Зиновий Давыдов - Беруны.

• Название: Беруны.
• Автор: Зиновий Давыдов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1971

В книге Зиновия Давыдова малоизвестное приключение четырех мезенских поморов стало сюжетом яркого повествования, проникнутого глубоким пониманием времени, характеров людей, любовью к своеобразной и неброской красоте русского Севера, самобытному языку поморов. Писатель смело перебрасывает своих героев из маленького заполярного городка в столицу империи Санкт-Петербург. Перед читателем предстает в ярких и точных деталях как двор императрицы Елизаветы, так и скромная изба помора-рыбака.

---

Сторож стучит по мосткам деревянной ногой и останавливается против конторы сального торга, чтобы набить ноздри черкасским табаком. Здесь он ударяет раза два в колотушку и заглядывает в ставень.

Директор конторы сального торга Соломон Адамыч Вернизобер и секретарь архангельского адмиралтейства Соломон Адамыч Клингштедт играют в карты на щелчки. Они поочередно тасуют колоду, и счастье поочередно переходит то к одному, то к другому. Тогда выигравший Соломон Адамыч долго целится проигравшему Соломон Адамычу в розовый нос, а проигравший Соломон Адамыч сидит, закрыв глаза, замирая и поеживаясь, в ожидании неотвратимого. Выигравший Соломон Адамыч то придвигает приготовленные для щелчка пальцы к самому носу своего друга, то откидывается назад и радостно хихикает. А проигравший начинает в волнении ерзать в креслах и дрыгать ножками в белых чулочках.

На столе, оплывая, горит свеча, и тени обоих Соломон Адамычей пляшут на выцветших голландских обоях, между потускневшим зеркалом и портретом царствовавшей тогда императрицы Елисаветы. Но в девять часов свеча гаснет, и Соломон Адамыч Клингштедт пробирается домой, где его поджидает в чисто убранном покойчике круглая, как шарик, белобрысая жена его, заплетающая на ночь свои чахлые косы.

Сторож бьет в колотушку и, дойдя до караулки у городских весов, тихонько стучится в дверь. Инвалид Лука Скачок впускает его и задвигает засов. Здесь городской инвалид и ночной сторож пьют водку и засыпают до рассвета.

Масло догорает в фонаре на рыночной площади у городских весов. Светильня коптит; меркнет пламя и наконец совсем потухает.

Темно и тихо. Сухой лист опадает с дерева в канавку против магистрата.

Но по ту сторону канавки из-за неплотно прикрытого ставня пробивается свет. На лежанке в горнице теплится ночничок, и тени шарахаются по полу, взбираются по стенам, летают по потолку. Дарья, Капитонова жена, качает подвешенную к потолку зыбку, но ребенок плачет не умолкая.

– Спит, всё спит, и Катюня спит, и баба спит, один медведь не спит, свою лапу сосет...

Ребенок плачет и не заснет до рассвета.

Когда в ставни начнет пробиваться белый день и молодые петушки голосисто закукарекают на насесте, заснет ребенок и замолчит за печкой сверчок.

Но сейчас полусонная Дарья качает зыбку и думает о Капитоне. Он, должно быть, уж по зимней дороге вернется в Архангельск, и ждать бы его в октябре.

Сергуня плачет. Дарья вынимает его из зыбки и носит по горнице.

– Уйди, бессонница-безугомонница... Дай нам сон-угомон...

Но Капитон не вернется и в октябре. Он совсем не вернется в Архангельск, в желтенький домик с рябиной у крылечка. Не наколет дров, не подбросит вверх Сергуню, не подсыплет конопляного семени чижу, который спит на жердочке в клетке, спрятав под крылышко клюв.

Не на лодье и не в карбасе плавает теперь по Студеному морю Капитон Новосильцев. Скоро его растерзанное тело совсем размоют волны и морская вода разъест его плоть.

А Дарья – молодая голова да бедная вдова. Ей теперь тоски-тоскучие да рыды-рыдучие.

                                                                                          

                                                              

Часть вторая РУССКИЕ РОБИНЗОНЫ I. СТРАННАЯ НАХОДКА

Тимофеич сидел у порога избы на камне, грея спину на солнце, которое всё реже радовало людей своими длинными косыми лучами. Старик ладил из ивовых прутиков корзину, но прут был до того мелкий, что корзина выходила совсем убогой, с редким плетеньем и торчащими во все стороны концами прутьев. Не корзина, а еж какой-то, выставивший кругом свою колкую щетину.

Две недели прошло с тех пор, как Тимофеич и Ванюшка с Федором и Степаном, прыгая со льдины на льдину, выскочили на этот берег.

Двое суток прогоревали они тогда у воды, поджидая, не покажется ли исчезнувшая где-то – не в морской ли пучине? – окладниковская лодья. Они не замечали ночного холода, поутру не слышали гомона птичьего вокруг, и мысль о еде не шла им на ум. На третьи сутки Тимофеич развязал мешок, достал оттуда солонину и роздал всем по куску. Люди пожевали и молча двинулись за Тимофеичем тою же дорогою обратно к избе.

Было тихо на острове, на пустынном Малом Беруне, куда заходит корабль разве в бурю, укрываясь в губовине и выжидая здесь погоды. Корабли в этих местах были очень редки; только случай мог подогнать корабль к Малому Беруну, и ждать такого случая в это лето уже не приходилось.

Где-то дальше, за горою, в оврагах и пещерах, прятались до времени медведи-ошкуи, но дикий олень – видно было – стоял на пригорке, как каменный, запрокинув свою рогатую голову назад. Степан полдня полз к нему на брюхе; медленнее улитки тащил Степан свое тело по земле и камням, и, когда захотел приладить для выстрела ружье, камень-кругляк, сдвинутый с места, сорвался вниз и стал там перестукиваться с другими камнями во рву. Олешек дернул головою и прянул с пригорка, да так, что Степан не успел даже вскинуть ружье. Степан выругался и пошел к избе, где застал Тимофеича уже за второй корзиной.

Ванюшка и Федор тоже должны были скоро вернуться, потому что солнце уже клонилось низко и заливало края ложбинки холодным румянцем. Так вот осенью в Мезени, в последние стылые, но солнечные ещё деньки румянятся окошки в домишках, и дети, наигравшиеся и озябшие, бегут обогреться у мамкиного подола.

Ванюшка и Федор, бродя по морскому берегу с одним топором, ушли далеко от избы и, выйдя к небольшому носу, заметили вдали множество бревен, словно плот там распустился и покачивался на волнах. Федор с Ванюшкой подошли поближе, но расстояние между ними и плотом оставалось то же, не уменьшаясь, точно плот этот уходил от них с тою же скоростью, с какою они шли к нему. Федор и Ванюшка выбились из сил, гоняясь за неуловимым плотом, и наконец как бы стали его настигать, потому что уже различали отдельные бревна, но бревна эти уже не выглядели плотом, а были навалены на берегу и разбросаны по воде кое-как, без толку и порядка.

– Да это, Ваня, выкидник! – воскликнул Федор. – То-то будет Тимофеичу подарок! Натопим мы теперь избу, как баню! А Тимофеич-то всё печалился, что заморозит нас Берун. С такими дровишками не заморозит, небось.

– Не заморозит! – звонко выкрикнул Ванюшка и, как жеребенок, бросился вприпрыжку вперед.

Низкий берег был в этом месте весь загроможден лесом. Огромные бревна колыхались и на воде, терлись друг о друга и протяжно скрипели, как колодезные журавли. Откуда могли взяться здесь такие дерева, чуть ли не в обхват толщиною, с такой узорчатой древесиной, то крепкой, как камень, то мягкой и податливой, как будто даже теплой?.. Ванюшка всё прыгал с бревна на бревно, а Федор присел на гладкий, обтертый водою и льдами чурбан и стал рассматривать наваленные вблизи бревна. Это было дорогое, заморское, не наше, не русское дерево, не сосна и береза. Отторгнутое от родных берегов бурями и ураганами, смытое водами, оно целый век кружило по многим морям, блестя на солнце мокрою спиною, и наконец закончило свои странствия, прибитое к Малому Беруну, к безлюдному острову в холодном океане.

Ванюшке надоело скакать с одного мачтового дерева на другое, и он прикорнул где-то за бревном. Пустыня и тишина словно обволакивали Федора мягкой пеленой. Он снял шапку и закрыл глаза. Слабый ветерок играл его волосами. Уже пятнадцать дней жил Федор на этом острове, а до того только слышал о нем в разных бабьих выдумках и сказках. И всё эти дни здесь, как камни-окатыши, были и будут похожи один на другой и, как окатыши же, сдвинутые по склону оврага, один на другой будут наскакивать, один другой обгоняя. Здесь по-особенному кружится время, приближая попавшего сюда человека, скорее всего, к одной лишь смерти.

Федор вздохнул и открыл глаза. Он нагнулся за шапкой, которая лежала на бревне подле, и приятный запах взволновал его, как далекое воспоминание. Так же пахло и в жарких странах, вытравивших из Федора его молодость и силу. Шапка лежала на душистом дереве, которое называется кедром мексиканским; оно легко и прочно, и его ароматическая смола источает приятный запах.

Федор очнулся от своих мечтаний и стал топором постукивать то по одному бревну, то по другому. Здесь были удивительные сорта дерева, над которыми в царицыных подвалах с утра до ночи гнут спину краснодеревцы: пальмовое дерево разных видов; дерево фернамбук из Южной Америки, дающее мебельным мастерам красную краску различных оттенков; палисандровое дерево, от которого пахнет словно фиалкой.

Многое тут было знакомо Федору, если иногда не само по себе, то хотя бы по тому слабому запаху, который шел здесь от слегка пригретого солнцем чужеземного бурелома. А ничто так не застревает в памяти, как запах.