Александра Толстая - ДОЧЬ

• Название: ДОЧЬ
• Автор: Александра Толстая
• Издательство: Книга
• Жанр: Биографии и Мемуары

Удивительная биография дочери Л. Н. Толстого Александры. В первую мировую войну — сестра милосердия на фронте. После революции — полномочный комиссар Ясной Поляны, хранитель Музея–усадьбы. Затем — узница Лубянки. Ее лагерные записи — редкое свидетельство очевидца.

Вторая часть книги — рассказ о Японии, куда А. Л. Толстая выехала в 1929 г. с лекциями об отце. Воспоминания об Америке, где А. Л. Толстая жила с 1931 г., где создала Толстовский фонд. В книге даны яркие портреты крупных исторических личностей, с которыми пересекались пути автора: Луначарский, Калинин, Сталин и др.

Печатается по изданию: Александра Толстая. Дочь. Издательство «Заря» (Канада) 1979

---

— Да, это правда, — сказала она.

— Плохой вы революционер, Такэ–сан, — сказала я. Она была слишком бесхитростна, наивна и искренна, и желание дразнить ее постепенно пропадало. — Замуж вам надо, Такэ–сан, детей рожать и воспитывать.

— Мне надо замуж? — И она вдруг расхохоталась надтреснутым тенорком, как хохочут мальчики–подростки, у которых ломаются голоса, — Ха, ха, ха! Замуж, мне? Никак нельзя!

— Почему нельзя?

— Никто не захочет меня! — и она законфузилась. — Очень не–кра–си–ва-я.

Когда она приходила к нам, соседи глазели на нее. Профессорская Ока–сан с Кадзу–чаном за спиной выглядывали из дома, Суми–чан, вытирая на ходу красные руки и расправляя подвязанные рукава кимоно, выбегала на улицу и кричала:

— Смотрите, смотрите, какой хорошенький мальчик!

Японки смеялись, закрывая рты широкими рукавами кимоно, перешептывались и с жадной откровенностью рассматривали мальчика–японку. А она, в черном костюме, мужской шляпе и желтых башмаках на низких каблуках, с портфелем, быстро и деловито шагала по улицам, ни на кого не глядя. Она привыкла к насмешкам.

Такэ–сан часто с восторгом говорила нам о своей приятельнице, передовой и очень популярной среди молодежи писательнице, которая тоже сочувствует большевикам.

— Она очень умная, — говорила Такэ–сан, — не такая, как я.

Но мне показалось не так. Разговаривая с писательницей, я несколько раз вспоминала одно из любимых сравнений моего отца — человека с дробью. Числитель — качество человека, говорил он, знаменатель — его самомнение. У Такэ–сан был небольшой знаменатель, у писательницы — громадный.

— Здравствуйте, — сказала писательница и, не дожидаясь, пока Такэ–сан нас познакомит, это была излишняя формальность, протянула мне руку, немного выворачивая локоть. — Давно из России? — Она бойко говорила по–русски.

— Да, уже скоро год.

— Когда же думаете возвращаться?

— Да при большевиках возвращаться не думаю.

— Вот как!

Она пристально посмотрела мне в глаза, я не отвела своих. И как иногда, неизвестно почему, в людях мгновенно вспыхивает любовь, так здесь вспыхнула враждебность. Я не столько увидала это по тени, пробежавшей по ее бледно–серому, нездоровому, ожиревшему лицу, сколько почувствовала. Она мне тоже не понравилась. Я любила японских женщин, в писательнице же не было ничего ни женственного, ни японского. Ее развязность, непринужденность, мужеподобная одежда, манера, с которой она не переставая курила, опираясь на правый локоть, держа папиросу между двумя пальцами и тонкой струей пуская в потолок дым, все показывало, что она давно уже переросла ненужную и глупую, с ее точки зрения, нежную скромность и застенчивость японской женщины.

— Я думала, вы сочувствуете большевикам, вы столько лет работали с ними. Разве ваш отец не сочувствовал бы освобождению народа из–под гнета царизма?

— А что общего между большевиками и освобождением рабочего класса? — «Ох, не надо было бы спорить», — думала я.

— Что, что такое? Не понимаю… — Писательница вся насторожилась, готовясь броситься в бой; короткая рука с папиросой замерла в воздухе. — Большевики же раскрепостили рабочий народ.

И я не сдержалась, начался глупый, ненужный спор. Мы обе кричали, не слушая друг друга, недоброе чувство разгоралось все сильнее и сильнее. Писательница спорила так же, как я, то есть несдержанно и грубовато. Минутами я забывала, что она японка, мне казалось, что передо мной — большевицкая агитаторша.

— Вы говорите, что крестьян ссылают? — кричала она. — Ссылают не крестьян, а кулаков! И хорошо делают! Надо в порошок стереть всех тех, которые мешают советской власти! — Пухлый кулачок сжался и с силой опустился на стол. — Может быть, вы скажете, что надо и буржуазию по головке гладить? Пускай опять царя сажают…

— Но почему вы думаете, что именно вы, ваша партия имеют право карать? Почему именно вы знаете, что лучше народу?..

Она не слушала меня.

— Ах, ну что вы можете мне сказать, вы, у которой революция отняла все?..

— Революция дала мне все: научила меня работать, дала мне положение, хорошее жалованье… Но не во мне дело, дело в миллионах рабочих и крестьян…

— Крестьян? Мелкая буржуазия, собственники, мещане, не могущие понять своих же собственных интересов…

— Вот вы их и учите ссылками, разорением, расстрелами!

— Да, да, да! — кричала она в исступлении. — И надо расстреливать, если они мешают нам…

Наступило неловкое молчание.

Ольга Петровна и Такэ–сан, не принимавшие никакого участия в споре и тщетно старавшиеся нас остановить, перевели разговор на другое.

Она не приходила больше, и я была рада. И я рада, что таких мало. Хорошие, честные, спокойные женщины борются за свои права в Японии другим путем.

ОТКАЗ ВЕРНУТЬСЯ В СССР

3 февраля 1931 года, после почти полутора лет пребывания в Японии, я получила следующее отношение:

«3 февраля 1931 г. Г. Александре Львовне Толстой.

Настоящим прошу вас прийти в мою контору в пятницу 6‑го сего месяца в 12 ч. дня по вопросу, связанному с вашим пребыванием за границей.

Генеральный консул СССР в Токио

Подольский».

Перед этим я только что написала письмо зам. наркома по просвещению Эпштейну, прося его продлить мою командировку, так как я в настоящее время пишу книгу об отце и хочу ее здесь, в Японии, закончить. Кроме того, я прошу его дать мне обещание, что школа и музей будут вестись на тех началах, как это было при Ленине, то есть не будет в них никакой антирелигиозной пропаганды. На это мое письмо Эпштейн мне ответил, что хотя работы много, но все же они разрешают мне продлить командировку до сентября, а что касается принципиальной установки толстовских учреждений, сговоримся, когда вы вернетесь. Получив бумагу от заместителя наркома, я сразу же приняла решение: порву окончательно с советским правительством и не вернусь больше в Россию, если власть не переменится. И я написала следующее:

В НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ПРОСВЕЩЕНИЯ

от Александры Львовны Толстой

Заявление

3‑го сего февраля мною получено отношение от советского генерального консула в Токио с просьбой явиться для выяснения вопроса о моей задержке за границей.

Главная причина моей задержки — невозможность продолжать работу в память моего отца на родине.

Еще перед своим отъездом в Японию я не раз подавала письменные и устные заявления с просьбой об отставке от заведования опытной станцией «Ясная Поляна» Глав–соцвоса. Я хотела уйти, потому что школа постепенно переставала быть исключением из рядовых советских школ, и я, как дочь своего отца, не могла возглавлять учреждение, противное его учению. В данное время школа совсем перестала считаться с тем, что она является «памятником» Толстому — введена военизация, антирелигиозная пропаганда и пр.

Если это неизбежно, то я не могу возглавлять «памятник» отцу, который проповедует диаметрально противоположные его учению взгляды и учит ребят обращаться с оружием.

Еще до моего отъезда за границу в толстовском музее поднимался вопрос об антирелигиозной пропаганде. Теперь же в газетах пишут и о полной военизации его работников.

Правительство прекрасно знает, что, пока оно стояло на точке зрения исключения в смысле идеологии для толстовских учреждений, бережно охраняя их, я работала не покладая рук. Теперь же, когда товарищ Эпштейн на мое письмо отвечает: «Приезжайте, сговоримся», а на деле все толстовские учреждения не только превратились в рядовые советские учреждения, но имеют как бы главную цель — распространение антитолстовского учения, я как дочь Толстого работать в них не могу и потому в данное время от возвращения на Родину воздерживаюсь.

4‑го февраля 1931 г. Александра Толстая».

7 апреля появилась заметка в «Последних новостях»: «Нью—Йорк. Сюда сообщают из Токио: Александра Львовна Толстая, добивающаяся визы в Канаду, получила распоряжение из Москвы вернуться в СССР. А. Л. Толстая заявила, что приказа не исполнит и в Россию не поедет».

В Японии мы прожили 20 месяцев, многое видели, со многими японцами подружились, но чувствовали, что пора было выбираться и устраиваться в другой стране на постоянное жительство, где мы могли бы обосноваться и где Ольга могла бы дать своей дочери хорошее образование.

Но выбраться из Японии было не легко. К кому только я не обращалась: к бывшему русскому послу в Токио Абрикосову, к влиятельным американцам — нашим друзьям квакерам, чтобы они переговорили с американским консулом. Писала я и духоборам в Канаду. Мне казалось, что духоборы могли бы помочь мне в память отца, который отдал им весь гонорар с первого напечатания «Воскресения», а брат мой Сергей помог им переселиться в Канаду, сопровождая их на пароходе и проводив их до самой Саскачевани, где они и поселились на постоянное жительство. Но от них я получила неудовлетворительный ответ. Они писали, что эмиграционные власти за последнее время стали очень строги и никого к себе в Канаду не впускают.