Орхан Кемаль - Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

• Название: Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
• Автор: Орхан Кемаль
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1975

Орхан Кемаль (1914–1970) не первый в турецкой прозе обратился к жизни рядового труженика. О ней писали в своих правдивых рассказах лучшие прозаики-реалисты 30-х годов прошлого века — Садри Эртем, Бекир Сыткы и прежде всего Сабахаттин Али. Но они изображали его жизнь со стороны, такой, какой она виделась деревенскому учителю, чиновнику, интеллигенту. И апеллировали главным образом к чувствам.

Внутреннюю жизнь человека из низов, во всем ее богатстве, динамизме, многосложности и своеобразии, впервые сделал предметом высокого искусства Орхан Кемаль. Это его главное художественное открытие. И потому без его книг нельзя теперь представить турецкую культуру, как нельзя без них по-настоящему понять и народ, которому писатель отдал все свои силы, весь свой талант.

В книгу вошли роман «Мошенник», повести «Муртаза» и «Семьдесят вторая камера» и рассказы.

---

Прабабка Алтана снимает каморку рядом с источником. Ей восемьдесят лет, она вся в морщинах, седая. С Алтаном они не ладят — известно, старый что малый. Увидев прабабку у источника, Алтан сверкнул глазами:

— Отец сегодня купит нам рыбу!

Старушка туга на ухо.

— Что? — переспрашивает она, и лицо ее морщится еще больше.

— Рыба! — кричит Алтан. — Отец нам купит рыбу сегодня!

— О-о! — говорит старуха. — Сколько мы ее перепробовали! Дед твой покойный, спаси его аллах, чего только не покупал.

— Отец покупает рыбу, потому что я ее очень люблю.

— Конечно, сынок, ведь он тебе отец. Ясное дело, купит.

— Ясное дело, ясное дело! Почем ты знаешь, купит или нет?

— Снова начал? Грубиян!

— Сама грубиянка! Не дам тебе рыбы, и все!

Старуха затряслась от гнева:

— Кто у тебя просит рыбу, сопляк? За свою жизнь я столько рыбы съела!

— Съела, съела… А у тебя есть отец, который покупает тебе рыбу?

— Не из земли ведь родилась! Дед у меня большим человеком был в свое время. Особняк наш как улей гудел. Орехи, фисташки, миндаль… Чего только душа пожелает. Так-то, сынок!

— Я тебе не сынок, у меня отец есть. Отец купит мне рыбу. Мать говорит: эта гадкая старуха так меня всегда злит! Какое тебе дело, что мать моя красит губы?

— Кто? Твоя мать? Это она меня гадкой называет?

— Конечно, тебя… А отец говорит: надоело мне платить этой старухе каждый месяц двадцать лир!

— Ах, так, значит, твой отец говорит!..

Шамкая ртом, Алтан передразнивает старуху:

— Ах, так, значит, твой отец говорит!..

— Если у тебя рот погнулся, отнеси кузнецу, исправит, — бормочет старуха.

Но разве Алтана остановишь!

— Это твой рот погнулся, ты и отнеси его кузнецу, пусть исправит!

Старушка наклонилась за камнем. Алтан отбежал подальше и крикнул:

— Ох, ох! Не дадим тебе рыбы, не дадим, не дадим!

Старушка со слезами на глазах пожаловалась матери Алтана:

— Что ты, дочка, совсем сына не воспитываешь?

Женщина чистила рыбу, которую только что принес муж.

— А что случилось? — спросила она, не глядя на старуху.

— Не дадим тебе рыбы, говорит… Будто кто у него просит. — Не отрывая глаз от рыбы, старуха продолжает: — Ну и времена настали! Столько разговоров из-за какой-то рыбы… Эх, то ли дело, когда жив был еще покойник, спаси его аллах… Так не чистят, дочка. Против чешуи надо, против чешуи!

Она присела на корточки и взяла у матери Алтана нож.

Хлеб, мыло и любовь

Перевод Р. Фиша

Служил в нашей тюрьме надзиратель по имени Галип. Целыми днями он гляделся в зеркальце и причесывал блестящие от бриллиантина волнистые каштановые волосы. Вид у него был томный, как у студента консерватории.

Неизменный синий плащ, который достался ему по дешевке от какого-то летчика-сержанта, перелицованный и старомодный, делал его тем не менее еще больше похожим на красивого студента-музыканта.

Дружить он стал со мной потому, что я запросто, по-приятельски встретил его, когда он впервые вошел в камеру. Но больше всего привлекали его внимание книги. Однажды он спросил меня, почему я, простой человек, с таким упорством продолжаю читать книги, хотя выброшен на «задворки» жизни. Какой от этого прок? Мне еще сидеть долгие годы. Если даже в один прекрасный день я выйду на волю, то ведь тяжкое клеймо останется…

Когда я в свою очередь спросил его, лучше ли вместо чтения книг курить опиум, играть в кости или участвовать в поножовщине, он задумался.

Вскоре мы стали друзьями.

Обычно, сменившись с поста, он приходил в камеру, садился рядом со мной и долго молчал, уставившись в одну точку. Затем начинал расспрашивать меня о боге, о любви и счастье, о жизни и смерти, о рае и аде. Голова у него работала неплохо.

— Разве мы люди? — сказал он однажды. — За каких-нибудь тридцать пять лир жалованья целый месяц не выходим из тюрьмы. Чем мы отличаемся от вас? Только тем, что находимся здесь добровольно.

У него не было никого: мать умерла десять лет назад от чахотки, отца он не помнил.

— Любовь… — часто говорил он. — Неземная любовь, какую показывают в кино… Я хочу, чтобы у меня была возлюбленная, которая читала бы мои мысли по глазам. Мы объяснялись бы не словами, а взглядами. И был бы у нас домик: две-три комнаты, больше не надо… Но не в шумном городе, а на берегу моря, в лесу, вдали от рева машин и радио. Зимними ночами, когда на берег с яростью обрушиваются волны и буря с треском вырывает деревья, а из леса доносится завыванье волков, возлюбленная, прижавшись ко мне, говорила бы: «Галип, мне страшно…» Потом у нас родился бы сын, светловолосый, курчавый карапуз с голубыми глазами. Совсем как в кино…

А потом?

— Потом… Она умерла бы… Я своими руками вырыл бы могилу, своими руками похоронил ее и, обняв могилу, умер бы сам!

Однажды Галип попросил у меня книгу. Такую, сказал он, в которой были бы описания неземной любви и мудрые мысли о ней. Таких книг у меня не было. Я взял у одного из своих товарищей «Даму с камелиями» и дал ему. На следующий день Галип пришел с красными глазами. Он, оказывается, не спал всю ночь.

— Поверишь ли, — сказал он, — я долго плакал по Маргарите и не мог заснуть до утра… Господи, какое волшебство, какая сила в этих буковках!

Он попросил у меня еще какую-нибудь книгу. Я протянул ему первую попавшуюся из тех, что были со мной. Кажется, «Мои университеты».

— Эта меня не захватила, — сказал он, возвращая книгу.

Я спросил почему.

— Может, она тоже интересна, но… не знаю — похожа на жизнь любого человека, как ты, как я!

Я попытался объяснить ему.

— Да, — сказал он, — ты прав, конечно. Но я хочу находить в каждой книге новую Маргариту… А Арман Дюваль?!.. Ты знаешь, я хотел бы быть таким, как он.

Но какую бы книгу ни брал Галип, он старался не испачкать ее, не порвать.

Однажды, когда я лежал в лазарете, Галип пришел ко мне с черновиком письма. Он был взволнован. Подошел к кровати, протянул письмо:

— Что это?

— Читай, увидишь!

Это было любовное письмо, полное банальных слов. В нем долго и утомительно говорилось о таинстве смерти, о счастье, о вечной любви, о феях любви с ажурными крыльями, о том, что господь бог создал женщину неуловимой, как мираж.

Я спросил, кому он пишет. Галип опустил глаза и покраснел до ушей. Я повторил вопрос.

— После узнаешь, — ответил он. И спросил с тревогой в голосе: — Ну как? Чувствительно?

Его взгляд настойчиво требовал одобрения, и я, по правде сказать, не хотел его разочаровывать. Не то он мог бы попросить меня написать чувствительное письмо, а это было выше моих сил. Я сказал, что письмо неплохое. Сначала он подумал, что я шучу, потом поверил и, охваченный радостью, ушел.

Текли дни. Когда я, выписавшись из лазарета, вернулся в камеру, он подошел ко мне, взял под руку и отвел в укромный уголок. Темно-зеленые глаза его были полны печали. Он вынул из кармана и протянул мне сложенное вчетверо письмо.

В письме было много орфографических ошибок. Оно врезалось мне в память навсегда. Письмо начиналось так:

«Мой милый!

Я получила Ваше любовное письмо в один из этих приятных весенних дней и очень обрадовалась. Но ты пишешь, как в книгах. Я таких слов не понимаю. Сердце сердцу весть подает. Если ты меня любишь, значит, и я тебя люблю. Если я тебе желанна, то и ты мне тоже…»

А кончалось письмо так:

«На воле у меня никого нет. Между нами говоря, белье у меня завшивело. Поэтому ко мне никто не подходит, гнушаются. Да к тому же я всегда голодна. Пайку съедаю в один присест. Мне осталось отбыть здесь еще сорок дней. Если ты меня любишь всерьез, пришли кусок мыла и две буханки хлеба, на воле рассчитаемся».

По углам письма сигаретой были выжжены четыре дырки.

— Каково? — спросил Галип. — Как тебе нравится? Я ей о неземной любви, а она мне о мыле да хлебе…

Он взял у меня письмо и, разорвав на клочки, бросил на пол.

— Разве это женщины? Коровы!

Я долго пытался объяснить ему, что он несправедлив. Уставившись в стену и изредка вздыхая, он внимал моим словам о важной роли мыла и хлеба в нашей арестантской жизни.

Потом ушел.

На следующее утро пришел снова. Зеленые глаза его светились радостью.

— Я послал ей кусок мыла и две буханки хлеба, — сказал он тихо.

Коридорные из арестантов, которые бывали в женском отделении, рассказывали, что с того дня он помогал ей мылом, хлебом и немного деньгами.

Вскоре ее освободили. Это была здоровая молодая женщина; в четырнадцать лет ее насильно отдали замуж, а в пятнадцать муж выгнал ее из дому за то, что она ему изменила. Она оказалась на улице, пошла по рукам, потом была осуждена на три месяца.

Через некоторое время мы узнали, что надзиратель Галип женился на ней.