Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

• Название: Том 1. Рассказы и повести
• Автор: Кальман Миксат
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1966
• ISBN: не указан

Кальман Миксат (Kálmán Mikszáth, 1847―1910) — один из виднейших венгерских писателей XIX―XX веков, прозаик, автор романов, а также множества рассказов, повестей и эссе.

Произведения Миксата отличаются легко узнаваемым добродушным юмором, зачастую грустным или ироничным, тщательной проработкой разнообразных и колоритных персонажей (иногда и несколькими точными строками), ярким сюжетом.

В первый том собрания сочинений Кальмана Миксата вошли рассказы, написанные им в 1877―1909 годах, а также три повести: «Комитатский лис» (1877), «Лохинская травка» (1886) и «Говорящий кафтан» (1889).

Миксат начинал с рассказов и писал их всю жизнь, они у него «выливались» свободно, остроумно и не затянуто.

«Комитатский лис» — лучшая ранняя повесть Миксата. Наиболее интересный и живой персонаж повести — адвокат Мартон Фогтеи — создан Миксатом на основе личных наблюдений во время пребывания на комитатской службе в г. Балашшадярмат.

Тема повести «Лохинская травка»  ― расследование уголовного преступления. Действие развертывается в родном для Миксата комитате Ноград. Миксат с большим мастерством использовал фольклорные мотивы — поверья северной Венгрии, которые обработал легко и изящно.

В центре повести «Говорящий кафтан» ― исторический эпизод (1596 г. по данным хроники XVI в.). Миксат отнес историю с кафтаном к 1680 г. — Венгрия в то время распалась на три части: некоторые ее области то обретали, то теряли самостоятельность; другие десятилетиями находились под турецким игом; третьи подчинялись Габсбургам. Положение города Кечкемета было особенно трудным: все 146 лет турецкого владычества и непрекращавшейся внутренней войны против Габсбургов городу приходилось лавировать между несколькими «хозяевами».

---

— Поскольку это дело касается бракосочетания, мы переслали его в министерство по делам культа.

Войдя в раж, я тут же помчался в министерство по делам культа.

— Для выяснения отношения к воинской повинности мы передали бумаги в министерство обороны.

Эти мытарства продолжались года три; мне они порядком надоели, и хотя это было по-прежнему мое единственное дело, я никак не мог с ним справиться.

Возможно, я бросил бы всю эту канитель, не поторопи меня вдруг бедный Дюри.

— Ваша милость, дело-то мое не ждет.

— Что вы хотите этим сказать, Дюри?

— Да ведь люблю я девушку-то, нет у меня ни дня, ни ночи. К тому же к ней тут еще один подъезжает…

— Ага, ревнуем, значит? Ладно. Уж так и быть, займусь. После этого я снова взялся за дело. С тех пор оно, обойдя всех; от Понтия до Пилата, вернулось опять в городской магистрат.

Я поспешил выяснить, есть ли уже решение.

— Есть.

— Какое?

— Дело передано соответствующим властям в целях официального утверждения существования личности, именуемой Дёрдем Медве.

Месяц спустя было точно установлено, что Дюри действительно состоит в числе пребывающих на земле.

— Да, Дюри, — как-то сказал я ему смущенно, — медленно двигается дело, очень медленно. Вы на меня не обижайтесь, ибо я делаю все, что в моих силах, но эти проклятые формальности…

— Ничего, ваша милость, сущие пустяки, — ответил он со спокойной флегматичностью, — успеется.

— Как мне вас понимать, Дюри? Может, вы ее уже разлюбили?

— Разлюбить не разлюбил, но, что греха таить, не могли мы дождаться. Словом, давно уже вместе живем.

— Понимаю, понимаю. Значит, теперь не к спеху?

Спустя несколько недель я и сам увидел красотку Мари, когда она в коридоре поджидала своего Дюри. Ого, до чего же она изменилась; ее стан казался слишком округлым, а прежде белое, как молоко, лицо покрылось пятнами.

— Послушайте, Дюри, черт побери, теперь уж я говорю, что дело срочное!

Дюри беззаботно улыбался и пожимал плечами.

— Вы скверный человек, Дюри. Но есть я, и я не допущу подобных злых проделок. Уж если вы сняли сливки, то извольте выпить молоко до дна.

Я снова начал хлопоты и наконец добился решения, согласно которому Дюри должен был представить свою биографию, указав в ней, где он бывал, что делал, у кого служил в течение всей жизни.

Я сам составил документ, переписал его четко, аккуратно, снабдив заголовками.

«Curriculum vitae»[9] отдали в полицию, чтобы там разобрались и установили, соответствуют ли действительности изложенные в нем факты.

Полиции понадобилось полгода, чтобы дать свое заключение: все данные достоверны. Осталось неустановленным лишь вероисповедание просителя.

Так обстояло дело со свидетельством о возрасте, когда Дюри, явно стесняясь, снова вошел ко мне.

— Ой, спешное, очень спешное мое дело, ваша милость.

— Что так?

— Позавчера у нас родился сынок. Такой славный малыш, кабы видели: посмотрит своими махонькими глазенками — ну прямо весь город, кажется, обнял бы! Не хочется мне записывать его незаконнорожденным.

— Правильно, Дюри. Я бегу в ратушу, узнаю, как наше дело. В ратуше ответили:

— Дело снова пошло в министерство по делам культа для выяснения, как поступить в связи с невозможностью установить вероисповедание просителя.

В министерство по делам культа я пошел через неделю.

— Папку с документами (теперь уже их была целая папка!) направили в Мункач епископу с просьбой высказать свое мнение.

А время не ждало, и акушерка проявляла нетерпение, она грозилась: ребенка надо было крестить, и крестить приходилось незаконным. Сначала мы хотели приобщить его к единой греко-католической вере, но оказалось, что в столице такой церкви нет и что Будапешт является в данном случае лишь филиалом Ясбереня *.

Прошло несколько лет, прошение переходило из рук в руки (меж тем и ребенок умер), и вот наконец в нынешнем году магистрат приказал произвести специальный медицинский осмотр, дабы установить, сколько же Дюри лет, миновал ли он призывной возраст и так далее.

Одним словом, все пошло на лад и через каких-нибудь десять — пятнадцать лет свидетельство о возрасте Дюри было бы все-таки получено, но этот взбалмошный человек потерял вдруг всякое терпение, и когда дело уже находилось в самой обнадеживающей стадии, смеясь, заявил:

— Оставимте-ка это дело, ваша милость! Оно не стоит того, чтобы пальцем ради него шевельнуть. Я же не дурак, чтобы идти к алтарю теперь, с седой головой и беззубой невестой.

— Теперь?! Что вы, Дюри, помилуйте! Ведь мы только на полпути. Вы правы, если бросите все. Я еще понимаю, если бы сын был жив.

— Да, ежели бы сын был жив, — проговорил, вздыхая, Дюри, — он был бы уже взрослым и теперь хлопотал бы сам.

1888

ТЕТУШКА ПРИКЛЕР

Перевод И. Салимона 

Похоронное бюро — это общество, занимающееся наипочтеннейшим в мире делом. Пусть оно и не самое привлекательное, но разве не почетно отправлять людей на тот свет по определенной таксе.

Правда, пользоваться его услугами несколько накладно, да ведь человек-то отправляется далеко, а нынешние средства передвижения, что ни говорите, дороги. По крайней мере, тут есть одно преимущество: клиент может быть вполне спокоен — обратно возвращаться ему, во всяком случае, не придется.

В старые добрые времена, когда подобной перевозкой занимался конь святого Михая, все было куда проще. В деревнях и по сей день этот дешевый транспорт доставляет мертвецов и в ад и в рай. Хорошая, неприхотливая лошадка: ни сена не ест, ни овса не просит. И те, кого она обслуживает, тоже не ропщут — значит, довольны.

Но в городах люди уж очень свыкаются с шиком и, даже навеки расставаясь со всем, что было им дорого, — с самой жизнью, — не в силах отказаться от этого закадычного своего приятеля, который в большинстве случаев оказывает на них дурное влияние, как, впрочем, все приятели. Вот почему их обслуживает целое похоронное бюро, причем каждого в соответствии с его общественным положением.

Мы назвали это дело только почетным. Однако встречаются люди, которые находят его даже привлекательным и с огромным удовольствием глазеют на похоронные процессии.

За примером недалеко ходить. Взять хотя бы тетушку Приклер, дворничиху из двухэтажного дома на Керепешском проспекте, состарившуюся в трудах праведных. Похороны для нее наивысшее наслаждение.

Правда, проживя пятьдесят лет на упомянутом проспекте, можно привыкнуть к похоронным псалмам *, как привыкают к тиканью фамильных часов.

Тетушка тоже привыкла к мысли о своей будущей смерти, — больше того, она совершенно сдружилась с ней. К жизни ее уже не привязывало ничто, ничто на свете. Все, кого она знала когда-то, давно уже умерли, а появившиеся вокруг новые люди были ей совсем чужими.

Собственно говоря, она ничем уже больше и не интересовалась. Был у нее изношенный, весь в заплатках, чулок, а в нем скоплено одними только серебряными форинтами и десятикрейцеровыми монетами ровнешенько девяносто пять форинтов и сорок крейцеров. Единственно, чего еще хотелось в жизни тетушке Приклер, это округлить указанную сумму до ста форинтов. Добрейшая тетушка мечтала для себя о похоронах, которые стоили бы сто форинтов.

Девяносто пять форинтов — это уже кое-что! На них тоже можно устроить вполне приличные похороны, но сто форинтов все-таки лучше. Даже безотносительно к их употреблению сто всегда больше девяноста пяти, а тут можно будет пригласить и лишнего факельщика!

Единственной отрадой тетушки Приклер было наблюдать из своих ворот за похоронами. На некоторых она присутствовала собственной персоной и плакала в свое удовольствие, независимо от того, знала погребаемого раба Божия или нет. Похороны интересовали ее также и по другой причине: она мысленно сравнивала их с теми, которые предстояли ей самой. Тетушка безошибочно угадывала, сколько могут стоить те или иные похороны.

— Вот такие будут и у меня, — шептала она, а иной раз с гордостью говорила: — Мои обойдутся на пятнадцать форинтов дороже.

Иногда она возвращалась в свой бедный подвал подавленная, особенно после погребения богатых и знатных господ.

— Вот это уж настоящие похороны! — восклицала она, и глаза у нее блестели: быть может, в ней говорила зависть. — Такие стоят целое состояние. Счастливцы эти богатые и знатные!

Тетушка вздыхала, становилась печальной, но это продолжалось недолго. Обычно она тут же спешила себя утешить:

— Кто знает, верно, у этого неугомонного Кароя Вереша тоже когда-нибудь будут точно такие же похороны… У него-то они будут… да почему бы и нет? Он ведь был умница, большая умница…

Значит, существует все-таки живая душа, которой интересуется тетушка Приклер! Кто же он? Может, какой-нибудь родственник? О нет. Родственников у тетушки Приклер давно не осталось. Карой Вереш всего-навсего ее бывший квартирант. Бедный горемыка-студент, который двадцать лет назад жил в ее затхлой, подвальной комнатушке.