Сэмюель Батлер - Путём всея плоти

• Название: Путём всея плоти
• Автор: Сэмюель Батлер
• Издательство: Критерион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-901337-14-Х

В серию «Мансарда» войдут книги, на которых рос великий ученый и писатель Мирча Элиаде (1907–1986), авторы, бывшие его открытиями, — его невольные учителя, о каждом из которых он оставил письменные свидетельства.

Сэмюэль Батлер (1835–1902) известен в России исключительно как сочинитель эпатажных афоризмов. Между тем сегодня в списке 20 лучших романов XX века его роман «Путём всея плоти» стоит на восьмом месте. Этот литературный памятник — биография автора, который волновал и волнует умы всех, кто живет интеллектуальными страстями. «Модернист викторианской эпохи», Батлер живописует нам свою судьбу иконоборца, чудака и затворника, позволяющего себе попирать любые авторитеты и выступать с самыми дерзкими гипотезами.

В книгу включены два очерка — два взаимодополняющих мнения о Батлере — Мирчи Элиаде и Бернарда Шоу.

---

Я допускаю, что кто-то сочтёт счастьем обладание моральными качествами, которые считаются выше всех прочих. Но тогда, если воплощать их в жизнь, они должны довольствоваться добродетелью как благом в самом себе и не ворчать, когда возвышенное донкихотство оказывается слишком дорогим удовольствием, за которое воздастся в царстве не от мира сего. Им не следует удивляться, если, пытаясь и на земле погулять, и в рай попасть, они окажутся фигурами довольно жалкими. Мы можем сколько угодно не верить тем или иным подробностям из рассказов о путях христианства, но огромная часть христианского учения останется для нас столь же истинной, как если бы мы принимали всё до мельчайших деталей. Нельзя служить Богу и маммоне; узок путь и тесны врата, ведущие к тому, что живущие верою почитают «единым на потребу»[92], и сказать об этом лучше, чем сказала Библия, невозможно. Хорошо, что существуют люди, так думающие, как хорошо и то, что в бизнесе существуют спекулянты, постоянно обжигающиеся на своей коммерции, — но отнюдь не хорошо, чтобы большинство сходило с «усреднённого», пробитого пути.

Для большинства людей в большинстве обстоятельств удовольствие — осязаемые материальные блага мира сего — суть самое надёжное мерило добродетельности. Прогресс всегда достигается через удовольствие, а не через крайние и острые проявления добродетели, и самые добродетельные скорее склоняются к излишествам, чем к аскетизму. Применяя снова ту же метафору, бизнес, скажу, что конкуренция стала такой жёсткой, а процент прибыли так сильно урезан, что добродетель уже не может себе позволить упустить хоть какой-то реальный шанс и должна рассчитывать свои действия, целя на получение прибыли из конкретных сделок, а не из публикации броских рекламных проспектов. Поэтому она не станет пренебрегать, как пренебрегают многие, в других аспектах расчётливые и экономные люди, тем важным фактором, что у нас есть шанс избежать разоблачения, или что мы хотя бы умрём до того, как нас разоблачат. Разумная добродетель оценит этот шанс ровно по достоинству, не выше и не ниже.

Удовольствие, в конечном итоге, — более надёжный ориентир, чем праведность или долг. Ведь как бы трудно ни было узнать заранее, что принесёт нам удовольствие, распознать правду и долг часто ещё труднее, а, допустив при этом последнем распознании ошибку, мы попадём в столь же плачевное положение, как и в случае ошибочного мнения по части удовольствия. Когда человек обжигается, преследуя удовольствие, он осознаёт свою ошибку и понимает свою неправоту легче, чем когда он обжигается, исполняя воображаемый долг или следуя надуманной идее о праведной добродетели. Ведь когда дьявол рядится в ангельские одежды, разоблачить его может только специалист высшего качества, а маскируется он так часто, что быть застигнутым при разговоре с ангелом становится вовсе не безопасно, и потому рассудительный человек преследует удовольствие, ориентир пусть скромный и невидный, но зато более общепринятый и, считая на круг, куда более надёжный.

Но вернёмся к мистеру Понтифику. Мало того, что он жил долго и процветал, — он ещё и оставил многочисленное потомство, которому передал не только свои физические и умственные качества, причём с большими, чем это обычно случается, модификациями, но также и такие характерные черты, которые передаются потомству не столь легко, — я имею в виду его финансовые характеристики. Могут сказать, что он обрёл их сложа руки, позволяя деньгам, так сказать, наплывать на него, но ведь на скольких людей деньги наплывают точно так же, а они их Fie берут, или берут на какое-то время, но не умеют с ними ужиться, чтобы деньги через них достигали их потомства! А мистер Понтифик умел. Он сохранил то, что он, скажем так, заработал, а ведь деньги — это как репутация: легче приобрести, чем сохранить.

Итак, говоря в общем и целом, я не склонен быть к нему таким суровым, каким был мой отец. Суди мы о нём по сколько-нибудь высоким стандартам — и он пустое место. Суди мы о нём по стандартам обычным, усреднённым — и мы не обнаружим в нём особого порока. То, что я сказал в этой главе, я сказал раз навсегда, и прерывать нить своего повествования, чтобы повторять это снова, не стану. Пусть это будет молчаливым свидетельством в поправку к скороспелому вердикту, который читателю захочется вынести в отношении не только мистера Джорджа Понтифика, но и Теобальда с Кристиной. А теперь я продолжу мой рассказ.

Глава XX

Рождение сына открыло Теобальду глаза на многое, о чём он до тех пор разве что смутно подозревал. Он, например, и понятия не имел о том, какой докукой может быть младенец. Дети являются на свет всё-таки очень неожиданно и всё на свете переворачивают вверх дном; почему бы им не подкрадываться незаметно, не сотрясая с такой силой всего нашего домашнего устройства? К тому же Кристина далеко не сразу оправилась от родов; несколько месяцев она проболела; и это тоже была докука, да еще дорогостоящая, оказывавшая известное влияние на ту сумму, которую Теобальд любил откладывать из своих доходов на, как он говорил, чёрный день, то бишь, на обеспечение своих детей, буде таковые народятся. И вот теперь таковые нарождаться именно начали, следственно, тем более важно откладывать, а тут, пожалуйте, ребёнок — прямая помеха этому процессу. Пусть теоретики толкуют себе о том, что дети суть продолжение самобытной личности человека: чаще всего окажется, что у рассуждающих таким образом никогда не было своих детей. У людей по-настоящему семейных другие сведения.

Спустя около года после рождения Эрнеста родился ещё один ребёнок, тоже мальчик, которого окрестили Джозефом, а ещё менее чем через год — девочка, которую назвали Шарлоттой. За несколько месяцев до её рождения Кристина гостила у семейства Джона Понтифика в Лондоне и, памятуя о своём положении, провела немало времени на выставке в Королевской академии, рассматривая образцы женской красоты в изображении академиков, ибо уже решила про себя, что на этот раз у неё будет девочка. Алетея пыталась отговорить её от этого, но она настаивала на своём, и, конечно же, девочка родилась дурнушкой; впрочем, не скажу, были ли виной тому картины или что другое.

Теобальд никогда не любил детей. Ну, не нравились они ему. Он всегда старался убежать от них как можно скорей, и они от него; почему, ну почему, спрашивается, не могут дети являться на свет уже взрослыми? Если бы Кристина могла родить парочку вполне уже взрослых служителей церкви в сане священников, умеренных взглядов, но склоняющихся к евангелизму, с хорошим бенефицием и вообще во всех отношениях точная копия Теобальда — ну что ж, тогда в этом был бы какой-то смысл; или, скажем, если бы можно было покупать готовых детей в магазине с широким выбором пола и возраста, тогда бы ещё ничего; но чтобы непременно делать их дома и каждый раз начинать с самого начала — нет, такая постановка вопроса Теобальда не устраивала. Он чувствовал себя теперь так же, как тогда, когда от него требовалось взять и жениться на Кристине: всё давно уже идёт, как идёт, ну и шло бы себе дальше. В случае с женитьбой ему пришлось притворяться, будто ему самому это по душе; но времена изменились, и если теперь ему что-то не нравилось, к его услугам были сотни безупречных способов выразить своё неудовольствие.

Возможно, было бы лучше, если бы в свои юные годы Теобальд хоть немного противился отцу; а поскольку он не противился, то и от своих детей ожидал безоговорочного себе повиновения. Он считает себя, говорил он (и Кристина), более снисходительным отцом, чем был по отношению к нему его отец; опасность таится, говорил он (и опять-таки Кристина), в его слабости слишком потакать детям; ему надо отслеживать это в себе, ибо нет важнее обязанности, чем обязанность приучить ребёнка во всём слушаться своих родителей.

Незадолго до того он где-то прочёл об одном путешественнике, который, находясь в одной из своих экспедиций по отдалённым районам Аравии и Малой Азии, набрёл на небольшую христианскую общину, состоявшую из удивительно сильных, здравомыслящих, трудолюбивых, обладающих прекрасным здоровьем людей, которые оказались прямыми потомками Ионадава, сына Рехава[93]; а вскорости после того в Бэттерсби появились два человека, одетых по-европейски, но явно восточного вида и с сильным акцентом; они представились выходцами как раз из того самого народа и собирали пожертвования в фонд содействия обращению их соплеменников в английскую ветвь христианской религии. Правда, они оказались мошенниками и самозванцами, ибо, когда Теобальд пожертвовал им фунт стерлингов, а Кристина пять шиллингов из собственного кармана, они тут же пропили эти деньги в соседней с Бэттерсби деревне; и всё равно, это обстоятельство отнюдь не умаляет истинности рассказа восточного путешественника. И потом, был ещё Рим, чьё величие, надо полагать, зиждилось на здоровом авторитете главы семейства и его власти над всеми домочадцами. Порой римляне даже убивали своих детей; это, положим, слишком, но ведь римляне не были христианами, откуда же им знать.