Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации

• Название: Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации
• Автор: Борис Миронов
• Издательство: Весь Мир
• Жанр: История
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7777-0551-8

Фундаментальные работы Б.Н. Миронова по социальной истории Российской империи и исторической антропометрии вызвали большой интерес российских и зарубежных ученых, а также привлекли внимание широкой читательской аудитории. Новаторские подходы автора вызвали в научной и даже околонаучной среде оживленную дискуссию. Особым вниманием у рецензентов пользуется монография «Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII — начало XX века» (2010 — 1-е изд., 2012 — 2-е изд.). Настоящая книга содержит ответы автора на отзывы, рецензии, статьи своих оппонентов, которые по разным причинам не были опубликованы ранее, либо были опубликованы с сокращениями. В этой книге автор выступает последовательным поборником аргументированной, содержательной и корректной научной критики.

---

В.Х. не спорит с биологической концепцией о связи роста с уровнем жизни, но недоумевает: почему вся прогрессивная демократическая общественность и художественная литература в конце XIX — начале XX в. говорили о неблагополучии деревни. Но ведь и в советское время вся «прогрессивная демократическая общественность» и художественная литература говорили о непрерывном росте благосостояния народа.

На мой взгляд, введение в оборот огромного массива антропометрических данных принципиально изменяет ситуацию в историографии имперской России. В настоящий момент они — самые точные и полные из всех имеющихся, и поэтому именно они должны стать эталоном при оценке надежности разных источников, пока не будут найдены более точные. Это относится к урожайной статистике, потреблению, заработной плате, доходам, налоговому прессу и другим показателям, характеризующим уровень жизни. Можно ли полагаться на данные урожайной статистики, если они преуменьшали сборы хлебов по разным оценкам от 10% до 30%?! Или на сведения о скотоводстве, если численность скота на 1000 человек населения они занижали на 88%?! Антропометрические данные дают значительно меньшие погрешности и — не менее важно — позволяют получить однородный динамический ряд альтернативного показателя уровня жизни населения для всей страны в целом, а также в региональном, а во многих случаях и в погубернском, разрезе за 215 лет, 1701–1915 гг. Историческая наука пока не располагает подобными сведениями ни для одного традиционного показателя уровня жизни. Отсюда следует, что противоречия в показаниях разных источников, касающихся уровня жизни, происходят, скорее всего, из-за неточности данных о традиционных показателях или неправильной их обработки и интерпретации, а не по причине ненадежности антропометрических сведений. Благодаря антропометрическим данным впервые в историографии с высокой степенью вероятности можно правильно определить основные периоды и тенденции в изменении уровня жизни имперской России. В 1701–1795 гг., в течение 95 лет, в циклическом режиме происходило понижение уровня жизни трудящегося населения, а в 1796–1915 гг., на протяжении 120 лет, также в циклическом режиме — его повышение. Расширение информационной базы позволит уточнить периодизацию, степень колебаний, но вряд ли внесет коренные изменения в полученную картину.

Как известно, улучшение условий жизни рассматривается в теории модернизации в качестве главного критерия ее успешности{334}. Поскольку имперская Россия модернизировалась и благосостояние населения росло, модернизацию следует признать успешной, несмотря на все издержки. Достигнутые в пореформенной России успехи позволяют сделать два важных вывода — (1) успехи и прогресс не исключают революции; (2) причины русских революций надо искать не в провале, а в успехах модернизации, в трудностях перехода от традиции к модерну.

Отсюда следует: русские революции не имели объективных предпосылок в марксистско-ленинском смысле; их причины следует искать в сфере политики, культуры, демографии, социальной психологии и мобильности, словом, в объективных трудностях перехода от традиции к модерну.

2. Апории русских революций начала XX в.

В моих выводах В.Г. видятся непреодолимые противоречия, своего рода апории.

Первая апория — несовместимость самодержавия и прогресса — подробно рассмотрена в книге «Социальная история». Оказалось, что прогресс совместим с политическим авторитаризмом. В течение всего периода империи в России происходила модернизация с национальными особенностями, но по европейскому эталону{335}. И хотя процесс не завершился — к 1917 г. российское общество не соответствовало в полной мере ни одному из критериев современного общества — успехи, достигнутые в условиях самодержавного режима, очевидны и неоспоримы. История европейских стран в новое и новейшее время дает аналогичные примеры успешных экономических преобразований именно при авторитарных режимах. Например, во Франции, Германии и Австро-Венгрии удачные преобразования были проведены королевской властью, а периоды демократии оказывались связаны с катастрофическими инфляциями и началом деструктивных процессов в экономике (эпоха Великой французской революции; Германия после Первой мировой войны; Австрия, Венгрия и Польша после распада монархии Габсбургов). Похожим образом развивались события в Испании, Португалии, странах Латинской Америки и Юго-восточной Азии{336}.

Вторая апория — невероятность того, чтобы полтора столетия в общественной мысли и науке удерживалась неадекватная фактам концепция кризиса — проанализирована в новой книге. Есть чисто научная причина этой парадоксальной ситуации — концепция превратилась в научную парадигму, т.е. в своего рода теорию и способ поведения в науке, в образец решения исследовательских задач в соответствии с определенными правилами, в готовый и почти обязательный алгоритм исследования. Императивность парадигмы обусловливается тем, что она существует в научном сообществе и поддерживается им. Если исследователь идентифицирует себя с сообществом, он должен придерживаться господствующей парадигмы, иначе он будет в нем белой вороной, более того — рискует вообще быть исторгнутым из него{337}. В рамках парадигмы кризиса анализировалось развитие российского общества в XVIII — начале XX в. и происходило конструирование социальной реальности, ибо для преобладающего большинства историков, тем более для тех, кто специально не занимался социально-экономическим и политическим развитием России в конце XIX — начале XX в., парадигма являлась фоновым знанием, молчаливо принимаемым на веру как аксиома. Отсюда у парадигмы огромная сила инерции. Социологи и социальные психологи проделали немало вошедших в учебники экспериментов, показывающих, как мощное давление группы на индивида делает его конформистом, вынуждая полностью изменить свою точку зрения (несмотря на ее правильность), чтобы отвечать требованиям большинства{338}. Именно поэтому в советское время огромное большинство людей разделяли мнение, что Советский Союз — самая просвещенная, гуманная, свободная, передовая, читающая и богатая страна в мире, а марксистское учение — самое верное и т.п.

Парадигма кризиса выполняла важные социальные функции. В позднеимперский период она служила целям дискредитации самодержавия, мобилизации населения на борьбу за реформы и свержение монархии, целям оправдания существующего освободительного движения, политического террора и революции, а также способствовала развитию гражданского общества. В советское время парадигма оправдывала Октябрьский переворот и все, что за ним последовало, — Гражданскую войну, террор против «врагов народа», установление диктатуры, и таким образом как бы подтверждала истинность марксизма.

Третья апория — невозможность революции в условиях успехов и прогресса — также рассмотрена в моей новой книге. Говоря об успехах, я не замалчивал и наличие серьезных острых проблем в начале XX в.: политической, аграрной, рабочей, национальной, социальной, значительного неравенства в обладании гражданскими и политическими правами, культурного раскола общества, низкого уровня жизни (несмотря на его повышение).

Реально существовавшие социально-экономические проблемы являлись, на мой взгляд, предварительными условиями революции. У нее имелись также и непосредственные причины, т.е. обстоятельства, непосредственно ее порождающие: в первую очередь военные поражения, трудности военного времени и борьба за власть между элитами.

Военные поражения. Исследователи обнаружили закономерность: изменения в положении правящего класса пропорциональны военному успеху или поражению (так называемая «модель война-легитимность» Р. Ханнемана). Победа сопровождается ростом патриотизма в стране, повышением престижа и легитимности правящего класса и государства, а поражение, наоборот, — их падением. Требуется, как правило, победа или поражение в трех подряд войнах, чтобы легитимность государства и правящего класса существенно изменилась{339}. В неспособности государства защитить страну от внешней военной угрозы видят одну из главных предпосылок революции и другие социологи{340}. В России император олицетворял государство и правящий класс, поэтому несколько крупных поражений в двух войнах подряд в течение лишь 13 лет (1904–1917) сильно ударили и по его престижу. Именно Первая мировая война расшатала власть, дисциплину и общественный порядок, породила материальные трудности, позволила выйти наружу социальным противоречиям, удерживаемым до войны в определенных границах, а также дала возможность радикальным партиям спекулировать на трудностях войны и агитировать в пользу революции. В современной историографии большинство историков сходится во мнении, что именно Первая мировая война породила революцию{341}.