Михаил Стельмах - Правда и кривда

• Название: Правда и кривда
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

Много десятилетий прошло после Великой Отечественной войны… Но никогда не заживут раны в сердцах и душах участников жестокой битвы за право жить, любить, надеяться и верить, в памяти тех, кто стал наследником Великой Победы. Мы преклоняемся перед мужеством людей, прошедших через то страшное пекло. И мы благодарим тех, кто несет в будущее правдивую память о подвиге наших предков.

Закончив 1961 году роман «Большая родня», Михаил Стельмах продолжает разрабатывать тему народа и величия его духа, тему бессмертия народной правды, что побеждает и в войне, и в послевоенной тяжелой жизни.

В романе «Правда и кривда» рассказывается о жизни украинского села в последние годы войны и в первое послевоенное лето.

Автор показывает также богатырскую устойчивость и выдержку воинов на фоне адских испытаний: «Огонь был таким, что в воздухе снаряды встречались со снарядами, мины с минами, гранаты с гранатами». Многие из воинов не надеялись выжить, но все они честно исполняли свой долг каждый на своем месте.

---

— А вы же, отче?

— И я тоже, — он выпил напиток, как яд, и уже затуманенным взором посмотрел на страшного гостя, ожидая от него нового удара.

Поцилуйко долго и тщательно закусывал, приговаривал какие-то шутовские прибаутки о блюдах, а сам с приятностью ощущал, как перед ним выходит из себя хозяин обиталища. «Теперь из него можно и свечи катать, а то, вишь, как сначала драл нос. Поп, и тот свой гонор имеет. Ну, кажется, укоротил его тебе». После второй рюмки он уже даже с сочувствием спросил отца Хрисантия:

— Чего так погрустнели, батюшка? Я не думаю обижать вас…

— Что же вы хотите от меня?

— Совсем немного, мелочь, и тогда пусть ваше чадо даже в генералы выскакивает — не буду мешать. Мне надо, чтобы вы документально удостоверили, что учитель Григорий Заднепровский водит с вами дружбу… Ну, выпивает по рюмке, ведет разговоры о спасении души, сетует на трудности или власть или что-то такое подобное…

— Однако же это чистая неправда! — поразился и вскрикнул отец Хрисантий.

— А ваш сын правдой добился орденов и чина?

— Он кровью их зарабатывал.

— Но он в анкетах не писал, что имеет поповскую кровь!

— Я не знаю, что он писал в анкетах.

— Не изображайте, отче, из себя святую наивность. Все вы хорошо знаете, не я, а вы учили свое дитя, как ему жить в классовом обществе. Вот и живет оно теперь, как люди, и пусть здравствует кому-то и вам на радость. А чтобы не подмывался корень вашего ребенка, за это вы дадите мне свое авторитетное свидетельство о Григории Заднепровском, потому что он меня режет под корень. Разве же это дорогая цена?

Отец Хрисантий аж руки приложил к сердцу, чтобы отодрать от него хищную птицу страха, но она глубже и глубже впивалась во внутренности и аж переворачивала их.

— Как же я могу такую несправедливость валить на человека?

— Потом отмолите ее. Вам только надо черкнуть несколько слов на белой бумаге, — почти весело сказал Поцилуйко. — По рукам, батюшка?

— Бойтесь бога, в такой большой день требовать доноса.

— Как вы сказали? — нахмурился Поцилуйко. — Вы не хотите счастья своему ребенку?

Но лицо отца Хрисантия стало тверже:

— Идите от меня… Сегодня ничего не скажу вам…

— А завтра? — не отступал Поцилуйко.

— Я не знаю, доживу ли до завтра.

— Доживете! — пообещал Поцилуйко и многозначительно взглянул на попа. — Тогда, если вы такие деликатные, прощаюсь с вами до завтрашнего дня. Доброй ночи, — он снова согнулся в три погибели и вышел из жилья.

Когда за ним закрылись двери, отец Хрисантий с невыразимой печалью прошептал то, что пелось только в страстной четверг: «Нечестивый же Иуда не восхоти понимать», — и снова начал руками отдирать от сердца хищную птицу страха.

XXXV

На одной половине небосклона полнели и разрастались прекрасные по размаху, величию и форме фиалковые тучи. Вот они перегнулись через зенит, отслоились от неба, раскрыв часть его глубины и прихватив с него мраморно-белый венец. Теперь и тучи, и небо над ними, и земля под ними, и последний желто-мглистый просвет с одного края горизонта, и первая молния с другого — все это было похоже на незавершенные полотна гениев о создании мира.

Григорий Стратонович восторженно вбирает в глаза, в душу эти полотна и улыбается от блаженства. Улыбается и Марко Бессмертный, потому что просторно, величественно и хорошо вокруг. И к тому же майский дождь провисает прямо над его полями — на радость, на хлеб.

— Идут два полуголодных чудака и чему-то радуются, — покосился Григорий Стратонович на Марка и засмеялся.

— А почему бы и не радоваться? — бросает веселое лукавство в морщинки под глазами и в подковку усов. — Пахоту заканчиваем, все всходит и растет, как Дунай, дожди идут, будто по заказу, у людей увеличилось радости, и, снова же, лес достали. А вот чего тебе радоваться — не знаю.

— Чего? — Григорий Стратонович поднял голову вверх. — Небо какое! Божественное!

— Божественное.

— Гремит на зеленое дерево?

— На зеленое, на урожай.

— И школа растет, и записки понемногу пишутся, и ко всему этому я уже дал сегодня пояснение корреспонденту областной газеты.

— О чем? — сразу скривился Марк. — То самое крутится?

— Тот же ведьмовский клубок. Новая анонимка пришила на меня о картах в партизанском отряде.

— Ну, а основания были для доноса?

— Были. Поцилуйки всегда так делают, чтобы к зерну правды подбросить горсть грязи… В отряде, действительно, зимними вечерами ребята играли и в дурака, и в очко — денег хватало и советских, и немецких. Мы с комиссаром начали бороться против игры в очко. Кое-кто бросил играть, а наиболее активные картежники начали таиться от нас. Однажды вечером я наскочил на их теплую компанию. Они как раз банк метали и так увлеклись, что не заметили, как я сел у самого банка. Переполошились, повскакивали ребята с мест, а я к ним:

— Садитесь!

Сели они, отводят глаза и от меня, и от банка, где лежит целая груда денег.

— Кто метает банк? — спрашиваю.

— Да… Мы больше не будем… Вот увидите, товарищ командир.

— А чего зарекаться? — заговорщически посмотрел на них. — Давайте и мне карты.

— Товарищ командир, увидите, не будем… — крутятся ребята, будто на горячее сели.

Еле я уговорил их сыграть со мной и сразу же сорвал банк.

— Вот этого не ждал от вас, — удивился Марко.

— Да я и сам не надеялся, — беззаботно ответил Григорий Стратонович. — Словом, в тот вечер я обыграл всех своих картежников, набил мешок деньгами и отнес комиссару. А когда к нам прибыл самолет с Большой земли, мы деньги передали в Государственный банк. Хорошо, что у меня расписочка сохранилась, а то таскали бы теперь, что присвоил себе тот чертов банк.

— Когда же мы избавимся от этого отребья, что отравляет жизнь? — возмутился Марко.

— Этого, наверное, никто не скажет. Плывут разные доносы, анонимки во всякие места, и каждый дает им ход, думая, что становится на защиту правды. Так и сходятся правда и кривда. Человек терпит, мучится, а доносчику что? Не выгорело в одном месте — строчит в другое. За доносы у нас не наказывают, доносчик чувствует себя почти неприкосновенным лицом — персоной грата.

И тут ударил гром.

— И на их головы придет гром! — сказал Марко. — Это страшная, но временная зараза.

— И я так думаю.

С вьющейся дороги к ним охлябь[46] подъехал Демьян Самойленко, бригадир первой бригады, грозный с виду мужичонка с такими темными румянцами, какие осенью бывают на листьях груш. Списанный по чистой танкист, который жег, гладил и таранил врага и сам горел, как факел, он уже вовеки пронесет грозу в своих больших артистичных глазах. И даже теперь, когда в них отображался человек, над ним тоже полыхали отблески далеких битв и пожаров.

Демьян соскакивает с коня и строго отдает честь обрубком руки.

— Марко Трофимович, уже и просо в земле! Теперь, можно сказать, выскочили на сухое: пахоту под оврагом закончили!

— Спасибо, Демьян, — положил обе руки на плечо бригадиру.

— Аж не верится, — радостно вздохнул бригадир. — Что дальше делать?

— Тракторами поднимать пар, глубина пахоты: двадцать семь — двадцать восемь сантиметров.

— Для чего так глубоко?

— Сам подумай: прошлый и этот год были щедрыми на дожди, значит, надо ждать, что следующий принесет засуху. У нас оно почти всегда крутится так: на два влажных года третий приходится сухой. Итак, загодя надо готовиться к битве с ним, не прогадаем.

— Будут трактористы бунтовать.

— А мы с ними по-доброму должны поговорить и договориться. Коней сегодня же пустить на подножный корм, а завтра — пахать людям огороды.

— Это дело! — Самойленко одобрительно кивнул головой. — Сколько за пахоту брать? Соседи платят по четыре рубля за сотку.

— Упустим рубль. Старикам и сиротам пахать бесплатно.

— А когда кто не выполняет нормы?

— Тем пока что не пахать.

— А Безбородько?

— Безбородько? Пусть он попробует доносами пахать.

Еще раз загремело, все кругом притихло, и враз майский дождь широко пустил над землей сизовато-синюю сетку.

Самойленко вскочил на коня и поехал к своей бригаде, а Бессмертный и Заднепровский спустились к ставку, над которым упорно вытанцовывал дождь.

— Сколько за эти дни прибыло воды, — удивился Григорий Стратонович.

Они перешли плотину, прислонились к развесистой, с выбитым сердцем вербе. Оглядываясь кругом, Марко увидел, как над самой водой пролетели два кулика-травника, в клювах они держали сухие стебли травы. Вот птицы припали к воде и через минутку с жалобным попискиванием отлетели в сторону.

Не этих ли птиц он встретил на снегу, когда возвращался домой? Травники, уже одетые в весенние одежды, поблескивающие белыми зеркальцами на крыльях, снова со стеблями спустились к воде и снова в тревоге подались на луг. Почему они так беспокоились?