Эудженио Монтале - Динарская бабочка

• Название: Динарская бабочка
• Автор: Эудженио Монтале
• Издательство: Река времен
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-85319-121-1

Рассказы Эудженио Монтале — неотъемлемая часть творческого наследия известного итальянского поэта, Нобелевского лауреата 1975 года. Книга, во многом автобиографическая, переносит нас в Италию начала века, в позорные для родины Возрождения времена фашизма, в первые послевоенные годы. Голос автора — это голос собеседника, то мягкого, грустного, ироничного, то жесткого, гневного, язвительного. Встреча с Монтале-прозаиком обещает читателям увлекательное путешествие в фантастический мир, где все правда — даже то, что кажется вымыслом.

---

Эти две пастели отправились со мной в город, где у искусства были и остаются поныне другие корни и более человечный облик. Сразу же стало видно, что они диссонируют и с домом, и с обстановкой, которая должна была их принять; они и сами воспротивились необходимости приспосабливаться к чересчур непривычным и чужим стенам. Но потом между картинами и мною возникло подобие modus vivendi[178], взаимной терпимости. Пастель побольше — та, что изображала заснеженную Прагу с несколькими фигурками в цилиндрах и во фраках, намеченных карандашом, возле огромного памятника Яну Гусу и пестрых, как карамельки или конфетти, домов под островерхими крышами, — более броская из двух — обрела место в нежилой комнате, где радиаторы отопления всегда были отключены из экономии и куда изредка заглядывала лишь Агата, портниха и хлопотунья. А маленькую пастель — гондолу перед венецианским дворцом с его кружевами и рядами разделенных колоннами окон, с размытым отражением конной статуи на воде — я отважно поместил в полуподвале, где спал, но куда обычно не заходил днем. Она висела над этажеркой, забитой книгами, и ни одна картина не соперничала с ней. Настоящие картины — несколько вещей Де Пизиса[179] и позднее одна Моранди[180] — висели этажом выше, там, где бывали люди. Маленький Кармелич находился out of bounds[181] — я употребляю английское выражение, хотя англичан еще не было в городе, а если и были, то только в качестве гостей. Его видел я один, ночью, да и то когда зажигал свет. Как-то вечером я обнаружил белую кошку, спавшую по соседству с ним на небольшой стремянке. Но обычно я и ночью не видел его, если меня не будил сторож, входивший в сад. Кошка больше не возвращалась, чтобы составить ему компанию.

Прошло немало лет, спокойных для двух пастелей Кармелича. Потом был сложный переезд, и из полуподвала я перебрался на шестой этаж дома, какие здесь, в Тоскане кажутся небоскребами. Я перевез много книг, несколько других картин, сундуки, ящики и чемоданы, а новая квартира была гораздо теснее прежней. Когда все было расставлено, я заметил, что картин Кармелича больше нет: они перешли, сказала мне все та же Агата, в подвал, вместе с другими ненужными вещами. Я испытал легкое угрызение совести, но новое событие вскоре свело это чувство на нет: война, вторая великая война в моей жизни, очень скоро заставила меня нагромоздить в подвале мебель, картины, книги, значительно более важные для меня, чем две пастели, купленные много лет назад. Я старался (и мне это удалось) спасти что-нибудь от бомб, которые гудящие шмели сбрасывали на окраину города. Рядом находился вокзал Кампо ди Марте, и достаточно было бомбардировщикам ошибиться на несколько сантиметров… Лучше об этом не думать. В полупустой квартире осталось лишь самое необходимое из мебели да стопки никому не нужных книг — в подавляющем большинстве поэтические сборники, подаренные авторами. Самые ценные вещи, в том числе картины Де Пизиса и Моранди, уже находились в подвале, бережно упакованные. Впрочем, кто о них тогда вспоминал? Другие заботы, другие надежды занимали людей. И вот проблема возникла вновь, после освобождения и после того, как обстоятельства вынудили жильцов покинуть квартиры и район, где в течение одиннадцати месяцев ночевали странные бородачи, обладатели поддельных документов, имевшие сверхсекретные задания. Я спустился в подвал, чтобы помочь неутомимой Агате перенести наверх мебель, книги и бумаги; я открывал ящики, ронял стопки пыльных книг, внизу было темно, у меня в руке захлопнулась мышеловка, прищемив пальцы. Постепенно пустая квартира заполнилась, вышли на свет книги, лучшие картины, эстампы Манцу[182]. А в подвале на дне сундука по сей день остаются с треснутыми стеклами и покоробленными от сырости паспарту маленькая Прага и крошечная Венеция Кармелича.

— Ну, так что с ними делать-то? — спрашивает меня нетерпеливая Агата, потирая руки.

Что с ними делать, старая плутовка Агата? Если бы я мог ей ответить. Я благословляю день, когда уступил большое полотно Болаффио достойному собирателю его картин, предоставившему новой вещи постоянное и почетное место в своей коллекции, хотя за это проявление «нелюбви слепой» я навлек на себя стрелу — строку стихотворения, написанную àb irato[183] знаменитым триестинским поэтом[184], поэтом и посему, как водится, человеком обидчивым. Но что делать с Кармеличем, Агата? Могу ли я, возможно, последний хранитель тайны и грусти этого благородного юноши, дать вот так погибнуть его картинам? Или я должен предпринять (вечный мой удел!) последнюю отчаянную попытку спасти то, что Жизнь, жестокая, отвергла, сбросила со своих рельсов? Я прислоняюсь к дверному косяку в кладовке и неподвижно стою на сквозняке. Гондола и памятник великому реформатору отсвечивают в глубине сундука. Прошло больше двадцати лет, а кажется — один день. Высокий стройный юноша на площади, где гуляет ветер, летящие полы плаща, приветственный знак руки обращен к нам, и я рассеянно спрашиваю: «Кто это, Боби?» — «Да так, один футурист», — и мы идем дальше, направляясь к кафе.

ТРЕВОГА

На меня удивительно действует Stimmung[185] северных городов, и зрелище Цюриха — в снежных капюшонах на неоготических башенках, с покрытыми льдом мостовыми, по которым скользили большие безмолвные машины, с переливающимися огнями неоновых вывесок, призрачного, пустынного и вместе с тем кипящего жизнью (до пяти часов пополудни) — держало меня прикованным к окну. Было около четырех часов, оставался еще час жизни. От моего дыхания слегка запотевало стекло внутренней рамы. В номере было очень жарко, но на улице термометр показывал двадцать два градуса ниже нуля. Зазвонил телефон. Это был гостиничный портье.

— Здесь фрау Брентано Лёви, — сказал он. — Она говорит, что у нее встреча с вами. Я могу разрешить ей подняться?

— Пусть поднимется.

Вероятно, это была одна из тех интеллигентных дам в тюрбанах, что поздравляли меня накануне вечером после моей лекции. Она попросила о личной встрече, об интервью для какого-то иллюстрированного журнала, имеющего огромный тираж. Она специализировалась на великих людях en pantoufles[186]. В отсутствие колоссов она довольствовалась величинами средней руки, лишь бы они были интересными собеседниками. Несколько нескромных фактов, яркий штришок, фотография, и материал готов. Профессиональная интервьюерша, обладающая хорошим нюхом и умеющая расположить к себе, к тому же высокооплачиваемая, как мне сказали. Она постучала и вошла. На ней был голубой тюрбан с красным пером, сильно приталенный костюм, дорогая шуба, которую она тут же сняла. Темные, возможно, крашеные волосы, неопределимый возраст — энное количество десятков лет.

— Чай? — предложил я.

Она согласилась. Я позвонил, чтобы принесли в номер два чая.

— У меня к вам немного вопросов, господин Монтана, — сказала она. — Совсем немного. Вы за союз европейских государств? Он видится вам как федеративное объединение с частичным отказом участников от индивидуального суверенитета или всего лишь как оборонительный covenant[187], альянс с общей могучей армией? Считаете ли вы полезной вспомогательную деятельность Юнеско? Вы за или против казни через повешение негра Мак Ги[188], который, как утверждают, изнасиловал белую американку? Если бы вы присуждали Премию мира, кому бы вы ее дали? Считаете ли вы, что права женщин в Италии достаточно защищены? Какой экзистенциализм вам ближе — атеистический или христианский? По-вашему, фигуративность все еще уместна в изобразительных искусствах? Вы за или против эвтаназии? Кажется ли вам насущной необходимостью создание единого европейского языка? Если да, то достаточно ли будет в этом новом языке трехпроцентной лепты итальянского?

Она остановилась, отхлебнула чай и продолжала:

— Простые вещи, как видите. Добавлю несколько личных вопросов. Вы любите животных? Если да, то каких? Уверены ли вы, что достаточно их защищали? Кого вы любите больше — кошек или собак? Активно ли вы боролись против вивисекции животных?

Она помолчала, разглядывая меня сквозь лорнет. Недолгую тишину нарушал только стук маятника.

— Я всегда думал, что больше люблю кошек, чем собак, — сказал я через несколько секунд, извинившись, что начинаю с ответа на самый простой вопрос. — Со временем истерическая страсть некоторых дам к окружающему их кошачьему племени заставила меня обратить внимание на собак. Но убежденным собачником я стал недавно, и своим обращением обязан пониманию того, что собаки (больше, чем кошки) остаются в памяти, хотят продолжать жить в нас. Теоретически я противник бессмертия и считаю, что было бы в высшей степени достойным, если бы человек или животное не боялись sombrer[189] в вечное Ничто. Однако фактически — по наследству — я христианин и не в состоянии отрешиться от мысли, что от нас что-то может или даже должно оставаться. Галиффа, — сейчас, уважаемая коллега, я покажу вам его фотографию, — умер сорок с лишним лет назад. На этой единственной его фотографии пес снят рядом с моим другом, тоже покойным. Так что на свете, кроме меня, не осталось человека, который хранил бы память об этой рыжей веселой дворняге. Галиффа меня любил и, когда было уже слишком поздно, я его тоже полюбил.