть удивляется мужчина, а лицо его смеется. С каких пор Марко помнит лесника, тот всегда, даже в моменты большой злости, не расстается с улыбкой. Наверное, таким его лицо делали фантастично закрученные усы, поднимающие вверх углубления у рта. В гражданскую войну, поговаривали люди, от котовца Остапа, когда тот с саблей мчался на врагов, с ужасом сторонилось все живое. В двадцатом году его рисовал даже столичный художник, но Остап посмотрел на свой портрет и тюкнул:

— Так этим смехом кого-то против ночи можно и перепугать.

— Вы же и пугали им врагов.

— Но рисовали же вы не для врагов, сделайте меня, товарищ, душевным, каким я есть среди людей, а не среди нечисти…

— Не разбудил тебя, Остап? — пожимает Марко руку лесника.

— Да нет. Как раз сегодня целый вечер морочился с Поцелуйко. Слышал о таком оборотне?

— Слышал. Это из тех, что на людей смотрит не глазами, а петлей. Чего ему надо от тебя?

— А нечистый его поймет, такого плута. Он же прямо не говорит и в глаза не смотрит, а все вывертом выпытывает. То тень на нашего учителя, Заднепровского, бросит, то все допытывается о партизанах Мироненко, то о моем брате Виталии. И будто радуется, когда скажешь, что такой-то убит или замучен. Или у этого Поцилуйко ум вверх ногами перевернулся, или он зачем-то собирает мертвые души. Новый Чичиков, и все.

— А где он, черт со скользким языком? — рассердился Марко. — Я ему покажу и мертвых, и живых!

— Прогнал его. Повеялся куда-то яд собирать. Гадюка за год, слышал, дает полграмма сухого яда, а с Поцилуйко килограммы, наверное, можно выжать. Что тебя сюда принесло?

— Дела, Остап. У тебя деньги есть?

— И сам не знаю, — пожал плечами лесник.

— Как не знаешь? — оторопел Марко. — Что-то не слышал такого, чтобы человек не знал, есть у него деньги или нет.

— А я и жена не знаем, такой случился переплет. Послушай только. Как мы жили и живем — всем видно. На большие имения не собрались, сберегательных книжек не завели, в земле денег не гноили, а какая была копейка — посылали детям, чтобы лучше учились и по институтам, и по техникумам, и по курсам и учеными и совестливыми людьми становились. И скажу, всех детей мы хвалили, кроме Александра.

— Чего же вы на него? Такой хороший мальчик.

— Что хороший, то хороший, но не по той линии пошел. Сам подумай; чего и зачем ему захотелось стать артистом? Это же дело такое: человек один, а живет в десяти или даже больше шкурах, и сам себе никогда не хозяин. Ему, например, хочется веселиться, а он должен плакать и извлекать хоть печеночную, а слезу. Словом, это жизнь не серьезная, а наизнанку. И вот вдруг, с месяц назад, присылает он мне аж двенадцать тысяч рублей. В район ходил с женой за ними, покрутили мы тот перевод в руках, погрустили, отправили деньги назад, а Александру написали: «Сынок, в нашем роду никто не становился на ленивую дорожку. Просим, не становись и ты, не обижай людей — где взял деньги, туда и положи, или с раскаянием, или хоть втихую. И чтобы никогда этого не было, потому что мы не выдержим такого стыда…» И что ты думаешь? Пару дней тому назад снова приходят эти деньги и письмо. Клянется дитя, что заработало их на роли в кино, и просит их израсходовать, как мы захотим. Вот мы и не знаем, Марко, есть у нас деньги или нет, — грустит и смеется одновременно лесник.

— Это, Остап, честные деньги, и можешь гордиться своим сыном: видать, талант он.

— Ты так думаешь? — оживился лесник.

— Тут и думать нечего. Одолжишь мне немного денег?

— Сколько же тебе?

— Ровно столько, чтобы закупить все осиновые ветки. Много их у тебя?

— Да кубометров шестьдесят-семьдесят нацарапаем.

— Вот и хорошо. Заплати за них завтра в лесничестве.

— На стружку берешь осину?

— На стружку.

— Пусть будет по-твоему, — как барышник, ударил ладонью в Маркову ладонь.

— Ну, спасибо, Остап, что уважил. Сыну привет передай. Да и будем расходиться…

Над поредевшими лесами поднималась и темно-синими лоскутами расползалась чуть шевелящаяся ночь. В ее расщелины затекал нежный трепетный рассвет, он уже отделял дерево от дерева, рождал новые цвета и трогательно качал закрытые головки нежных лесных ромашек, которых даже росинка приклоняла к земле. В тихой и праздничной задумчивости стояли дубравы, в них свадебной одеждой гордились черешни и темно розовели набухшими устами дикие яблони.

Из лесу Марко вышел на яровой клин, где над землей крохотными корабликами поднимался светло-зеленый горох. На каждом своем парусе-листочке он тоже держал еще потемневшую за ночь росинку. Восход как-то сразу наполнился жемчужно-розовым сиянием, и по нему размашисто полетели лучи. Они своими теплыми пальцами шевелили и согревали белоснежную вязь облачков. Жаворонки первыми приветствовали солнце и начали натягивать между небом и землей свою серебряную основу, и под их пение одуванчик раскрывал свои влажные золотистые веки.

Что-то затемнело на дальней дороге, и скоро Марко увидел, что это между полями от самого солнца, перегоняя тени, мчался всадник. А вот и на второй, и на третьей дорогах появились всадники. Что-то непривычное было в их легендарном полете, в их осанках и движениях. У Марка безумно, в предчувствии чего-то большого, забилось сердце. С тропинки он подался к перекрестку дорог. Первый всадник с яркой красной полосой на груди, подлетая к нему, высоко поднял руку вверх:

— Победа! Победа! Победа! — трижды воскликнул он, вихрем промчался, улетел в синю даль и растаял между небом и землей.

А уже второй всадник мчался на перекресток и, увидев Марка, тоже победно поднял руку вверх:

— Победа! Германия капитулировала!..

Под копытами гудела весенняя земля, а на все путях вровень с солнцем летели всадники, по всем путям спешила слава к тем, кто все отдал для нее, меньше всего думая о себе.

Марко, как завороженный, еще долго присматривался к дорогам, к вестникам победы, не замечая, как слезы обрывались с его ресниц и падали на крохотные кораблики гороха. Потом, придерживая сердце, он быстро пошел к селу, к людям. И первой увидел Мавру. С сапкой за плечами вдова одиноко шла на работу. Марко подошел к женщине, прижал ее к себе, поцеловал:

— С победой, Мавра! С большим праздником! Дождались…

Мавра сначала испуганно съежилась, потом ойкнула, жалостно улыбнулась:

— Спасибо, Марко Трофимович, спасибо.

— Иди в село, порадуй людей.

Но молодица будто прикипела к месту и со страданием спросила Марка:

— А как же мне теперь быть?

— Ты о своем? — непонятно взглянул на вдову.

— О своем. Передумал Безбородько. Ночью сегодня пришел и сказал, что не запишет ребенка на свою фамилию.