Мюриел Болтон - Золотой дикобраз

• Название: Золотой дикобраз
• Автор: Мюриел Болтон
• Издательство: Локид
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1996
• ISBN: 5-320-00134-7

Это роман о любви и ненависти, дружбе и верности, вероломстве и предательстве. Все это происходит в эпоху раннего французского Ренессанса, в благодатной долине Луары, где расположены замки, служившие ареной острых исторических коллизий и поворотов, описанных в этой книге, охватывающей почти весь XV век.

---

Герен появился только, когда пришло время снова лезть в железную клетку. С ним пришли те же два стражника и так же молча застыли в ожидании у двери. Людовик тяжело посмотрел на них, все его сознание съежилось в комок при мысли, что ему предстоит провести в этом аду еще одну ночь.

Он заговорил с Гереном:

— Мсье, можете ли вы сообщить мне новости о герцоге Бретонском?

Герен охотно ответил.

— Герцог Бретонский умер, монсеньор.

— Умер? Как?

— У него остановилось сердце, — спокойно ответил Герен.

— А его дочь?

— Насколько мне известно, с ней все в порядке, — безразлично ответил Герен и направился к клетке, подав знак Людовику следовать за ним.

Людовик поднялся. Значит, герцог Франциск умер. Ну что ж, это для него сейчас самое лучшее. Но Анна-Мария осталась одна, в стране, подчиненной врагу. Она, конечно, сильна духом и сможет за себя постоять, но все же… она так юна и одинока. Если бы он мог быть там, чтобы помочь ей! Но он не может. Он здесь, и его ждет клетка.

Герен уже открыл маленькую дверцу, и Людовик подошел к ней, но в самый последний момент тело его отказалось повиноваться, и он остановился. Так конь отказывается прыгать, инстинктивно, в самое последнее мгновение. Он повернулся лицом к тюремщику и двум стражникам.

— Я не хочу туда! Если вы люди, вы не должны заставлять меня. Я не хочу лезть туда снова.

Герен кивнул, как будто ожидал этого бунта, и подал знак стражникам. Все трое, они приблизились к Людовику. Он попятился в угол, пытаясь схватить табурет, чтобы использовать его в качестве орудия, но промахнулся, и все трое навалились на него. Людовик дрался, не чувствуя боли, с неожиданной силой, которую уже и не предполагал в себе. Так бьется попавшее в силки животное.

Одного из стражников ему удалось хорошо приложить ногой. Людовик с удовлетворением услышал его стон, когда тот, стукнувшись головой о стол, рухнул на пол. Вложив всю силу в удар, Людовик двинул Герена под дых, и тяжелый хрип последнего показал, что цели удар достиг. Но другому стражнику удалось схватить его сзади за левую руку и заломить наверх. Невероятная боль в раненом плече заставила его остановиться, а руку ему заламывали уже не один, а двое, все выше и выше. Вот-вот должен был раздаться хруст костей. Пот заливал ему глаза, стиснув зубы, он пытался освободиться, сбросить их с себя. Но тщетно. Левый бок оказался практически незащищенным. И тут Герен возвратил ему его удар. Людовику показалось, что на какое-то мгновение из него вышел весь воздух. Он начал падать лицом вниз, и только тогда стражник освободил руку. Он лежал на полу, в сознании, но беспомощный. А эти трое взяли его и начали запихивать в клетку.

Они выбились из сил и, потные, тяжело дышали. Герен был в бешенстве, он еще не оправился от удара, и все трое обращались с ним совсем не нежно. Пока его заталкивали в клетку, разодрали всю тунику. Захлопнув дверцу и заперев ее, они постояли некоторое время, подсчитывая ущерб, который он причинил им. А затем покинули его.

Вторая ночь была хуже первой. Он буквально потерял разум, стучал, разбивал свои руки в кровь о решетку, проклинал весь мир, особенно Анну и Герена, бился головой о железные прутья, надеясь довести себя таким образом до беспамятства или, еще лучше, убить себя.

— Герцог Франциск умер, — повторял Людовик. — Счастливый герцог Франциск. Смерть — это не так уж плохо, совсем не плохо по сравнению с этим.

Кошмарная, безумная ночь кое-как миновала. Утро застало его почти что в беспамятстве. Его грубо, теперь уже не церемонясь, выволокли из клетки и бросили на пол. В то утро такими заботливыми стражники уже не были.

А вечером (это была уже третья ночь) Герен явился с четырьмя рослыми молодцами с мордами палачей. Людовик знал, что сейчас сопротивление бесполезно, как никогда, и, понурившись, не сказав ни слова, полез в свою железную постель. Эта ночь была тоже ужасной, хотя провел он ее в полной тишине. Но она прошла, и наступил день, а затем вскоре пришло время опять в клетку.

Шли дни. Они делились на две части — время вне клетки и часы, проведенные в ней. Были ночи, когда он молил Бога послать ему смерть, но тело его, молодое и сильное, сопротивлялось смерти. Раны его зажили, и это было чудом, если учесть, как грубо с ними обходились. Да и к клетке он постепенно привык, она уже не причиняла ему столько боли. Медленно, но верно, ему удалось выстроить свою тактику борьбы с ночью. Он тихо забирался в клетку и замирал, сохраняя силы на остаток ночи. Иногда ему удавалось подремать, но чаще всего он высыпался днем. Поскольку никаких физических упражнений ему не разрешалось, он мог только ходить по камере и делать наклоны и приседания, для сна ему начинало требоваться все меньше и меньше времени. Днем и в долгие ночные часы он жил своими мыслями и воспоминаниями. Будущего для него как бы не существовало.

Он думал о своей прежней жизни, полной роскоши и удовольствий. И как беспечно он все это принимал. Он думал об Анне, ее любви, ее ненависти, ее могуществе. Он думал о матери, ее милой мягкости, ее безрассудном замужестве и ее жестоком разочаровании. Он думал о своем отце, которого никогда не знал, и о тех двадцати пяти годах, что тот провел в английской тюрьме. Он думал о ямочках на щеках Анны-Марии Бретонской и, превозмогая душевную и физическую боль, улыбался. Вспоминая Макса, он улыбался тоже и был рад, что тот остался тогда в Бретани. Может, каким-то образом он сможет помочь Анне-Марии, хотя бы заставит ее лишний раз улыбнуться. Он думал о Жорже, надеясь, что тот не будет наказан за помощь ему в разводе. Он думал о Дюнуа и его беззаветной преданности, о его безоглядной дружбе. Он думал об Эжене Ангулемском. Вместе с поражением Людовика его вялому бунту против женитьбы пришел конец. Эжен был вынужден жениться на своей четырехлетней невесте, теперь она живет с ним. Вспоминая их всех, Людовик знал, что если и суждено ему будет когда-нибудь выйти на волю, то только стараниями этих друзей.

О Жанне он думал тоже. Теперь ее страдания были понятны ему и близки. Кошмарные ночи проводил Людовик, моля Господа о смерти. А для Жанны вся ее жизнь была сплошным кошмаром. Но она стойко переносила все, сохранив душевную чистоту и милосердие к близким. Он и прежде хорошо относился к ней, а сейчас к этому прибавилось глубокое уважение, даже восхищение. Как он мечтал вернуть назад эту жестокую первую ночь в Линьере. Теперь, пережив такие страдания, он был уверен, что никогда не будет больше жесток с другими.

Вся его жизнь принца крови была продумана до мельчайших деталей так, чтобы ему, физически по крайней мере, было хорошо. Куча приятелей и друзей, слуги — мир казался ему созданным для того, чтобы он пользовался им по своему собственному усмотрению. И вот только теперь, среди этого жестокого одиночества, к нему наконец пришло понимание, что в этом мире он не один, что он — только мельчайшая часть этого мира, где нужды других не менее важны, чем его собственные. Он только один из тысяч узников, томящихся сейчас в тюрьмах так же, как томится он, и он страдает не меньше, но и не больше, просто он принц. Он только один из тысяч воинов, которые бились и потерпели поражение.

Вспоминая поле брани, усеянное телами убитых и раненых, которые жалобно стонали и молили о смерти, он болезненно морщился, пытаясь прикинуть, скольких из них привело сюда его собственное решение о мятеже.

Только пройдя через боль и одиночество, Людовик начал понимать ценность человеческой жизни. А как легко он этими жизнями распоряжался! С горьким сожалением, которое стало теперь его неразлучным спутником, стиснув зубы и издавая стоны, он бормотал, что если ему суждено будет когда-нибудь выйти отсюда, из этой тюрьмы, то никогда он больше не поведет других на смерть, просто потому что у него такое желание. Мятеж его будет теперь его собственным тихим мятежом, не губящим жизни других.

* * *

А в Блуа так никто и не смог сказать матери, что ее сын в тюрьме, потому что Мария (когда-то Клевская, потом Орлеанская и вот теперь мадам де Морнак) умирала. Маленькая и высохшая, она лежала в огромной постели, обложенная подушками и укрытая тяжелыми одеялами. В той самой постели, куда юной новобрачной покорно легла много лет назад. Здесь она зачала и родила своих детей, здесь умер ее супруг, здесь познала она счастье любви с де Морнаком, и здесь же ей предстояло умереть самой. Она была сейчас далеко, очень далеко от возбужденных, взволнованных домочадцев, что толпились вокруг. Слова их, для нее не слова даже, а просто звуки, они витали где-то над ней, не неся никакого смысла. А важным для нее сейчас было только одно, одна у нее сейчас была задача — ни в коем случае не вздохнуть глубоко. Она дышала маленькими, мелкими, быстрыми вздохами и, вся объятая страхом, была поглощена только этой задачей, ибо сознавала, что воздуха у нее в легких совсем не достаточно, что в тот момент, когда она решится сделать глубокий вдох, меч (а он висит над ней, все время висит этот меч, она его отчетливо видит) тотчас вонзится в нее и пройдет насквозь, а потом чья-то безжалостная рука выдернет его из нее вместе с душой.