Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый

• Название: Цемах Атлас (ешива). Том первый
• Автор: Хаим Граде
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-7516-1219-1, 978-5-9953-0310-7

В этом романе Хаима Граде, одного из крупнейших еврейских писателей XX века, рассказана история духовных поисков мусарника Цемаха Атласа, основавшего ешиву в маленьком еврейском местечке в довоенной Литве и мучимого противоречием между непреклонностью учения и компромиссами, пойти на которые требует от него реальная, в том числе семейная, жизнь.

---

— Гемара рассказывает нам о танае[96] рабби Эльазаре…

Евреи, опоздавшие на общественную молитву, — каждый в своем углу — бормотали про себя слова молитвы, складывали талесы. Один молящийся все еще зажмуривал глаза, качал головой из стороны в сторону и бормотал:

— Помни, что сделал тебе Амалек[97].

Другой еврей подпрыгивал на месте, читая «Я верю», а третий читал псалмы. Евреи выходили из синагоги и радостно бежали по своим делам. В синагоге остались Цемах и Хайкл. Золотое осеннее солнце конца тишрея[98] швыряло в синагогу через окна снопы пшеницы. Однако валкеникский глава ешивы словно отталкивал солнечные лучи своей черной, как уголь, бородой и ночными искрами глаз.

— Только тот, кто изучает мусар, видит как через увеличительное стекло все скрытые вожделения в своей потаенности, а когда человек видит, что в нем негодного, он может это из себя искоренить, — подвел итог разговора о танае рабби Эльазаре Цемах.

Хайкл слушал, и его тянуло поехать вместе с Цемахом в Валкеник и работать до тех пор, пока и он не станет новогрудковским мусарником, как глава ешивы.

— Отец! — чуть не закричал он.

По возмущенному виду отца сын понял, что мать уже разговаривала с ним о ешиве. Цемах посмотрел на вошедшего с заметным удивлением. Он не ожидал, что муж торговки фруктами окажется таким широкоплечим евреем с четырехугольной подстриженной бородой и с такими молодыми блестящими глазами. Шапка сдвинута набок, а в руке — тяжелая палка с рукоятью из бычьего рога. Реб Шлойме-Мота не выглядел старым больным меламедом без хедера. Он уселся на скамью рядом с печкой со снежно-белыми эмалированными плитками и позвал к себе своего младшего сына:

— Даже не думай о том, чтобы поехать в ешиву. Ты пойдешь в ремесленники.

Хайкл пробормотал, что мама хочет, чтобы он поехал.

— Ты не поедешь! — крикнул отец.

— Нет, поеду! — ответил сын и бросился к двери, чтобы убежать, но слова отца настигли его и приковали к месту.

— Если ты уедешь против моей воли, то не читай после моей смерти кадиш[99] по мне.

— Если ваш сын не будет сыном Торы, он так и так не будет читать по вам кадиш. — Глава валкеникской ешивы встал со своего места у восточной стены и направился к меламеду, сидевшему у печки. — Почему вы должны быть против? Мы обеспечим его хорошей квартирой, в будние дни он будет питаться на кухне ешивы вместе с другими учениками, а на субботу мы будем устраивать его к состоятельному обывателю.

Реб Шлойме-Мота медленно, опираясь на палку, поднялся со своего места и крикнул сыну:

— Что ты стоишь? Иди! С тобой я поговорю позже!

Хайкл выбежал из синагоги, готовый расплакаться, а реб Шлойме-Мота заорал еще громче на главу ешивы: он не хочет, чтобы его сын вырос священнослужителем, святошей, невеждой в мирских делах. Будь он еще в силах зарабатывать деньги, он бы отправил сына в семинар, где изучают и Тору, и светские науки. Однако поскольку он старый и сломленный болезнями бедняк, его сын должен стать человеком, самостоятельно зарабатывающим себе на хлеб, а не сидящим за чужим столом. Тот, кто не живет на собственные доходы, должен раболепствовать перед своими кормильцами, он должен стать подхалимом и лицемером, а иначе он станет мизантропом, ненавидящим весь мир.

До сих пор Цемах сдерживался, потому что рядом находился ученик. Теперь он выплеснул на меламеда кипящий поток слов:

— Самые великие раввины и лучшие из обывателей мальчишками ели за чужими столами. Разве они выросли худшими и более согбенными людьми, чем те, кому не приходилось есть за чужими столами? Когда еврей дает поесть изучающему Тору, он дает от всего сердца. Если попадается обыватель, не испытывающий уважения к сыну Торы, сын Торы знает, что он должен полностью игнорировать такого невежу.

Реб Шлойме-Мота снова уселся на скамью и пожал плечами:

— Игнорировать обывателя, который дает есть, — это наглость попрошайки. Если человек привыкает с юности жить на подачки, он на всю жизнь остается калекой.

Цемах направился к восточной стене, надел свое пальто и на обратном пути к двери снова остановился рядом с меламедом.

— Калекой остается человек, которого с юности учат, чтобы он считался с тем, что кто-то думает или говорит. Когда пьяница унижал вашего сына и даже хотел его избить, вы ничего не говорили. Однако когда я хочу взять его с собой в ешиву, где он будет расти в учебе среди равных ему товарищей, в вас вдруг пробудился просвещенец, и вы заговорили о том, что надо изучать и Тору, и светские науки. Я даже не уверен, что вы имеете в виду, что и Тору надо тоже изучать. В нынешние времена светские науки и Тора не идут вместе, ремесло и Тора не идут вместе. В нынешние времена еврей либо сын Торы, либо пренебрегает заповедями. — Цемах махнул рукой и вышел из синагоги.

Насколько у него не получается настоять на своем, реб Шлойме-Мота понял вечером дома. Веля желала знать, почему он не согласен порадовать ее сыном, изучающим Тору. Разве она мало надрывается на работе? Разве у нее мало горестей? А что получается от Хайкла дома? Он ходит с ней на рынок закупать товар? Он помогает ей зазывать клиентов в лавку? А главное — Веля не могла простить мужу того, что он крикнул Хайклу вслед в синагоге, что если тот поедет против отцовской воли, то пусть не читает после его смерти кадиш по нему.

— Еще неизвестно, чье время придет раньше, — торговка фруктами пугала мужа тем, что она может уйти первой. Реб Шлойме-Мота махнул рукой. Пусть она делает со своим сокровищем что хочет. Весь вечер все трое молчали, а Веля крутилась по дому ссутулившаяся, сразу же постаревшая. Только перед тем, как лечь спать, реб Шлойме-Мота ненадолго вышел во двор, а она, поправляя его постель, поспешно шепнула сыну:

— Дурачок, ты думаешь, отец не хочет, чтобы ты поехал учиться? Он любит тебя и не хочет оставаться один на старости лет.

И она быстро вытерла слезы, чтобы муж не заметил, что она плакала.

Глава 5

На Мясницкой улице в большом магазине фруктов Зельды-жестянщицы всегда было не протолкнуться от покупателей. Но когда какая-нибудь хозяйка хотела войти за покупками в другую лавку, дочери Зельды бросались на улицу, как голодные волчицы, и затаскивали эту хозяйку к себе. Веля, торговавшая фруктами напротив, боялась слово сказать, чтобы не попасть на острые языки этих санхеривов[100].

— Санхерив похвалялся тем, что его имя нельзя упоминать, не умывшись предварительно, а Зельда и ее дочери весь мир готовы спалить, — говорит Веля, хорошо разбирающаяся в Пятикнижии на идише.

Муж Зельды, Касриэлка-жестянщик, пьянствовал больше, чем работал, и шлялся где-то попусту, пока на него нападал голод. Тогда он приходил в лавку, где его жена торговала фруктами. Зельда и младшая дочь стояли за кошелками с фруктами, средняя дочь продавала всякую зелень, а старшая, прямо огонь, стояла над коробками с сушеной рыбой, бочонком с селедкой и банками с солеными огурцами. Магазин был битком набит покупателями, и жестянщик делал вид, что хочет помочь продавать товар.

— Тетенька, что вам надо, яблок? — и он насыпал в бумажный пакет антоновки.

— Дяденька, чего желаете, селедки? — и он выхватывал из бочонка самую большую селедку и завертывал ее в толстую бумагу. Дочери понимали, что на уме у отца, и гнали его из лавки.

— Посмотри-ка, везде суется. Иди, иди, без тебя разберемся!

Касриэлка выскакивал из лавки с пакетом яблок в одной руке и с селедкой — в другой, как кошка, стащившая кусок мяса и перепрыгнувшая через забор. Дочери кричали ему вслед: «Дармоед!», а жена желала ему, чтобы к ней пришли и сказали, что ее муж спьяну свалился с крыши.

Радостью семьи был Мейлахка, младший ребенок и единственный сын Зельды. Когда мама и сестры видели, что Мейлахка входит в лавку, они бросали всех покупателей, окружали его, целовали, разглядывали, поправляли на шейке шарф, чтобы он, не дай Бог, не простудился.

— Мейлахка, здоровья твоей головушке и всем твоим косточкам! Что ты сегодня учил в хедере? — восклицали мама и сестры. Табачник надел на Мейлахку арбоканфес, и, когда Зельда с дочерьми видели Вову Барбитолера проходящим мимо, их уста, никогда не скупившиеся на проклятия, источали молоко и мед.

— Доброго утра вам, ребе. Наш Мейлахка носит ваш арбоканфес, носит!

Муж Зельды, Касриэлка-жестянщик, смеялся над ними:

— Какой он вам ребе, этот Вова Барбитолер, если одна жена у него в Вильне, другая — в Аргентине, а водки он пьет больше, чем я.

Зельда отвечала мужу, чтобы он не дурил голову. То, что у реб Вовы две жены, это правда! Однако он еврей с бородой? На Мейлахку он арбоканфес надел? Значит, он ребе.

Мейлахка изучал уже вторую главу трактата «Бава мециа»[101], по вечерам он приходил в синагогу реб Шоелки повторить то, что учил в днем в хедере. Мейлахка был мягонький, как бархат, с розовым личиком и нежными щечками. Он любил, когда престарелые обыватели выслушивали его урок и хвалили его умную головку. Если ему говорили худое, его темно-синие глаза сразу же наполнялись слезами. Валкеникский глава ешивы присматривался к мальчику, раскачивавшемуся над стендером, на котором лежал большой том Талмуда, а потом спросил, сколько ему лет, где учится, кто его родители, есть ли у него еще братья, есть ли друзья. Мейлахка отвечал медленно и обстоятельно, что ему одиннадцать лет, а учится он в школе «Явне». Пальцем он показал через окно, где находится фруктовая лавка, которую держат его мать и сестры. После этого сказал, что братьев у него нет и друзей тоже. Мальчишки на улице буяны и дерутся.