Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации

• Название: Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации
• Автор: Борис Миронов
• Издательство: Весь Мир
• Жанр: История
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7777-0551-8

Фундаментальные работы Б.Н. Миронова по социальной истории Российской империи и исторической антропометрии вызвали большой интерес российских и зарубежных ученых, а также привлекли внимание широкой читательской аудитории. Новаторские подходы автора вызвали в научной и даже околонаучной среде оживленную дискуссию. Особым вниманием у рецензентов пользуется монография «Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII — начало XX века» (2010 — 1-е изд., 2012 — 2-е изд.). Настоящая книга содержит ответы автора на отзывы, рецензии, статьи своих оппонентов, которые по разным причинам не были опубликованы ранее, либо были опубликованы с сокращениями. В этой книге автор выступает последовательным поборником аргументированной, содержательной и корректной научной критики.

---

Российское общество в 1861–1914 гг. развивалось по сценарию, как будто специально написанному для него создателями теории социального конфликта, — конфликт стал неотъемлемой частью общественной жизни, а вражда различных социальных групп, борьба за групповые интересы, насилие ради их достижения — нормой{351}. В этой борьбе целью являлась нейтрализация, нанесение ущерба или уничтожение соперника. В конце XIX в., по мнению видного октябриста С.И. Шидловского, «между правительством и обществом произошел конфликт, ставящий обе стороны в положение воюющих, <…> вся жизнь страны приняла характер упорной борьбы между двумя сторонами»{352}. Орган российских либералов, журнал «Освобождение», прямо заявил в 1903 г.: «Самодержавие есть гражданская война со всеми ее бедствиями». А на войне, как на войне, все средства для победы хороши{353}. И наивно было бы ожидать, что элита либерально-демократической общественности ради достижения своих бесспорно благородных целей — ради установления демократического строя, гражданского общества и правового государства — не возьмет на вооружение всех доступных средств, включая манипуляцию массовым сознанием, дезинформацию, прессинг колеблющихся, PR-кампании, используемые ее идейными противниками. Иное поведение соперников свидетельствовало бы об их непрофессионализме и незрелости самого политического процесса. Даже террор против самодержавия поддерживался либералами: «Мы не принадлежим к числу людей, из лицемерия или недомыслия клеймящих событие 1-го марта (убийство Александра II. — Б.М.) и позорящих его виновников. Мы не боимся открыто сказать то, что втайне известно всей искренней и мыслящей России, а именно, что деятели 1-го марта принадлежат к лучшим русским людям»{354}.

За социальными конфликтами скрывалась борьба за ценности и за монополию осуществлять символическое насилие. Либерально-радикальная интеллигенция идентифицировала себя в качестве самой прогрессивной социальной группы российского общества, которая самоотверженно и бескорыстно борется за политические и социальные реформы, обеспечивающие счастье народа, в первую очередь — крестьян как бедных и отсталых, униженных и оскорбленных, нуждающихся в поддержке, представительстве, защите и руководстве{355}. Одна часть интеллигенции и созданные ею политические партии либерально-демократического направления, прежде всего кадеты, считали, что роль представителя и руководителя народа принадлежит им. Радикальная часть интеллигенции и ее партии социалистического направления (прежде всего эсеры и большевики) выдвигали на эту роль себя и «передовой рабочий класс». Культурная и политическая дискриминация крестьян служила способом самоидентификации и самоутверждения интеллигенции и средством установления контроля над ними, что позволяло руководить их жизнью, направлять их поведение в нужном направлении, в том числе помочь самой интеллигенции материализовать свои политические интересы. Аналогичным образом идентифицировали себя монархия и правящий класс.

Напряженность в отношениях между политическими конкурентами усиливалась тем, что конфликт между ними способствовал укреплению внутригрупповой солидарности и, следовательно, интеграции и мобилизации их сторонников вокруг лидеров. Вследствие этого лидеры сознательно прибегали к поискам внутреннего и внешнего врага и разжигали мнимый конфликт. Для правящего класса таким врагом являлась либерально-радикальная интеллигенция, а для последней — монархия. Великий князь Александр Михайлович так выразил эту мысль: «Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и др. общественных деятелей, живших щедротами империи. Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами. Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах»{356}.

Таким образом, быстрые прогрессивные социальные изменения в пореформенной России являлись амбивалентными по своим результатам. Они имели и негативные последствия — дезориентацию людей и дезорганизацию государственных структур, рост напряженности и конфликтности в обществе. Общество испытало, как говорят социологи, травму социальных изменений, или аномию успеха. «Прогрессивные по своей сути изменения, имеющие позитивные результаты, обнаруживают свою негативную сторону именно в силу того, что являются изменениями, что нарушают установившийся, стабильный порядок, прерывают непрерывность, нарушают равновесие, ставят под сомнение или лишают смысла прежние навыки и привычки»{357}. Ввиду этого социальную напряженность и конфликты неправильно считать признаками упадка, отсталости и несовершенства российской социально-политической системы — их следует рассматривать как неизбежные и в некотором смысле даже полезные для ее нормального функционирования: само равновесие системы достигалось за счет противоборства конфликтующих групп.

Социальное недовольство: кто, чем и почему был раздражен

Согласно антропометрическим данным, в 1901–1917 гг. сословия по степени удовлетворения базисных потребностей человека ранжировались так: дворяне и чиновники (169,3 см), купцы и почетные граждане (169,1 см), духовенство (169 см), мещане (168,9 см), крестьяне (168,7 см). Возьмем крайние варианты. Самыми низкорослыми в России XIX в. являлись подкидыши — питомцы воспитательных домов, брошенные своими матерями, в основном крестьянками, мещанками и солдатками. При достижении физической зрелости они имели средний рост 162 см. Самыми высокорослыми были представители династии Романовых — около 183 см, по свидетельству великого князя Александра Михайловича{358}. Разница в росте между подкидышами и Романовыми составляла 21 см!

Современные исследователи в качестве критериев общественного благополучия используют данные о девиантном поведении, в первую очередь о самоубийствах и убийствах{359}. В конце XIX — начале XX в. по числу самоубийств на 100 тыс. населения среди 15 европейских стран, США и Японии Россия находилась на предпоследнем месте, немного превосходя Испанию и в 8–10 раз уступая находившимся на первом месте Дании и Швейцарии{360}. Если сравнить погодные колебания самоубийств и урожаев{361} (урожаи в России, по причине аграрного характера экономики, считались главным фактором колебаний в материальном благополучии крестьянства и всего населения страны), то окажется: между ними не существовало логически и содержательно обоснованной зависимости (рис. 1). В некоторых случаях падение урожайности сопровождалось увеличением самоубийств — 1831, 1871, 1880, 1885, 1891, 1897, 1902 гг., но еще больше случаев, когда они изменялись синхронно — 1825–1840, 1893, 1899–1912 гг. Парный коэффициент корреляции Пирсона равен +0,308, что свидетельствует о слабой и прямой связи между самоубийствами и урожаями. Между тем, если бы экономический фактор играл важную роль в суицидальном поведении, то корреляция должна быть существенной и обратной (урожаи растут, число самоубийств падает). Наше предположение находит подтверждение и в том, что рост числа суицидов в XIX в. на 100 тыс. населения наблюдался только в городе, в то время как в деревне после незначительного подъема в 1880 — начале 1890-х гг. уровень самоубийств в начале XX в. вернулся к показателям 1819–1825 гг. и был ниже, чем в 1870–1874 гг. Причем большинство самоубийств в среде крестьянства происходило на почве пьянства (табл. 20).

Отсюда можно предположить, что неудовлетворенность своим положением испытывали главным образом горожане, а не крестьяне, в особенности жители столиц и крупных городов, где суицидальность была существенно выше, чем в среднем по России: в Петербурге — примерно в 4–6 раз, в Москве — в 3–4 раза, а в Одессе (в 1902–1908 гг.) — даже в 5–10 раз. При этом и среди городских жителей крестьяне, составлявшие 45% населения в 1897 г., совершали наименьшее число самоубийств — в 3 раза реже, чем дворяне, в 1,5–2 раза реже, чем купцы и почетные граждане{362} (табл. 21).

Преобладание среди суицидентов представителей привилегированных сословий и иностранцев позволяет предположить: не элементарная материальная нужда являлась главной причиной, толкавшей людей к решению уйти из жизни, а скорее относительная депривация. Об этом же говорят и данные об их профессии: наибольшей суицидальностью отличались в порядке уменьшения — проститутки, лица умственного труда, наемные работники, рабочие, ремесленники, военнослужащие, крестьяне{363}. Выяснение мотивов на основании оставленных посмертных записок и полицейских расследований за 1905–1909 гг. показывает: экономический фактор (безработица, нужда) обусловливал лишь около 26% всех самоубийств в городе (табл. 22).