Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

• Название: Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
• Автор: Семен Букчин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7784-0365-9

Имя Власа Дорошевича (1865–1922), журналиста милостью божьей, «короля фельетонистов», — одно из самых громких в истории отечественной прессы. Его творчество привлекало всеобщее внимание, его карьера переживала бурные взлеты и шумные скандалы. Писатель, доктор филологических наук Семен Букчин занимается фигурой Дорошевича более пятидесяти лет и знает про своего героя буквально всё. На обширном документальном материале (с использованием дореволюционных газет и журналов, архивных источников) он впервые воссоздает историю жизни великого журналиста, творчество которого высоко ценили Лев Толстой, Чехов, Горький. Чувство юмора и трагическое восприятие мира, присущие Дорошевичу, его острословие и зоркость критического взгляда — всё передано Букчиным с равной убедительностью. Книга станет существенным вкладом в историю русской литературы и журналистики.

---

В начале сентября 1915 года Дорошевич на своей «Испане-Суизе» выехал из Москвы в западном направлении. Ему хотелось увидеть, каково положение населения прифронтовых районов, как решают власти ставшую вдруг такой огромной и многострадальной проблему беженства. Впечатления, полученные во время поездки от Москвы до Киева (через Подольск, Рославль, Бобруйск, Чериков, Гомель, Довск), легли в основу пяти очерков под общим названием «Крестный путь»[1276]. На шоссе за Подольском сторож-старик, подняв шлагбаум, сказал:

— Смотр всей России.

«Трогательно, наивно и хватает за душу это величественное, молчаливое шествие.

Шествие неведомо куда.

В неизвестность.

Молчаливое, прежде всего.

Притомленные лошади не шарахаются от проносящихся автомобилей. Даже ухом не ведут.

Не лают собаки.

Не слышно разговоров в кибитках.

— Все переговорили!

Идут, как серые тени. Едут, как мертвые.

Молчат бабы.

Не плачут даже дети».

Вдоль дорог расположены врачебные и питательные пункты, организованные «Северопомощью». Но на них хаос, отсутствие лекарств, продуктов. Врачи в отчаянии. Среди беженцев свирепствуют дизентерия, крупозное воспаление легких, бронхит, у детей скарлатина. У людей раны на стертых в кровь ногах, ожоги от костров. Окрестные деревни и городки в трепете и ужасе. Для них беженцы — это нашествие, саранча, которая уничтожает все на своем пути. И чем дальше на запад ехал Дорошевич, тем больше встречалось ему свежих, часто выросших за одну ночь кладбищ.

«И эти рвущие за душу надписи на крестах:

— Младенец.

— Младенец.

— Младенец.

Уж подлинно ты Могилевская губерния!»

Но что за сила подняла этих людей с насиженных мест и заставила терпеть такие страдания? Страх перед «германцем»? Многотысячное шествие в очерках Дорошевича предстает как некий массовый акт патриотизма народных масс, не желающих жить «под врагом». Но это была первая мировая война, когда немцы еще не воевали с мирным населением. Исход мирных жителей организовала власть. Казачьи части налетали на деревни и угрожали полным разорением тем, кто не собирался уходить. Само собой, сказывалась и паника, которую власти не спешили рассеять. Впрочем, были у людей, поднявшихся с родных мест, особенно из «польских» губерний, и вполне понятные человеческие страхи. Дорошевич рассказал об этом в «Кровавом шуте»: «Война началась с того, что с немецких аэропланов разбрасывались воззвания:

— К польскому народу.

„Мы, немцы, идем освобождать вас от ига москалей. Мы несем вам свободу языка и веры“».

Будучи хорошо знаком с фактами, он доказывает, что эти старые, заготовленные 15 лет назад листовки — подлог. Они «лежали наготове, когда немцы в Познани преследовали, как политических преступников, польских детей, смевших читать „Отче наш“ на родном польском языке. Они преследовали детей за молитву по-польски, — как будто думали, что Бог скорее поймет молитву на мученическом языке, — в то время, как у них в кармане лежало обещание освободить Польшу:

— От ига!»

После поездки осенью 1916 года по польским губерниям и на Карпаты он отметит, что российская часть Польши сохранила свою национальную самобытность, в то время как прусская оказалась онемеченной и некультурной: «Из всего, что я видел, я не вынес впечатления, что Польша под нашей властью сделала большой прогресс.

Но она осталась Польшей.

Польской Польшей»[1277].

Величественно и трагично шествие покинувшего свой дом народа, «свершается его тяжкий, его крестный путь». Но только ли враг повинен в этом «испытании болезнями, голодом, холодом», в том, что «беженцы не знают, куда они идут»? И стоило ли даже «перед небывалым нашествием» оставлять после себя пустыню? Эти вопросы способны оскорбить патриотические чувства. Но от них никуда не деться. Дорошевич пытается рассуждать потактичнее, но горечь прорывается: «Мы совсем не жестокий народ. Но у нас творятся ужасные жестокости. Мы умеем превратить каторгу в ад и жизнь в каторгу». В то время когда Петроград «занимался политикой», «разрешал великие вопросы, море беженцев затопляло и затопляло страну». А когда стали что-то делать, «схватились за меры», «начали строить бараки», «дороги уже вызвездились крестами».

«Что будет с этим народом? <…> И кто и как заплатит за это?»

К кому были обращены эти вопросы? К самому себе? К власти? В любом случае, у него не было ответа. Но было ощущение — платить придется.

Газеты, телеграфные агентства разносили по миру сведения о ходе военных действий. Но о беженской трагедии было известно мало. Об этом почти не писали. Поэтому очерки Дорошевича стали своего рода открытием неизвестной стороны войны. Их перепечатывали зарубежные издания. В 1916 году они вышли отдельной книгой на английском языке в Лондоне в переводе и с примечаниями Стефена Грэхема[1278]. «„Крестный путь“ представляет собой полные ужаса картины России и Польши со времени начала вторжения на их земли германской армии, — писал переводчик. — Запечатленные знаменитым русским журналистом, они поражают точностью деталей и подробностью описаний».

«Русское слово» внимательно следило за позицией союзников и стремилось содействовать укреплению отношений с Англией и Францией. 1 января 1916 года в газете публикуются новогодние поздравления Редьярда Киплинга («Как и вы, я жду мира, но не прежде чем будет завершено наше общее дело»), Камилла Сен-Санса («Французские артисты желают русским артистам, чтобы наступающий год принес победу»), Джерома К. Джерома («Победим врага и упрочим нашу дружбу»). 12 мая, в «День Британской империи», Дорошевич обращается с дружеским словом к английскому послу в России Джорджу Бьюкенену[1279]. Он уверен, что «галицийскими боями, сопротивлением немецкому наступлению, тем, что мы приняли на себя этот удар главных немецких сил, мы заплатили за право владеть проливами, которые для нас возьмут союзники». Бои в Галиции это плата за Дарданеллы. Таким образом, со вступлением в войну Турции должен решиться старый и больной для России со времен Петра и Екатерины «восточный вопрос», В ноябре 1916 года он полон радужных настроений: «Проливы и Константинополь должны принадлежать России.

С таким решением мы поздравляем союзников и Европу <…>

Мы задыхаемся без проливов <…>

Нам нужно море около нашей житницы, нашего Юга <…>

Мы не можем зависеть от несчастий, капризов и шантажей Турции»[1280].

Эти соображения были вызревшими, он высказал их еще в 1913 году в фельетоне, написанном во время первой Балканской войны и убеждавшем, что «Константинополь Болгарии не по зубам» и лучше бы ей удовлетвориться передачей из-под турецкого владычества Адрианополя: «Проливы и командующие над выходом из Дарданелл острова должны принадлежать России.

Рано или поздно.

Мы должны иметь ключи от своего дома у себя в кармане <…>

Началась борьба из-за округления своих границ, из-за приобретения портовых городов, началась борьба интересов.

Все думают о своих интересах.

Почему же только одна Россия должна забывать о своих?»[1281]

Вот таким ликом твердого патриота-государственника мог повернуться к читателю либерал и безжалостный критик того же государства. На возможные упреки в поддержке великодержавных настроений он отвечал: «Раз операция началась, пусть она будет доведена до конца.

Это не шовинизм.

Это — простой математический расчет.

Чувство самосохранения и понимание хитрости врага»[1282].

Он возражает и пацифистам: «Человечество не живет без войны <…>

Если бы человечество весь гений, который потратило на военные приготовления и усовершенствования, потратило на другое.

Мы были бы полубогами.

Властителями стихий <…>

Мы не верим в вечный мир.

Но хотим продолжительного»[1283].

Фельетоны Дорошевича были популярны в армии, их читали даже в солдатской среде. Правда, украдкой, так как «Русское слово» считалось газетой «недозволенной». По этой причине рядовой Алексей Каширин, герой романа Николая Брыкина, увлекшийся «на редкость хлестким, смешным, интересным» фельетоном Дорошевича, оказался на гауптвахте[1284]. Но сама война становится непопулярной, утрачивает общественную поддержку. Общий подъем первых месяцев спал. И чего особенно не мог принять Дорошевич — общенациональное патриотическое знамя перехватили черносотенцы. Еще в 1913 году он писал, что «за национализм хватаются такие грязные, испачканные нагайками руки и стараются воскресить такое смердящее прошлое, что общество пугливо косится на всякого, кто произносит „национальный“»[1285]. В войну эти «грязные руки» особенно разгулялись. Активность распутинцев, черносотенных организаций и их прессы сделалась невыносимой. Он клеймит их в памфлете «Черносотенцы»: «Черная сотня имеет две организации: