Михаил Стельмах - Правда и кривда

• Название: Правда и кривда
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

Много десятилетий прошло после Великой Отечественной войны… Но никогда не заживут раны в сердцах и душах участников жестокой битвы за право жить, любить, надеяться и верить, в памяти тех, кто стал наследником Великой Победы. Мы преклоняемся перед мужеством людей, прошедших через то страшное пекло. И мы благодарим тех, кто несет в будущее правдивую память о подвиге наших предков.

Закончив 1961 году роман «Большая родня», Михаил Стельмах продолжает разрабатывать тему народа и величия его духа, тему бессмертия народной правды, что побеждает и в войне, и в послевоенной тяжелой жизни.

В романе «Правда и кривда» рассказывается о жизни украинского села в последние годы войны и в первое послевоенное лето.

Автор показывает также богатырскую устойчивость и выдержку воинов на фоне адских испытаний: «Огонь был таким, что в воздухе снаряды встречались со снарядами, мины с минами, гранаты с гранатами». Многие из воинов не надеялись выжить, но все они честно исполняли свой долг каждый на своем месте.

---

— Хорошо, что товарищ Бессмертный хоть теперь понял свою ошибку, — въедливо чмыхнул инструктор райкома Геннадий Головченко, который всегда мог — естественно, в зависимости от обстоятельств — показать свое превосходство над кем-то, свое внимание и уважение к кому-то, а то и полный демократизм, особенно за рюмкой. — Где же раньше была ваша голова?

— Она сокрушалась, что с вашей не встретилась. Вот тогда у нас был бы порядок, — наотмашь ударил Марко и вызвал не одну улыбку, потому что прилизанного Головченко недолюбливали за его своеобразную артистичность и говорили о нем, что он с трех возможных вариантов — МХАТа, музыкальной комедии и райкома — выбрал наименее удачный.

Головченко обозлился, моментальные румянцы раздули его совершенно круглые щеки:

— Посмотрите на этого праведника! Набедокурил сам, а сердит на кого-то! Какая железная логика! — грозно взглянул на Бессмертного и начал теоретически раскрывать суть данной ошибки. С колхозного поля он нырнул в древний Рим, затем в историю средних веков, сдул с них пыль, выхватил какой-то пример и им соединял седую древность с двадцатыми годами двадцатого столетия, когда по селам кулачье перегоняло хлеб на самогон.

— Какая ученость: уже Рим, и Крым, и самогонные аппараты есть, а толку никакого, — скривился Броварник. — Запишем Бессмертному выговор без этой болтовни. Заслужил!

Высокая фигура Головченко задрожала от негодования, но он сдержал себя и спокойнее заговорил к Бессмертному:

— Понимаете ли вы, сколько проиграли в битве за урожай, сколько вы проиграли в глазах людей и руководства?

— Я понимаю свой проигрыш, но понимаю и выигрыш, — гневно встал Марко.

— Это позор! Он абсолютно ничего не понял! — негодующе завопил Головченко. — Похвастайтесь, что вы выиграли?

— Я выиграл годы женской красоты, — гордо сказал Марко, и все взгляды изумленно скрестились на нем.

— О чем он говорит? — у Головченко от удивления даже аж подбородок отвис.

— То, что слышите, — отрезал Марко. — У меня сердце не пеной, а кровью покрывалось, когда я посылал на поле с лопатами девушек и женщин. Сколько эта непосильная работа выжала бы из них здоровья, сколько новых морщин преждевременно избороздило бы милые лица? А теперь, при своем проигрыше, я выиграл годы женской красоты. Это тоже чего-то стоит!

Борисенко улыбнулся, потом засмеялся, махнул рукой и весело обратился ко всем:

— Слышали, товарищи?

— Слышали, Иван Артемович, — радостно ответили ему все, кроме Головченко, который ощутил свое поражение.

— Тогда я мыслю так, — вел дальше Борисенко. — За сердечное уважение к женскому полу и красоте даже не такое прощалось людям! Наверное, придется простить и товарищу Бессмертному. Как вы думаете?

— А таки придется! — зазвучало отовсюду.

— Впервые такое решение принимаем, — удовлетворенно сказал Броварник и ударил Бессмертного по плечу.

После заседания бюро Борисенко один на один остался с Бессмертным и, смеясь, заговорил к нему:

— Выговор висел над тобой, но и здесь выкрутился. Сердился бы на меня, если бы схватил его?

— Нет, не сердил бы, я к нему уже готов был, — улыбнулся Марко.

— Бодришься? — недовольно покосился Борисенко.

— Правду говорю. Этот грех с горючим залез и в мои сны. Так что выговор даже утешил бы меня — сняла бы грех.

— Интересный ты человек, — не то с осуждением, не то одобрительно сказал Борисенко. — Знаешь, и у меня однажды такое после выговора было… Но тебе надо меньше пьянствовать.

— Пьянствовать? — остолбенел, а потом расхохотался Марко. — Это уже что-то новое. И хотелось бы иногда с досады потянуть добрую рюмку, так не могу: наперстками пью…

— А сколько об этом в анонимках написали, — Борисенко положил руку на папку. — Знаешь, кто это так старается?

— Кто честно работать не хочет: экс-председатель и его окружение. Мы с фашизмом скорее покончим, чем с клеветниками и дармоедами, которые научились хитро и мудро пожирать плоды социализма… Что думаете делать с этими бумагами?

— Буду коллекционировать для интереса: заведу счет, сколько их придет за год на одного заядлого председателя, прикину, сколько они забрали времени и денег у государства, а потом прилюдно будем судить отчаянных доносчиков.

— Такой же статьи в законе нет.

— А мы постараемся содрать с них хоть израсходованные командировочные на разъезды и комиссии. Рублем ударим по доносчикам… Ставок зарыбил?

— Зарыбил.

— Много ловил рыбы до войны?

— По шесть центнеров с гектара. Но мы тогда подкармливали ее, а теперь нечем.

— Пойдешь к председателю райпотребсоюза, он немного выпишет жмыха для вашей рыбы. За это хоть на рыбалку позовешь?

— Увидим, сколько дадите жмыха.

Борисенко засмеялся:

— Знаем, какой ты скупердяга. А с горючим уже выкручиваемся — прибыло на станцию…

И после этих слов Бессмертный и Борисенко одновременно посмотрели на окно, к которому приближалась вечерняя даль. Сейчас они оба подумали уже не о горючем, а о победе, которая поднимала крылья над всей землей.

XXXII

Марко возвращался с дальних полей, когда мягкие вечерние долины начали прорастать и зарастать сизыми кустами тумана. Между небом и землей пролетели темные комочки чирят, а в тумане отозвался коростель, казалось, он приглашал в свои владения гостей, то и дело отворяя им скрипучую калитку. Что и говорить, немудренная песня коростеля, но и она вечерами, а особенно рассветами веселит хлеборобское сердце. Идешь, бывало, на заре, прислушаешься к этому «дыр-дыр» и чувствуешь, как трудится в темноте птица — отдирает и отдирает ночь от земли.

На леваде уже темнели и срастались деревья, под ногами качалась роса и туман, а над всем миром стояла такая тишина, что слышен был плач надломленной ветки.

Марко остановился, прислушиваясь к этому плачу, потом подошел к кладке, к тому месту, где он когда-то в молодости впервые поднял на руки девушку и перенес на другой берег. Как не сошлись берега с берегами, так не сошлась и его судьба с судьбой учительницы. А под кладкой, как и когда-то, влюбленно воркует вода и так же плачут над ней надломленные ветви.

«Старею, — подумал Марко, — потому что чаще необходимого вспоминаю то, что называлось любовью, и чаще потребного с печалью или удивлением останавливаю взор на женской красе, но уже по-другому волнует она тебя — как произведение искусства, как чудо природы, и чаще в книге девичий образ раскрывает затуманенную синь далеких вечеров… Стареешь, мужик».

От этой мысли Марко резко встал у кладки и осмотрелся: не стоит ли за его плечами старость? Верба качнула над ним девичьим рукавом и струсила несколько росинок, а издали снова закричал коростель.

Марко перешел на тот берег и капризной тропой подался на другой край села — надо было зайти к Мавре Покритченко.

Когда он переступил порог землянки, Мавра как раз возилась возле небольшой печи, в которой на подоле пламени чернел единственный, с кулак величиной, чугунок. На скрип дверей вдова порывисто повернула голову, удивление и страх мелькнули на ее лице. Вот на самые глазницы налегли брови, под ними трепетно сузились диковатые глаза, а ресницы погасили в них огонь. Еще не веря сама себе, женщина выпрямилась, почему-то коснулась руками живота и сразу же испуганно отдернула их, опустила вниз.

— Чего так напугалась? — удивился Марко. Ему показалось, что Мавра в последнее время пополнела. С каких бы достатков? — Добрый вечер тебе!

— Доброго здоровья, — настороженно кивнула головой Мавра, и теперь на ее красиво округленном лице зашевелились упрямство и болезненная озлобленность. Она поправила платок цвета утиной лапы, потянулась к кочерге, сжала ее в руках и глухо спросила: — Вы пришли меня гнать на работу?

Возле усов Марка шевельнулась задиристая смешинка:

— А ты боишься ее, что сразу за кочергу ухватилась?

— Не боюсь, — глянула на мужчину и снова убрала в глаза отблески пламени.

— И я так думал.

— Что хотите, то и думайте себе, а я работать в колхоз не пойду. И не агитируйте меня, агитировали уже разные, — женщина решительно и строптиво отвернулась от Марка, снова сунула в печь кочергу и так начала ею орудовать, что жар полетел на шесток и пол.

— Хорошо же ты, как посмотрю, научилась встречать людей, — улыбнулся Марко.

— Так как они меня, — ответила от печи Мавра. Сейчас все ее лицо и увеличенный бюст были охвачены подвижным багрянцем. — Никому, никому я теперь не верю.

— И это может быть, — согласился Марко, а Мавра удивилась.

— Что может быть?

— То, о чем говоришь ты. Обидит человека кто-то раз, обидит второй раз, вот и закачается у него вера… Тебя кто-то обидел?

— Кто же нашу сестру не обижает! — со стоном вырвалось у Мавры, но и теперь она говорила к огню, а не к Марку. — Доброго чего-то не допросишься, от злого не отобьешься, да еще тогда, когда вдова имеет лицо, а не морду.