Александра Толстая - ДОЧЬ

• Название: ДОЧЬ
• Автор: Александра Толстая
• Издательство: Книга
• Жанр: Биографии и Мемуары

Удивительная биография дочери Л. Н. Толстого Александры. В первую мировую войну — сестра милосердия на фронте. После революции — полномочный комиссар Ясной Поляны, хранитель Музея–усадьбы. Затем — узница Лубянки. Ее лагерные записи — редкое свидетельство очевидца.

Вторая часть книги — рассказ о Японии, куда А. Л. Толстая выехала в 1929 г. с лекциями об отце. Воспоминания об Америке, где А. Л. Толстая жила с 1931 г., где создала Толстовский фонд. В книге даны яркие портреты крупных исторических личностей, с которыми пересекались пути автора: Луначарский, Калинин, Сталин и др.

Печатается по изданию: Александра Толстая. Дочь. Издательство «Заря» (Канада) 1979

---

Мы решили ехать в Асию как можно скорее. Но весь вечер мы тщетно прождали самурая — он исчез. Когда мы сказали хозяину, что хотим уехать, он решительно замотал головой, давая нам понять, что сделать этого никак нельзя. Но утром, когда юноша снова появился, я решительно потребовала, чтобы он отправил нас сейчас же домой.

— Я не могу этого сделать, — сказал самурай, и на щеках его зарделись два красных пятна.

— Почему же? Если вы потерпели неудачу с лекцией, мы заплатим за гостиницу, но мы не можем дольше здесь оставаться, мы должны уехать…

— Умоляю вас! Не делайте этого, не позорьте меня! Я должен исполнить свое обещание до конца… Я не могу сказать всего, но только верьте мне. Я опечален, очень опечален, все ничто в сравнении с тем, что я потерял друзей, которым верил. Но если вы сейчас уедете, это будет для меня последним ужасным ударом, пожалуйста, умоляю вас…

У него был вид человека на краю отчаяния. Впалые щеки горели, под глазами темно.

— Простите, я, должно быть, болен… Я не спал уже несколько ночей, я ничего не могу есть… — И он опять исчез.

Его не было сутки, двое. Мы чувствовали себя брошенными. С каждым днем счет в гостинице увеличивался, а так как денег у нас вообще было очень мало и мы не знали, чем все это кончится, мы стали серьезно беспокоиться. Нам еще давали есть три раза в день, но с каждым днем обеды и ужины становились проще и скуднее. Мы спросили хозяина, когда приедет наш молодой человек, но он только рукой махнул.

Самурай появился на четвертый день. Он казался веселее, улыбался, заказал хороший обед и сам обедал с нами. «Может быть, все благополучно, — думали мы, — может быть, нам только казалось, что случилось что–то…»

— Куда вы ездили? — спросила я его.

— Приятель заболел и вызвал меня, — сказал он.

— Когда мы можем ехать домой? — спросила я.

— Я завтра посажу вас на поезд.

Мы уехали из Гифу на другой день. Самурай провожал нас. Мы взяли билеты, сели в поезд. И когда поезд уже тронулся и самурай простился с нами, в окно влетел конверт. Юноша бросил его нам и сам исчез. Это были деньги за дорогу.

— Что случилось? — спросила я у Куроды–сан, когда мы встретились с ним. — Почему вы писали мне, что городские власти, председатель кооператива и другие влиятельные лица города приглашали нас, а между тем мы видели только одного молодого человека, и он казался таким смущенным.

— Да, я знаю, — перебил меня Курода–сан. — Юноша был у меня и поделился своим горем. Вышло недоразумение. Они получили вашу первую телеграмму, вторую же не получили, ее продержал в кармане один из служащих кооператива. Они отменили лекцию. Когда вторая телеграмма была получена, было поздно что–либо делать, публику нельзя было собрать. Увидав, что лекция провалилась, председатель кооператива и другие струсили и спрятались. Молодой человек решил вынести все трудности на своих плечах. Ему пришлось оплатить зал. Публики не было. Чтобы вам не было неприятно читать при пустом зале, он стал загонять людей с улицы бесплатно. С громадным трудом он нашел переводчика, тот переводчик, с которым они сговорились раньше, живет в другом городе…

— Почему же он просто не отменил лекцию, не телеграфировал?

— Он считал, что вина не ваша, и не хотел этого делать. Он говорит, что ему тяжелее всего было разочароваться в его друзьях кооператорах, которые в такую тяжелую минуту бросили его. Материальные потери ничто в сравнении с его горем. Чтобы уплатить по счетам гостиницы, ему пришлось поехать в родной город к отцу. Отец его был богатым человеком прежде, но разорился, и единственное, что у них осталось, это старинные картины. Он продал одну из них, чтобы расплатиться… Беда еще в том, что хозяин гостиницы не хотел отпускать его, ему пришлось вас оставить в виде залога. Он обязан еще уплатить вам за лекцию…

— Ну, нет, скажите ему, чтобы он этого не делал…

Но самурай приехал. Смущаясь и краснея, он подал мне конвертик, перевязанный красным с белым шнурочком — знаком подарка. В конверте были деньги — сто иен. Я не взяла их.

Через неделю он снова приехал и, кланяясь, положил на татами длинный пакет, перевязанный подарочным шнурочком. Это было старинное китайское какемоно. Отказаться от подарка было нельзя. Я взяла картину.

Картина — вид домика в горах — и сейчас находится у меня. Когда я разворачиваю и смотрю на нее, мне представляется бурное течение Нагары, столбы огня, дождь огненных искр, птицы на вожжах, мифический человек в соломенной одежде и из–за всего этого великолепного зрелища на меня смотрит робкое, испуганное лицо юноши с взлохмаченными волосами — потомка самурая.

СЕМЬЯ ПРОФЕССОРА

Каждое утро в доме напротив раздвигалось шоджи и маленькое существо, точно весенний цветок в своем ярком кимоно, в белом фартучке с бритым затылочком, выползало на балкон и кричало тоненьким голосом:

— Тарутая–тан! Тарутая–тан (Толстая–сан),

— Охайо! Кадзу–чан! (Доброе утро!) — кричала я в ответ.

Семья профессора жила через дорогу. У него был полуяпонский, полуевропейский большой дом, с террасой, балконами, лужайкой перед домом и множеством цветов,

А через некоторое время няня — добродушная, смешливая Суми–чан — приходила к нам, таща на спине нашего маленького друга. У кого запас японских слов был больше — у Кадзу–чан или у нас, — я не знаю, но их было мало, мы почти что не могли разговаривать, а только улыбались друг другу. Кадзу–чан сейчас же решительно слезал со спины Суми–чан и, неуверенно семеня босыми крошечными ножонками, он только недавно научился ходить, бегал по татами.

Но и Кадзу–чан и мне очень хотелось разговаривать, и потому каждый день повторялось одно и то же:

— Корэ нанни? — спрашивал Кадзу–чан, тыкая пальчиком в незнакомые ему предметы (что это?).

— Корэ пан (это хлеб), — отвечала я, радуясь, что могу поддержать разговор.

— Корэ — нэко, — глубокомысленно заявлял Кадзу–чан, указывая на мирно спящего кота Дэбу–чана. Кот, прикрыв лапкой поднятую вверх морду, вывернувшись, любит спать на татами, выставив свое черное с белым пузо теплоте солнечного луча. Кота этого нам подарила сестра профессора, и мы страшно любили его. И хотя название у него было японское — Дэбу–чан, то есть толстый господин, разговаривали мы с ним по–русски, и он прекрасно понимал нас. Он часто гулял с нами, но шел за нами не по улицам, боялся автомобилей и собак, а по верху улиц, т. е. по крышам, заборам, и никогда не отставал от нас.

Один раз с котом случилось несчастье, после которого мы еще больше привязались к нему. В соседнем дворе был колодец, покрытый деревянным кружком. Дэбу–чан любил сидеть на колодце, и мы никак не могли отучить его от этой привычки. И вот как–то соседи доставали воду и забыли положить круг на место. Случайно выйдя на двор, мы услышали приглушенные котиные вопли, не сразу поняли, откуда они, не сразу привязали доску к веревке и опустили в колодец. Должно быть, кот был некоторое время в воде, он ослабел, никак не мог уцепиться за доску. Я побежала на соседнюю улицу за рабочими. Слов не было, и, задыхаясь, я только повторяла:

— Ирошай, дозу, хаяку ирошай! (Идите, пожалуйста, скорей идите!) — и они побежали за мной.

— Нэко, нэко–сан! — чуть не плача, повторяла Туся.

Один из рабочих быстро скинул с себя куртку, привязал полено к канату, а другой спустил его. Колодец был очень глубокий, не меньше 30 футов, мне страшно было за японца. Дэбу–чан, видимо, слабел, крики его были едва слышны, порой замирали совсем, он тонул. Но вот японец крикнул что–то из колодца, другой стал поднимать его. Кот лежал на руках японца, но мы были уверены, что он погиб. Он окоченел, не двигался, глаза были закрыты, ушки прижаты, мокрая шерсть прилипла, обрисовывая неестественно худое, жалкое тело и тонкий, длинный хвост.

Мы не знали, как благодарить японцев. Я дала им денег и просила сейчас же выпить сакэ. Тот, который лазил в колодец, был совершенно мокрый. Но японцы в ужасе замотали головами:

— Ийэ! Ийэ! — повторяли они (нет, нет). И еще что–то говорили, из чего я только поняла, что они денег взять не могут, потому что спасти кота было их долгом, они сделали это из уважения к Нэко–сан, то есть к господину коту

А Нэко–сан отогревался на груди у каждой из нас по очереди. Мы влили в него сакэ, валерьяновых капель, теплого молока, и каким–то чудом он выжил.

Обычно Дэбу–чан недолго нежился в солнечном луче, когда у нас в доме был Кадзу–чан. Переваливаясь на непокорных еще ногах, хитро улыбаясь, Кадзу–чан подкрадывался и тащил кота за хвост. Дэбу–чан вскакивал, дико кричал и бежал в другую сторону. Падая, снова подымаясь, Кадзу–чан бежал за ним. Кадзу–чан был ужасно толст и пушист. Может быть, если бы снять с него широкое кимоно, одеть его по–европейски, Кадзу–чан оказался бы очень стройным мальчиком, но во всех этих одеждах он казался страшно неуклюжим, и неуклюжесть эта, пушистость увеличивали его прелестную очаровательность. Он был действительно очарователен, и это сознавали решительно все; это смутна чувствовал и сам Кадзу–чан, конечно, больше всех это сознавала сама кроткая Оку–сан — мать.