Валерий Вьюгин - Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

• Название: Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде
• Автор: Валерий Вьюгин
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4448-0182-6

Сборник исследований, подготовленных на архивных материалах, посвящен описанию истории ряда институций культуры Ленинграда и прежде всего ее завершения в эпоху, традиционно именуемую «великим переломом» от нэпа к сталинизму (конец 1920-х — первая половина 1930-х годов). Это Институт истории искусств (Зубовский), кооперативное издательство «Время», секция переводчиков при Ленинградском отделении Союза писателей, а также журнал «Литературная учеба». Эволюция и конец институций культуры представлены как судьбы отдельных лиц, поколений, социальных групп, как эволюция их речи. Исследовательская оптика, объединяющая представленные в сборнике статьи, настроена на микромасштаб, интерес к фигурам второго и третьего плана, к риторике и прагматике архивных документов, в том числе официальных, к подробной, вплоть до подневной, реконструкции событий.

---

Мое стихотворение достойно печати… Оно ставит вопрос аналогичный УОТ УИТМЕНА, только не с пацифистской идеологией общечеловечности: на данном этапе истории человек не всякого может любить… Это ясно. У нас период классовых битв. Могильщик старого общества Пролетарий шагает в моих стихах… Это я шагаю… Это я пролетарий.

(ед. хр. 247, л. 20)

Жесточайшая обида позволяет автору ультиматума открыто выразить те соображения и эмоции, которые избегали манифестировать многие другие читатели журнала. Ситуация действительно выглядит абсурдной, когда «пролетарий» в поисках ответа на фундаментальный вопрос «Как следует строить произведение, чтобы оно было реально, отражало интерес<ы> класса к которому ты принадлежишь» (Михаил Глозус, ст. Конотоп, Пролетарская 219, 1930 г.; ед. хр. 243, л. 21) обращается за рецептом то ли к сомнительному попутчику, то ли к своему классовому противнику.

Вообще негативное отношение к «спецам» время от времени проглядывало в текстах читателей, и зачастую это приводило к конфликтам. Начинающий поэт или писатель, прочно усвоивший мысль о том, что «вредительство» — неотъемлемое качество интеллигенции, спокойно пренебрегал психологическими мотивировками, объясняющими подрывную деятельность, которую, как предполагалось, вели врачи, инженеры и другие ее представители. В рамках такой риторики и логики интеллигент — по своей сути скрытый классовый враг. Его саботаж и вредительство других объяснений не требуют. С точки же зрения консультанта отказ от нарративизации психологических состояний и нежелание эксплицировать причинно-следственные связи, обусловливающие поведение конкретных героев, считались серьезным нарушением правил поэтики:

Но здесь еще есть один недостаток присущий этому стихотворению.

Утром найден был боксит
Профессором припрятанный.

Где, в каких строчках было высказано недоверие человеку, ведущему экспедицию (в данном случае профессору)?

(ед. хр. 226, л. 9 об.)

И все же откровенного недовольства интеллигентской «элитой» читатели старались не демонстрировать, а учителям из «Литературной учебы», которые тоже являлись ее частью, доверяли, изобретая различные способы апроприировать и «интимизировать» иллюзорный мир, который с ними связывался. Порой это выражалось в панибратстве, порой — в чрезмерном благоговении. Сквозь типичные приветственные обращения «Уважаемые товарищи» и «Уважаемая редакция» могло прорваться елейное: «Дорогой т. А. Камегулов! Не сердитесь, называя Вас „Дорогим“ это приветствие я не каждому бросаю, а по особым… своим взглядам и чувствам» (ед. хр. 242, л. 29). Постоянные же просьбы и требования дать адрес М. Горького для личного общения без посредников — самый частотный мотив в письмах.

Редкие образованные читатели вступали в спор с учителями по поводу частностей. Так, тов. Т. Гурко из Тифлиса по прочтении № 6 журнала за 1930 год пишет:

Статьи помещаемые в «Литературной Учебе», в журнале «для самообразования», редактируемом Максимом Горьким, должны быть безупречными как в смысле своей идеологии, так и в смысле опрятности точности приводимых цитат.

Затем, авторы статей не должны плагиировать мыслей писателей, к тому же давно умерших и стало быть не имеющих возможности выступить в защиту литературной этики.

В № 6 «Литературной Учебы» Л. Тимофеев в «Письмах из редакции» так цитирует Пушкина —

«Я вас любил, любовь еще быть может
В моем угасла сердце не совсем».

вместо —

«в душе моей угасла не совсем»

Это П. Вяземский, Жуковский и пр. так пародировали графа Хвостова.

— «Екатеринин уж водой покрылся Гоф»,

но Пушкин не мог писать так коряво

— «В моем угасла сердце не совсем»

Второй грех Л. Тимофеева — на странице 43 той же статьи, говоря о необходимости строгого отношения к стиху, Л. Тимофеев непринужденно преподносит «самообразовывающемуся» читателю блестящий парадокс, увы… принадлежащий Ал. К. Толстому.

У Л. Тимофеева: «в известном смысле можно пожалуй сказать, что талантливость поэта определяется не столько тем, что он пишет, сколько тем, что он зачеркивает».

У Ал. Толстого: «главная заслуга художника состоит не в том, чтобы создавать, а в том, чтобы вычеркивать».

Тифлис, Т. Гурко.

12/I 30. <дата не верна, скорее — 1931 г.> Спуск Элбакидзе 8

(ед. хр. 242, л. 5–7)

Замечания Т. Гурко справедливы, а образованность для читателя «Литературной учебы» — исключительна. Нужно было быть либо специалистом, либо очень заинтересованным любителем, чтобы на досуге читать письма С. М. Салтыковой (Дельвиг), в котором строчка о странном «Гоф» цитируется, или какие-то иные издания, где цитируемые тексты, возможно, приводились[999].

Особую немногочисленную группу составляют читатели, пытающиеся разобраться в сложных вопросах идеологического порядка. Они задают каверзные вопросы о законах диалектики при коммунизме, которому «грозит застой ибо не будет факторов развития, не будет противоречий». (Ил. Гапон, гор. <нрзб>, пер. Карла-Маркса, д. № 1; ед. хр. 243, л. 25), или простодушно ищут разъяснений более фундаментальной проблемы — «что такое истина?»:

Многоуважаемый товарищ консультант, я прошу Вас ответить на интересующие меня вопросы.

Образование получил в объеме школы десятилетки. С 1930 г. работаю на «Красном Путиловце» (рабочий стаж 8 м<есяцев>.). Сын служащего — отец бухгалтер. Готовился в ВУЗ на курсах; получил командировку, но в приеме отказали. Сейчас записался в литературный кружок при одной из библиотек (кружок с творческим уклоном). Вот краткие сведения обо мне.

1. Объясните пожалуйста более понятными «осязаемыми» словами понятие слова истина. Я читал № 2 «Лит. учебы» статью Тымянского: «Марксизм и философия». В общем я ее понял, но только не могу хорошо прояснить себе, что такое истина. <…>

Подписчик журнала «Литературная Учеба» Виктор Андреевич Фемистоклов.

(ед. хр. 243, л. 23)

Спектр «разномыслия» начинающих литераторов широк. Девиации здесь скорее норма, чем отклонение. Однако в целом «политика знания» почитателей «Литературной учебы» ясна: они хотели и настойчиво требовали, чтобы их научили думать «правильно», в соответствии со стандартами советской профессиональной литературы. «Школы жизни и классового опыта», о которых писала М. Рыбникова, им на самом деле явно не хватало; необходимы были подробные инструкции, как себя вести и что делать. Недостающие навыки социализации они пытались восполнить в том числе и чтением.

Читатель как читатель

Мы уже говорили о том, что в своем большинстве аудитория «Литературной учебы» читала не слишком много, однако более или менее четко определить объем и характер потреблявшейся ею литературной продукции сложно. Исходя из общего уровня образования, следует предполагать, что бэкграунд определялся — причем часто с поправкой на специфику сельского обучения — программой семилетней школы, которая далеко не всегда была хорошо усвоена. В то же время заинтересованность в книгах варьировалась от «почти ничего не читал» до внимания к довольно экзотической литературе. Судить о круге чтения можно как по упоминаниям в письмах, так и по «реконструкциям» консультантов, отыскивавших те или иные влияния в присланных текстах.

На первый взгляд, письма позволяют восстановить сравнительно пеструю картину чтения, однако с самого начала необходимо учитывать, что лишь небольшое их количество вообще информирует о предпочтениях адресантов. «Студент-книжник» — исключение, а не правило. Если разбить книги на несколько условных групп и расположить в порядке наибольшей популярности, то приблизительно ситуация будет выглядеть так.

Русская классика XIX века:

А. С. Пушкин, Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, М. Ю. Лермонтов, Н. А. Некрасов, И. С. Тургенев, С. Я. Надсон, И. С. Никитин, А. В. Кольцов, С. Д. Дрожжин, Т. Г. Шевченко, Н. Г. Чернышевский, Ф. М. Достоевский, Н. С. Лесков, П. И. Мельников-Печерский, Козьма Прутков, А. Н. Майков, А. А. Фет, А. Н. Плещеев, Г. И. Успенский.

Современная поэзия:

С. А. Есенин, Д. Бедный, А. А. Жаров, В. В. Маяковский, М. А. Светлов, Н. С. Тихонов, Дж. Алтаузен, Я. II. Бердников, А. А. Блок, Н. Н. Браун, Г. В. Иванов, М. В. Исаковский, В. В. Каменский, О. Э. Мандельштам, Б. Л. Пастернак, А. А. Прокофьев, В. М. Саянов, А. А. Сурков, В. Хлебников.

Проза и драматургия XX века:

М. П. Арцыбашев («Санин»), И. А. Бунин, Вс. В. Иванов, А. А. Караваева («Лесозавод»), Б. А. Лавренев, Ю. Н. Лебединский, П. А. Оленин («Тайна Володи мальчика»), Б. А. Пильняк, С. П. Подъячев, А. А. Фадеев, Д. А. Фурманов, М. Ф. Чумандрин, М. А. Шолохов.