Александра Толстая - ДОЧЬ

• Название: ДОЧЬ
• Автор: Александра Толстая
• Издательство: Книга
• Жанр: Биографии и Мемуары

Удивительная биография дочери Л. Н. Толстого Александры. В первую мировую войну — сестра милосердия на фронте. После революции — полномочный комиссар Ясной Поляны, хранитель Музея–усадьбы. Затем — узница Лубянки. Ее лагерные записи — редкое свидетельство очевидца.

Вторая часть книги — рассказ о Японии, куда А. Л. Толстая выехала в 1929 г. с лекциями об отце. Воспоминания об Америке, где А. Л. Толстая жила с 1931 г., где создала Толстовский фонд. В книге даны яркие портреты крупных исторических личностей, с которыми пересекались пути автора: Луначарский, Калинин, Сталин и др.

Печатается по изданию: Александра Толстая. Дочь. Издательство «Заря» (Канада) 1979

---

После нашего отъезда из Японии у профессора родился еще один сын, которого в честь моего отца назвали Лев, что по–японски произносилось: Риову–чан.

А через два года после рождения Риову–чана Ока–сан умерла от несчастных родов. И мне страшно подумать, как осиротели без нее и Тору–чан, и Тэт–чан, Кадзу–чан, и незнакомый нам Риову–чан.

ДЖИН-РИКША

Он отшвыривает ноги, как рысистая лошадь, и они быстро, быстро мелькают между гнутыми легкими оглоблями. Стальные сильные мускулы пружинят, шары перекатываются в икрах, как чугунные гири. Копыта его похожи на коровьи: черная суконная обувь с тяжелыми резиновыми подошвами сделана так же, как «таби», большой палец отделен и ступня раздвоена, отсюда и сходство с коровьими копытами. Зимой они в черных, летом в белых обтянутых куртках и штанах, широкие, плоские, как хлебные блюда, шляпы защищают худые загорелые лица. Джин–рикша толстые не бывают.

— Десево, — говорит старик Конисси–сан, совершенно не понимая, почему вопрос о рикшах мучительно меня волнует, — десево, спокойно.

И действительно, легко и быстро, без всякого, казалось, напряжения несся человек–лошадь по дорогам и улицам между автомобилями и, только когда останавливался, дышал тяжело и часто и бумажными чистыми платочками вытирал с лица и шеи обильный пот.

— Ну, теперь им плохо стало, — продолжал Конисси–сан, — большая конкуренция, автомобили отбили у них всю работу, все предпочитают такси, многим рикшам пришлось уйти обратно в деревню, делать стало нечего.

А меня рикши выводили из равновесия. Я часто смотрела на седока, особенно сердили меня толстые, упитанные европейцы, и я с раздражением думала, что хорошо было бы заставить их поменяться, запрячь седоков в колясочки и заставить их побегать. Неужели меня испортила революция? Неужели, когда я смотрю на толстого европейца, воняющего толстой сигарой, я испытываю злобу большевика–пролетария?

Мне хотелось побольше знать о рикшах, но из Конисси–сан было трудно что–либо вытянуть.

— Что, рикши болеют? — спрашивала я.

— Должно быть, болеют, как и все люди, — отвечал он, — только они умирают рано, немногие из них живут больше шестидесяти лет, у большинства расширение легких, сердца…

— А вы часто ездили на рикшах, Конисси–сан, расскажите что–нибудь про них.

— Ну что рассказывать, нецево рассказывать. Вот когда первая железная дорога прошла, то прошла она между Токио и Иокогамой и между Осака и Кобэ. Передвигались по озерам, океану на пароходах. Вообще ездить было неудобно, но когда выдумали джин–рикшу, сообщения очень облегчились.

— Ну и что же?

— Ну и ницево. Стали ездить на джин–рикшах. По–русски джин–рикша значит человеческая сила. Есть у них и еще название — курума — значит колесо или коляска. Очень умный был человек изобретатель джин–рикши! Очень умный! Японцы уважали его, а правительство настолько оценило его изобретение, что даже выдало пособие на сооружение колясочек.

— Ну а почему же у вас не ездили на лошадях, как у нас в России? Разве лошади были дороже?

— Нет, не дороже, пожалуй, десевле…

— Ну так почему же предпочитали ездить на рикшах?..

— Ну как вам сказать?.. Рикша удобнее, лошадь идет медленно, шагом, а рикша бежит скорее, рысью, да и возни с лошадью больше, надо за ней ухаживать, кормить, поить…

— Почему же лошадь идет шагом, разве лошади не бегают рысью?

— Ну поцему? Лошадь погонять надо, а рикша бежит сам…

Старик замолчал, тема его не интересовала, мы надоели ему своими вопросами.

— Вы хотели рассказать, как вы путешествовали, Конисси–сан? — дипломатически прерываю я молчание.

— Ну так и ездил… Верст 160, 170. Из Осака в Нагою. Ну ницего, удобно, рикша бежит верст по восьми в час, через 15–20 верст станция, рикша меняется, везет другой, свезий…

— Ну а багаж?

— Ну что же багаж? Брали с собой. На одного человека можно было полтора пуда… И не так уж это было дорого, за один ли — около четырех верст — рикша брал 15— 20 сен.

— Ну как же в гору?

Наши глупые вопросы стали заметно раздражать старика.

— Ну и сто же же! Сто в гору! Если уж очень крутая — слезали, а то вез потихоньку. В горах у нас, вот на Формозе, тоже употребляли каго, по–вашему носилки, что ли? Каго несут два человека, потому дорозе.

И старик призакрыл глаза и замолчал, явно показывая, что он устал от этого скучного, бесполезного разговора и что больше мы из него ничего не вытянем.

Мне пришлось видеть каго, когда мы жили на горячих источниках.

По узким извилистым тропинкам я взбиралась на крутую гору. Я уже почти добралась до вершины. Направо — обрыв, слева с горы несся широким потоком кипящий источник. Действительно кипящий, я видела, как в этой воде два японца варили яйца. Самой вершины видно не было, она окутана была густым паром. Пар желтый, вонючий, расстилался по глубокому ущелью, пахло серой, тухлыми яйцами, желто–серые скалы, облезлые кустарники, ни птиц, ни травы, точно вымерло все. «Если ад существует, то это место на него похоже», — думала я, со страхом пробираясь по тропинке по самому краю обрыва. От сильного запаха мутило, и я остановилась отдохнуть на небольшой площадке. Снизу, догоняя меня, шла целая процессия.

Четверо носилок, крытых яркой цветной материей. Одни люди, лежа на носилках, в каго, кричали, смеялись. Мне показалось, что они пьяны — двое мужчин и две женщины. Пестрыми шелковыми зонтиками женщины сбоку защищались от солнца. Другие люди были серьезны и трезвы. Они шли твердой, уверенной поступью, бережно, по краю обрыва неся пьяных, они знали здесь каждый поворот, каждый камень. Носить веселящихся туристов в горы — их заработок, их ремесло. И занимаются этим, как я потом узнала, — «эта»[110].

ДОКТОРА

Человек, потерявший богатство, лишившийся привычной, удобной обстановки, испытывает то же, что человек, лишившийся теплой шубы. Скинув шубу, ему легко, но надо работать, чтобы согреться.

Нам было легко, мы ничем не были связаны. Жили, где хотели, как хотели, согревались той или иной работой: писали статьи, давали уроки, я читала лекции, организовали курсы русского языка под Токио, в бойком месте Синджуку. Но бывали полосы, когда работы не было, и тогда согреваться было трудно.

Потребности свои мы довели до минимума. Жили в крошечном, в две комнатки домике, ели рыбу, куриные и телячьи почки и печенки (японцы не едят внутренностей животных и продают их за гроши), рис, фрукты «на тарелочках». Этого я нигде раньше не видела. Если яблоки, груши, бананы хоть немного помяты, с пятнами, они откладываются на тарелочки и продаются по счету за гроши. Очень часто эти фрукты даже вкуснее, потому что они спелее, чем те, которые дороже. Долларов на сорок мы не только ухитрялись втроем жить, но и платили за Тусину американскую школу.

Но и сорок долларов временами нам трудно было заработать. Предприимчивый японец открыл русские курсы против наших, через улицу. Он широко рекламировал их и брал со студентов не пять иен, а три иены в месяц. Наши ученики постепенно стали перебегать к японцу, и у нас осталось лишь семь верных учеников. Пришлось закрыть курсы, а семь студентов стали ходить к нам на дом. Наше финансовое положение заколебалось.

Как на грех, я заболела. Началось с жабы, болезнь перекинулась на десны. Температура поднялась до 41 градуса. Я металась на своем футоне в полубредовом состоянии, мучила Ольгу Петровну, почему–то составляла свое духовное завещание, хотя завещать мне было совершенно нечего. Ольга Петровна настаивала на докторе, я, как всегда, протестовала, тем более что пять иен, которые надо было заплатить доктору, составляли весь наш капитал.

Было довольно неприятно. Хотелось пить, а утолить жажду нельзя было — больно глотать, татами были слишком жесткие и слишком тонок был футон, из низкого раздвижного окна страшно дуло, меня раздражало, что стакан с водой, градусник, часы находятся на той же плоскости, что и ночные туфли, беспокоили мысли о завтрашнем дне…

Наконец, мне пришлось уступить. Решено было позвать доктора. Но какого? Русских докторов в Токио не было. Американца? Но единственный американский доктор, о котором мы слышали, был специалист по нервным болезням.

— Я приглашу к вам нашего доктора, — решительно сказал наш сосед профессор. — Он много лет уже лечит нашу семью, он добросовестный, добрый человек и берет дешево.

Действительно, доктор был добродушный. Толстенький, кругленький, в сером европейском костюмчике, с цепочкой в жилетном кармане, от холодного прикосновения к которой мороз пробегал по телу. Он подтянул штаны кверху, сел на пятки и стал меня осматривать. Несколько раз он выпрямился:

— Са–а–а-а!

Долго мучил меня. Я открывала рот, закрывала, снова открывала:

— Са–а–а-а!

Он позвал профессора. Сидя передо мной на полу, они долго о чем–то толковали, по–видимому, он советовался с профессором литературы, все–таки профессор чаще имел дело с европейцами и лучше понимал их… Они качали головами, и доктор прописал мне порошки, должно быть, аспирин.