Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

• Название: Том 1. Рассказы и повести
• Автор: Кальман Миксат
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1966
• ISBN: не указан

Кальман Миксат (Kálmán Mikszáth, 1847―1910) — один из виднейших венгерских писателей XIX―XX веков, прозаик, автор романов, а также множества рассказов, повестей и эссе.

Произведения Миксата отличаются легко узнаваемым добродушным юмором, зачастую грустным или ироничным, тщательной проработкой разнообразных и колоритных персонажей (иногда и несколькими точными строками), ярким сюжетом.

В первый том собрания сочинений Кальмана Миксата вошли рассказы, написанные им в 1877―1909 годах, а также три повести: «Комитатский лис» (1877), «Лохинская травка» (1886) и «Говорящий кафтан» (1889).

Миксат начинал с рассказов и писал их всю жизнь, они у него «выливались» свободно, остроумно и не затянуто.

«Комитатский лис» — лучшая ранняя повесть Миксата. Наиболее интересный и живой персонаж повести — адвокат Мартон Фогтеи — создан Миксатом на основе личных наблюдений во время пребывания на комитатской службе в г. Балашшадярмат.

Тема повести «Лохинская травка»  ― расследование уголовного преступления. Действие развертывается в родном для Миксата комитате Ноград. Миксат с большим мастерством использовал фольклорные мотивы — поверья северной Венгрии, которые обработал легко и изящно.

В центре повести «Говорящий кафтан» ― исторический эпизод (1596 г. по данным хроники XVI в.). Миксат отнес историю с кафтаном к 1680 г. — Венгрия в то время распалась на три части: некоторые ее области то обретали, то теряли самостоятельность; другие десятилетиями находились под турецким игом; третьи подчинялись Габсбургам. Положение города Кечкемета было особенно трудным: все 146 лет турецкого владычества и непрекращавшейся внутренней войны против Габсбургов городу приходилось лавировать между несколькими «хозяевами».

---

Иного мнения был хозяин кирпичного завода Плихта:

— Тот факт, что он делал деньги, на мой взгляд, не был бы столь постыдным, делай он их умело. Но больше всего нас компрометирует то, что мы поддерживали такого бездарного шалопая. Нас по праву могут назвать идиотами.

— Извольте говорить в единственном числе! — вмешался крайне раздраженный Кожехуба. — Не я ли сказал сразу же всем вам, господа, что картина с грудинкой — это жалкая мазня? Но вам было тогда не угодно меня слушать. А ведь господь бог может ошибиться, но Дёрдь Кожехуба — никогда.

Пока в казино кипели страсти, порождая брызги плоских шуток и острот и давая насмешникам и злопыхателям богатую добычу, в соседнем, занимаемом королевским правосудием, доме еще светились два окна на первом этаже, там, где помещалась регистратура. Служащие суда уже к полднику покидают свои кабинеты и перебираются в погребки или другие не менее заманчивые места — и лишь один-два ретивых рыцаря карьеры продолжают при свете свечей трудиться для блага государства.

На этот раз в суде засиделся только регистратор Ференц Риглер, заносивший в книгу входящих бумаг полученную вечерней почтой корреспонденцию, но и он уже нетерпеливо ерзал на стуле. Достал из кармана часы, потом опустил их обратно, занес в книгу еще несколько пакетов из лежавшей перед ним груды, предварительно пробегая глазами заявления, с тем, чтобы кратко охарактеризовать их при записи, как это было положено. Снова достал часы, — да, уже время ужина; может быть, часы его и не точны, но желудок не ошибется. Впрочем, все равно. Он протер очки и продолжал работать. Время шло, шло, перо трещало, хрустело на упругой диошдёрской бумаге, но взгляд его хозяина нет-нет да привлекали уютно освещенные окна ресторана «Роза», что напротив, где сквозь спущенные шторы виднелись мелькающие тени юрких официантов.

Что ж, зрелище это уже кое-что для бедного регистратора в последний вечер месяца (тридцатого октября). Он непроизвольно опять полез в карман, но не в тот, где у него были часы, а в тот, где у него не было денег; не обнаружив, однако, там ничего, кроме нескольких медных монет и десятифиллеровика светлой масти, он со вздохом вернулся к деловым бумагам. Взял следующую бандероль, машинально развязал ее, взглянул и что это? Сон или явь?.. apage satanas![39] Среди приложений к отпечатанным на листах документам он увидел скромно прижавшуюся сотню.

Глаза его разгорелись, кровь бешено понеслась по жилам. Какая удивительная, какая умопомрачительная история! Будто сам бог решил утешить страждущего. Будто само провидение возгласило: ах, бедняжка, ах, Ферн Риглер, хороший ты парень а вот голодный. Да и покутить тебе хочется. Ну так ступай же, сын мой. Погуляй. Ты был прилежен, старателен, ты заслужил от меня маленькую поддержку.

В самом деле, что тут плохого, если он теперь возьмет эти деньги? Можно ли это назвать растратой? А, что там, и знать никто не узнает. Но предположим, хотя и не допускаем (как любят говорить адвокаты), это станет известно… ну и что ж, кто и чем сможет попрекнуть его? Еще несколько часов — и наступит первое число; ежели он доживет до утра, то жалованье будет у него в кармане, и он утром же положит деньги на место, а сейчас дело это регистрировать, конечно, не будет, успеет зарегистрировать утром: если же он не доживет до утра — тогда начхать на все! Это ясно, как день. В этом сам каноник не найдет ничего зазорного. Можно будет исповедаться в этом. Но только к чему исповедь-то? Ведь не грех же взять взаймы. И не проступок даже. Просто-напросто придвинул на четыре часа первое ноября…

Рассуждая таким образом, он без дальнейших угрызений совести отцепил улыбающийся свежестью сотенный банкнот от протокола, спрятал его в бумажник, закрыл, канцелярию и, весело насвистывая, пошел в «Розу», где, по обычаю провинциальных городов, присоединился к знакомой, уже занявшей столик, компании и великолепно провел время до часу ночи: пил-ел все, что душе было угодно, сорил деньгами, вдобавок выиграл приз у бродячего торговца, затем с группой таких же, как он сам, молодых людей пошел давать серенады живущим поблизости знакомым девушкам.

И никто больше не вспомнил об этом. Да и что тут вспоминать — дело-то ведь самое обычное. На другой день Фери Риглер в полусонном состоянии взял свое жалование, положил честь честью деньги обратно в папку, занес все это, как положено, в большую книгу, веселая ночка сменилась скучными буднями, и потекла серая жизнь в своем тесном русле. Человечество шло и шло к своей конечной цели. Колеса бесчувственного механизма административного аппарата и судопроизводства продолжали вертеться и гудеть.

Одним из результатов вечного движения административного аппарата было то, что в начале зимы где-то в Темешваре поймали Йожефа Кисла.

Итак, преступник попался. Суд безотлагательно назначил заключительное заседание, имевшее быть событием знаменательным. Дамы города сходили с ума ради входного билета на галерку. Судебные писаря раздавали их молодым женщинам, требуя за это свидания. Ибо чиновничье сословие и тогда уже подкупалось.

Обширный зал был набит до отказа. Присутствовали все, кто мог, кроме злополучных меценатов. Хоть стыд, как говорится, не дым, все же они решили держаться подальше от срама.

Суд разобрал ряд скучных дел, и наконец дошла очередь до самого главного.

— Следующее — дело фальшивомонетчика Йожефа Кислича, — объявил председатель суда. — Ввести подсудимого!

Наступила мертвая тишина. Все взоры впились в дверь, где меж двух надзирателей с приткнутыми штыками появился красивый и статный Кислич с бледным лицом и гладко зачесанными назад холеными длинными волосами.

— Ах! — вырвалось у дам. — Какой интересный!

Сотни вееров подняли прохладный ветерок в душном, пропахнувшем бараньими шубами зале.

— Вы Йожеф Кислич? — спросил председатель.

— Я, — ответил он глухо, еле слышно, надломленно.

— Подойдите ближе, — продолжал председатель, раскрывая дело, — и отвечайте на мои вопросы. Этот кредитный билет сделан вами? Но где же она… сотенная…

Он нервно рылся в бумагах, перелистывал страницы, затем нетерпеливо поднял всю папку и потряс, — и тут на стол посыпались десятифоринтовые билеты, один, два, три, четыре, шесть, десять.

Председатель выпучил глаза. Уж не сон ли это? Он лихорадочно переворачивал бумаги — ничего, кроме этих десяти десятифоринтовых…

— Странно, странно, — заикаясь, проговорил он. Судьи повыскакивали с мест: что это значит? Председатель тихо сообщил:

— Вместо фальшивой сотни в деле десять обычных десяток… Непостижимо!

Судейские сгрудились вокруг стола, по листочкам пересматривали дело, но других денег, кроме десятифоринтовых кредиток, там не было.

— Йожеф Кислич, — сказал председатель, — corpus delicti[40] каким-то образом исчез из папки. Вы свободны, но в другой раз берегите себя лучше, чем у нас в суде берегут дела.

Долго строили в городе догадки, пытаясь разгадать тайну, но раскрыть ее так и не удалось. Как такое могло случиться? Или сам дьявол пришел на выручку своему же отпрыску? Вопрос оставался неразрешенным до тех пор, пока Риглер не женился наконец и, под величайшим секретом, не рассказал обо всем жене. Тайна просочилась и в некоторой мере реабилитировала все же наших загрустивших меценатов.

Ибо, черт побери, ежели изготовленную Кисличем сотню сбыл Риглер, сбыл официант, сбыл владелец ресторана, сбыл поставщик и все прочие, ежели она все еще находится в обращении и победоносно гуляет по свету наравне со своими выпущенными государством близнецами — ergo[41], все-таки Кислич талант.

1906

ТЭВИШКЕШ В ГОСТЯХ

Перевод И. Миронец

Йожеф Тэвишкеш считался в нашем комитате таким же тузом, как и граф Антал Форгач. Даже, пожалуй, еще большим, и пялились на него больше, чем на графа, когда он время от времени появлялся на балашшадярматской ярмарке. «Гляди-ка, сам Тэвишкеш идет!» — указывали на него друг другу люди. Некоторые бежали за ним вслед, иные старались хоть взглядом проводить его, покуда он не исчезал в какой-либо скобяной лавке, чтобы купить инструменты, или в одной из палаток, где разложили свой товар лошонцкие башмачники. Частенько, выторговав задешево пару сапог, он пускал в ход еще и последнее средство:

— Ну, а за сколько уступили бы вы мне эти сапоги, ежели бы я впредь и работникам своим покупал здесь же?

Если башмачник случайно не знал Тэвишкеша, то пренебрежительно осведомлялся:

— Сколько же у вас работников, хозяин? Тогда Тэвишкеш надменно вскидывал голову.

— Гм, а сколько у вас сапог, сударь?

— Все тут, у вас перед глазами.

— Не знаю, — говорил Тэвишкеш задумчиво, — может, и хватило бы.

Словом, Тэвишкеш был человек знаменитый, и его имя стало так сказать, нарицательным: когда кто-нибудь не в меру бросался деньгами или важничал, о нем говорили с осуждением: «Вот дурень, воображает, будто он граф Форгач или Йожеф Тэвишкеш».