Эудженио Монтале - Динарская бабочка

• Название: Динарская бабочка
• Автор: Эудженио Монтале
• Издательство: Река времен
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-85319-121-1

Рассказы Эудженио Монтале — неотъемлемая часть творческого наследия известного итальянского поэта, Нобелевского лауреата 1975 года. Книга, во многом автобиографическая, переносит нас в Италию начала века, в позорные для родины Возрождения времена фашизма, в первые послевоенные годы. Голос автора — это голос собеседника, то мягкого, грустного, ироничного, то жесткого, гневного, язвительного. Встреча с Монтале-прозаиком обещает читателям увлекательное путешествие в фантастический мир, где все правда — даже то, что кажется вымыслом.

---

— Это почтовый голубь, это залетная сорока, это утка, — чуть не хором говорят жильцы на пятнадцатом этаже оранжевого небоскреба.

— Неужели пустельга? Трудно сказать — я не вижу клюва. Дай-ка мне бинокль, Адальджиза, — говорит натуралист, угнездившийся в «голубятне» на улице Боргоспессо.

— Ворон Эдгара По, — говорит старик художник с улицы Бильи, 17, иллюстрировавший это стихотворение тридцать лет назад.

— «Ты не можешь погибнуть, бессмертная птица!» — говорит в апартаментах на улице Пьетро Верри лысый человек, специалист по английской литературе, дважды не прошедший по конкурсу на замещение должности приват-доцента. — Кто это написал? Китс или Шелли? Паскуалина, будь добра, подай мне ту желтую книгу на камине. Жаворонок или соловей? Нет, по размеру больше похоже на курицу. «Ты не можешь погибнуть…» Проклятье! Подумать только, ведь меня прокатили из-за этого самого стихотворения…

— Вроде бы павлин. Но как он мог очутиться наверху? — говорит дворецкий на улице Сант-Андреа. — Иди посмотри, Аннетта. Брось, не ломайся, побудь немножко со мной, пока хозяев нет дома. Ты когда-нибудь ела павлина?

Возня, чмоканье (возможно, поцелуй), пререкания.

— Это ястреб, — говорит женский голос в доме, что стоит сразу за моим. — Молодой, счастливый… И свободный. Он волен летать, куда захочет. Он не боится урагана, не знает мороки, забот, обязательств. Летает себе и живет. Скоро он будет в Кодоньо, потом в Парме, потом в Сицилии. Он садится на дерево, и никто не спрашивает у него документы. Кормится, чем придется — травой, мышами, насекомыми, пьет эликсир из розовых листьев — напиток нежнее шабли. Это бог — одетый перьями, но все равно бог. Честное слово, это ястреб. Хотела бы я быть на его месте!

— Ты что, рехнулась? — говорит мужчина, должно быть, рядом с ней. — Ястребы живут в горах, из них делают чучела, какие же они счастливые? Держу пари, это всего-навсего сойка, бедная старая сойка, которую, может, через несколько часов подстрелит охотник. А она к тому же и несъедобная. Ну что ты там ворчишь? Лучше один час свободы, чем рабская жизнь? Дурацкая романтика! Небось по воскресеньям, когда ты не идешь на службу, ты чувствуешь себя не в своей тарелке, умираешь от скуки! Человек взваливает на себя бесконечные обязанности, бросается в море невзгод, чтобы познать радость победы над ними. Человек культивирует собственное несчастье ради удовольствия мало-помалу превозмогать его. Быть постоянно чуточку несчастными — вот условие sine qua non[196] маленького промежуточного счастья. Я читаю тебе лекцию? Дура! Что бы ты делала на дереве, мокрая насквозь и… без меня? Может, ты хочешь в Кодоньо, на Сицилию? Ах, так? И ты смеешь мне это говорить? Ну что ж, попробуй. Лети! Попробуй полетать, идиотка несчастная!

Порыв ветра с дождем ударяет в стекла, так что они дребезжат, и сотрясает дерево. Взмахнув крыльями, ястреб отделился от ветки, теперь он вырисовывается на фоне неба геральдическим знаком и вдруг, метнувшись, исчезает среди самых высоких крыш. Он снова в пути. Ветка, где он сидел, еще долго качается. Дождь шумит сильнее. Слышны голоса ссорящихся, но слов я не разбираю. Затем уже знакомый мужской голос говорит:

— Ты права, прости меня, это был ястреб, сильный, вольный, удивительный ястреб. Ты хотела бы быть на его месте… понимаю. Я бы тоже хотел быть на его месте, быть ястребом… но только с тобой. Вот в чем разница, маленькая разница. Что ты говоришь? Разница не такая уж маленькая? Это был ястреб, извини меня, не знаю, чего я уперся, чего спорил. Я плохо разбираюсь в птицах. Сейчас он, наверно, уже в Казальпустерленго, может — над По. Это был ястреб, говорю тебе, ты права, на коленях говорю, пожалей меня, сжалься…

Новый порыв ветра, странный звук (возможно, поцелуй). И напоследок совсем тихий голос:

— С молоком или с лимоном? Я все время забываю. Мы так редко бываем дома… А птица красивая. Думаю, она уже в Пьяченце, на Конной площади.

НОВОГОДНИЙ УЖИН

— Синьор заказывал столик по телефону? — спросил maître[197], заглядывая в записную книжку. — Будьте любезны, назовите вашу фамилию. Панталеони? Прекрасно. Ваш столик номер 15, в центре зала, вдали от оркестра, как вы просили.

— Меню, пожалуйста.

— Прошу, командор. Крем «Пармантье», янтарная камбала в кляре, цесарка на вертеле с красным цикорием из Тревизо. Персик «мельба» и игристое — разумеется, отечественное.

— Все это за четыре тысячи пятьсот лир, — поморщился клиент. — Небогатая же у вас фантазия. Хотелось бы чего-нибудь получше.

— Синьор будет ужинать à la carte[198]? Хорошая идея. Посмотрите меню. У нас широкий выбор.

Синьор Панталеони склонился над нарядным документом, в результате чего брови его поползли вверх; нервно стукнув кулаком по столу, он потребовал:

— Пришлите ко мне людей, отвечающих за то, что здесь понаписано, — шеф-повара и сомелье. Слишком много всего, и я хочу точно знать, от чего умру.

Пожав плечами, maître удалился, чтобы привести шеф-повара в белом колпаке и специалиста по винам с ценной книжицей в кожаном переплете.

— Друзья мои, я пригласил вас, чтобы посоветоваться, — сказал синьор Панталеони. — Мне все равно, сколько это будет стоить, но я хочу поужинать, как бог. Я в нерешительности: можно было бы заказать для начала гренки с икрой и водку, но если вас это не оскорбит, я предпочел бы тарелочку теплой тосканской фасоли по-деревенски. Договорились, шеф? Крошечную порцию и к ней чашку двойного бульона с каплей шерри. Например, «Токона», сухого, с горчинкой. У вас есть «Токон», виночерпий? Вы ангел. Теперь перейдем к серьезным блюдам. Не скрою, что при мысли о порции камбалы из Адриатического моря на гриле у меня слюнки текут. Но она точно из Адриатического моря, или ее привезли из Базеля вместе с вашей тошнотворной янтарной? Если вы убедите меня в том, что речь идет о почетной гостье венецианской лагуны, я поддамся искушению. С лимоном и петрушкой или с соусом тартар, на ваш выбор. Насчет продолжения я в нерешительности. Жареные вальдшнепы, кабанина по-охотничьи? Гм. А нельзя ли, друг мой, приготовить мне потроха барашка с грибной подливой и картофелем? Готовка этого блюда требует времени, нужен глиняный горшочек, и не забудьте добавить щепотку чабреца. Пометьте, пожалуйста, maître. Остается решить вопрос с десертом. Я бы охотно обошелся без него, но нужно соблюдать условности. Попробуем crêpes[199] с ликером «Гран Марнье». Редко кто сейчас умеет их готовить, посмотрим. Спасибо, шеф, можете идти. Теперь ваша очередь, сомелье. Белое «Вальтеллина» к рыбе подойдет, как вы думаете? К потрохам хорошо бы легкое красное вино, только вот не представляю, какое? Розовое анжуйское? Можно попробовать. К десерту подайте бутылку «Родерера» брют или «Чарльза Хайдсика», только хорошей выдержки. Я полагаюсь на вас, спасибо. А теперь, maître, когда мы остались одни, перейдем к счету.

— Торопиться некуда, синьор. Я приготовлю счет позже.

— Сожалею, но я бы хотел получить его сейчас.

Maître, судя по всему, удивился. Пошел совещаться со специалистом по винам, терпеливо что-то записывал и через несколько минут вернулся с готовым счетом, составленным в высшей степени педантично.

— Двадцать три тысячи пятьсот лир, — сказал синьор Панталеони, — включая налоги и обслуживание. Optime[200]. Вот двадцать пять тысяч, сдачи не нужно. Кстати…

— Я вас слушаю, командор.

— Повар освобождается от необходимости готовить для меня этот праздничный ужин, разве что вы со всем своим штабом захотите угоститься им сами и выпить за мое здоровье. Вы меня поняли? Я хочу, чтобы на столе не было ничего, кроме ореховых скорлупок, стакана с отваром ромашки и пустой бутылки из-под шампанского. В глазах других посетителей я должен выглядеть человеком, закончившим ужин. Честно говоря, меня, как вы уже, вероятно, догадались, не интересует собственный ужин: мне интересно, что будут есть и пить они. Вам ясно?

— ?

— Из страшного обжоры я со временем превратился в большого гурмана. Но теперь единственное удовольствие для меня — смотреть, как едят другие. Люди, которым известна эта моя слабость, называют меня Созерцателем. Мною движет не любопытство: я моралист эпикуреец. Не имея возможности изучать человека с точки зрения всех его качеств и привычек, я выбрал самую устойчивую и одновременно самую приятную сторону его жизни: еду. То, как едят другие, их выбор, их поведение при исполнении этого повседневного ритуала позволяют мне делать выводы обобщающего характера, добираться до Причин и Следствий. Улавливаете мою мысль?

— ?

— Понимаю ваше недоумение: почему в таком случае я не приглашаю обедать и ужинать большое число людей и не делаю свои умозаключения, сидя дома? Во-первых, это обходилось бы мне гораздо дороже; во-вторых, приглашенный — человек несвободный, он не сам выбирает еду, он связан в движениях и в проявлении чувств. Прибавьте к этому, что все приглашенные оказываются людьми одного сорта, далеко не всегда самого интересного. Я мог бы пойти в официанты или бренчать на гитаре, ходить между столиками в остериях, но это не позволило бы мне соглядатайствовать. Единственный способ для этого — тот, который я выбрал: получить право сидеть за столом, держа в поле зрения минимум дюжину трапез. Если обсасывание косточек какого-нибудь редкого пернатого или пламя спиртовки особенно подействует на мои слюнные железы, я смогу наблюдать за операцией с более близкого расстояния, сделав вид, будто меня вызвали к телефону. В связи с этим, дорогой маэстро и друг, у меня к вам просьба: по моему знаку вы каждый раз посылаете ко мне боя сказать, что междугородняя на проводе, и я тут же встаю, прохожу мимо самого интересного столика и наблюдаю сцену во всех подробностях, медленно направляясь якобы к телефону и обратно. Я отождествляю себя со своими героями во всем вплоть до переедания, до опьянения. Поэтому-то мой врач и предостерегает меня от неумеренности. В определенном возрасте и созерцателю следует заботиться о своем здоровье. А вот уже и первые посетители. Я полагаюсь на вас, дорогой maître, никто не должен ничего заподозрить. Приготовьте мой столик и пришлите за мной, когда мне покажется, что появилось что-то достойное внимания. Будьте готовы «по моему знаку»[201], как Сполетта в «Тоске». Я в ваших руках, дорогой maître.