Зиновий Давыдов - Беруны.

• Название: Беруны.
• Автор: Зиновий Давыдов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1971

В книге Зиновия Давыдова малоизвестное приключение четырех мезенских поморов стало сюжетом яркого повествования, проникнутого глубоким пониманием времени, характеров людей, любовью к своеобразной и неброской красоте русского Севера, самобытному языку поморов. Писатель смело перебрасывает своих героев из маленького заполярного городка в столицу империи Санкт-Петербург. Перед читателем предстает в ярких и точных деталях как двор императрицы Елизаветы, так и скромная изба помора-рыбака.

---

Ванюшка показался из-за груды высоко навороченных бревен. Он волочил за собой какой-то тяжелый предмет и звал Федора на помощь:

– Поди сюда, Федя! Что я тебе покажу!

– Чего там? – откликнулся Федор и заковылял по бревнам Ванюшке навстречу.

Мальчик вцепился в большую доску, из которой торчали оборжавевшие гвозди и большой, тоже порыжевший от ржавчины крюк. Это и впрямь была счастливая находка. Крюк был готовым молотком. Из него можно было сделать и рогатину. А гвозди? Ну, мало ли чего нельзя наделать из гвоздей!

Федор поплевал себе на руки и схватился было за крюк. Но, глянув на доску, он остановился, вытаращив глаза.

– Федя, ну!.. – дернул его за рукав Ванюшка.

Но Федор, вместо того чтобы впрячься в доску, присел на корточки и стал рассматривать её своими все ещё широко раскрытыми глазами.

Чего бы ему вглядываться так пристально, когда на бурой доске и без того хорошо видна была выжженная, как лошадиное тавро, косая нерусская надпись:

ST. HELENA

с рогатым коньком наверху и с цифрами 1719 пониже? Да надпись эта, с её росчерками и закорючками, была выжжена лошадиным тавром не только на обломке разбитого судна. У Федора по левой лопатке шла такая же надпись. Огненными, багровыми буквами было по живому телу выведено: Sf. Helena, – без цифр, но с такими же закорючками и с таким же вставшим на дыбки рогатым коньком. 

II. ПРО БЫКА И МЕДВЕДЯ

Доска с крюком и гвоздями, которую приволокли Ванюшка и Федор, была как нельзя более кстати. Из двенадцати зарядов, взятых Тимофеичем на остров, оставались в пороховом роге только четыре. Зато восемь выстрелов, которыми Степан за эти две недели восемь раз будил мертвую в это время года тишину Малого Беруна, дали восемь оленьих шкур и изрядно оленьего мяса; его по нескольку раз в день ели теперь мезенские китоловы. Но что было делать дальше с последними четырьмя зарядами, которые дадут промышленникам в лучшем случае ещё четырех олешков? Ведь был на исходе июль, а там близилась тяжелая и опасная зима, когда на ловитву выйдут голодные ошкуи, станут бродить вокруг избы, и их не отгонишь топориком или охотничьим ножом. Тимофеич осмотрел доску, которую притащили с собой Ванюшка и Федор, и осторожно вынул из неё крюк и все гвозди один за другим.

Назавтра с утра, завалив дверь большими камнями, все отправились на морской берег и принялись таскать к избе бревна, а заодно и всё, что там попадалось и что могло пригодиться в хозяйстве. А пригодиться могло всё, потому что у людей этих не было самого необходимого для тяжелой борьбы в безлюдной и неприветливой стороне. Поэтому они прихватывали с собой всё, что находили на берегу: и дырявое ведро, должно быть кем-то брошенное тут, и корабельный болт, и заржавленный обломок якоря, и большую, просмоленную четырехугольную бутылку, которую здесь же, на берегу, откупорил гвоздем Тимофеич, добыв из неё вместо рома какую-то истлевшую бумагу, разузоренную кудреватыми нерусскими письменами.

Надо было готовиться к зиме, запасти мяса, наладить печь и кое-где починить крышу. У застрявших на острове были теперь дрова, были гвозди и топор, и можно было приняться, не откладывая, за дело. Степан опять стал целыми днями пропадать, высматривая оленей. Часами полз он к ним на брюхе и стрелял только наверняка. Так он уложил ещё четырех и, свистнув в пороховой рог, сунул его под нары.

А Федор и Ванюшка лазали тем временем с топором по крыше, постукивая по ней, как дятлы, и их туканье разносилось по всему острову, перекатываясь вдали по холмам и оврагам. Они заделали дыру на крыше и натаскали туда земли, которой накопал им Тимофеич найденною на берегу и наточенною на камне якорною лапою. На камне же Тимофеич отточил и крюк – так поразившую Федора находку с разбитого фрегата «Святая Елена». Тимофеич гвоздями приладил крюк к тяжелой дубине, для верности подвязал ещё одно к другому оленьими ремнями и получил орудие, с которым хоть сейчас медведя подымать. Даже поперечину и ту приладил, совсем как на заправской рогатине. И с нею, с рогатиною этой, Тимофеичу не так страшна была ночь, прибывавшая уже с каждым разом.

Ночь удлинялась и густела; она рассыпалась звездами по темному небу и шорохами по окрестным холмам. Начинались заморозки, и промышленники стали с вечера топить печь собранными на берегу дровами, которым не знали даже названия. Печка поднимала к закопченной кровле клубы голубого дыма, пахнувшего ладаном и ввергавшего Тимофеича в уныние.

– Дым, так он дымом и должен пахнуть, – сердился старик, – а ладан – не к добру! Ладан – к покойнику. Вот и у Еремии Петровича перед тем, как Гаврилка у него помер, печка тоже всё ладаном дымила.

– Не бывает вот полного счастья человеку, – сказал Степан, оттачивавший возле печки гвозди на камне. – При таком-то богатстве, – а ни племени, ни наследника. И всё ему мало, лешаку! Подрядит тебя к чертовой бабушке, а все, собака, норовит подешевле!

– Это оттого, что сердце у него гнилое, – сказал Тимофеич, мешая щепкой олений навар в котелке. – У богатых всегда сердце гнилое.

– Как так гнилое? – удивился Степан.

– А так вот, как у того быка, которым раздосадил Еремию старичок один из немоленцев, из тех, что за царей не молятся. Он постучался к Еремии, переночевать просился, а тот не хотел было его пускать.

«С тобой, – говорит, – беды наживу».

А старичок ему:

«Куда, – говорит, – я пойду в такую темень? Да и пуржить, вишь, начинает».

Петрович не соглашался, а потом всё же сжалился, пустил. Видит, старичок весь из себя ладненький такой да чистенький... Накормил его Еремия Петрович и стал ему свои лихости да горести выкладывать. И сына, мол, единственного лишился, и то, и се, и другие вот купцы и корабельщики живут против него куда как лучше. А старичок, постойщик этот, ему и говорит:

«Расскажу тебе бывальщину про быка и медведя».

И стал рассказывать.

Пришел, видишь, однажды старичок этот к одному мужику на двор, а мужик тот – с мошной, хлебистый, такой богатый богатей, и скотины у него, и корму, всего припас.

«Что, – спрашивает его старичок, – хорошо ли тебе жить? Кажется, всего у тебя в сытость, живешь исправно, зажиточный?»

Да мужик, крестьянин этот, отвечает:

«Нет, – говорит, – мы ведь работаем, стараемся; вот как купцы-то живут против нас, так далеко лучше».

Тогда старичок и говорит ему:

«Я тут схожу куда надо, обернуся, а как назад пойду осенью, ты к тому времени быка выкорми, чтобы был он жирен, а сердце у него было черное».

Пошел старичок со двора, а мужик закручинился, как это ему быка выкормить, чтобы был он жирен, а сердце у него было черное. И стал мужик повсюду ходить и всех расспрашивать, как бы это выкормить ему так быка. Один тут вызвался человек и говорит:

«Купи, – говорит, – медведя и поставь медведя и быка в одну конюшню и корми их сытно. Как медведь, – говорит, – рёхнет, а бык испугается и назад присядет: он будет думать, что медведь его съест».

Так мужик и сделал. Медведя купил и в угол быка поставил и кормил до осени. А старичок в ту пору сходил куда надо, оборотился и опять стучится к мужику в ворота.

«Ну, что, – говорит, – выкормил ты быка?»

«Выкормил», – отвечает мужик.

«Ну, зарежь его теперь, посмотрим, такой ли он, как я думал».

Как зарезали быка, так он точно – был жирный, а сердце в нем гнилое, черное.

«Ну, – говорит старичок, – расскажи, как это ты достиг, что жирное у быка мясо, и как ты сердце в нем гнилое сделал».

«У меня в конюшне, – говорит мужик, – в одном углу стоял бык, а в другом – медведь. Как медведь рёхнет, бык так назад и сядет. Оттого сделалось в нем и сердце черное».

Тогда старичок и говорит мужику:

«Так вот, – говорит, – и купец, которому завидуешь ты: сегодня у него всего вволю, а сердце все в нем тлеет, как бы за проделки свои под суд не попасть. А у тебя, – говорит, – сердце спокойное, не тлеет оно, как у этого быка...»

Еремия это всё выслушал, что старичок рассказывал, и разгневался.

«Что, – говорит он захожему старичку, – ты тут мелешь, козья твоя борода? Поел, – говорит, – и уходи! Много вас тут ходит теперь, рассказчиков!»

Ушел с кухни и в сердцах дверью хлопнул. Ну, работники и взяли старичка на ночь к себе. Под утро старичок ушел. А Еремии хоть бы что... 

III. БАСНИ СТАРОГО КОРМЩИКА

Дни заметно спадали, прибывала ночь, и скоро запел сиверко[24], повалил снег, и начались метели. Но в избе не было холодно: топилась курная печь, и дым густо стлался под кровлею, вырываясь наружу в открываемые иногда дверь или окошко. Кровля в избе была до того закопчена дымом, что казалось, она была сделана из черного дерева. Черны были и стены избы от кровли и до самых окон, но ниже окон они были ещё чисты и желты, как само дерево, из которого срублена была изба. Дерево это было крепко, в нем незаметно было ни гнили, ни червоточины: в холодных этих странах дерево бывает весьма долговечно, не поддаваясь, как в других местах, разрушительному воздействию климата и лет.