Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

• Название: Германтов и унижение Палладио
• Автор: Александр Товбин
• Жанр: Русское современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-93682-974-9

Когда ему делалось не по себе, когда беспричинно накатывало отчаяние, он доставал большой конверт со старыми фотографиями, но одну, самую старую, вероятно, первую из запечатлевших его – с неровными краями, с тускло-сереньким, будто бы размазанным пальцем грифельным изображением, – рассматривал с особой пристальностью и, бывало, испытывал необъяснимое облегчение: из тумана проступали пухлый сугроб, накрытый еловой лапой, и он, четырёхлетний, в коротком пальтеце с кушаком, в башлыке, с деревянной лопаткой в руке… Кому взбрело на ум заснять его в военную зиму, в эвакуации?

Пасьянс из многих фото, которые фиксировали изменения облика его с детства до старости, а в мозаичном единстве собирались в почти дописанную картину, он в относительно хронологическом порядке всё чаще на сон грядущий машинально раскладывал на протёртом зелёном сукне письменного стола – безуспешно отыскивал сквозной сюжет жизни; в сомнениях он переводил взгляд с одной фотографии на другую, чтобы перетряхивать калейдоскоп памяти и – возвращаться к началу поисков. Однако бежало все быстрей время, чувства облегчения он уже не испытывал, даже воспоминания о нём, желанном умилительном чувстве, предательски улетучивались, едва взгляд касался матового серенького прямоугольничка, при любых вариациях пасьянса лежавшего с краю, в отправной точке отыскиваемого сюжета, – его словно гипнотизировала страхом нечёткая маленькая фигурка, как если бы в ней, такой далёкой, угнездился вирус фатальной ошибки, которую суждено ему совершить. Да, именно эта смутная фотография, именно она почему-то стала им восприниматься после семидесятилетия своего, как свёрнутая в давнем фотомиге тревожно-информативная шифровка судьбы; сейчас же, перед отлётом в Венецию за последним, как подозревал, озарением он и вовсе предпринимал сумасбродные попытки, болезненно пропуская через себя токи прошлого, вычитывать в допотопном – плывучем и выцветшем – изображении тайный смысл того, что его ожидало в остатке дней.

---

И маленькие белые статуи над карнизной тягой – как стайка ангелов, неподвижно летевших ввысь.

И неподвижные огоньки двух-трёх свечей… Аскетичные высокие чёрные треножники для свечей, так и не зажжённых; треножники стояли полукругом, как бы повторяя изгиб апсиды.

И – никого, никого…

Фигурка в сутане и та с минуту назад скрылась за маленькой дверцей.

В православных храмах от их полихромной яркости и позолот, от блеска священной утвари и узорчатых окладов икон, не помещавшихся в алтаре, от дрожи множества огоньков свечей, от всей этой многоцветной, чудилось, по-детски наивной безалаберности делалось как-то тепло и радостно, уж точно, ни в каком православном храме Германтову никогда прежде не делалось страшно, а тут, в строгой сдержанной пустоватости храма, окутывал мистический холодок…

Он, помнится, поёжился, – на улице был жаркий солнечный день.

– Собор Святого Юра, барокко, – отрывисто сказала Соня, когда они проехали собор. – Или, говорят поляки, костёл.

Так, Витебский вокзал – модерн, а этот взлетавший над горою, почти взлетевший в небо собор-костёл – барокко.

Собор Святого Юра… Святого Юра… с ударением на конце? Странное звучание обрело его имя…

Столько нового для себя увидел, услышал за какие-то полчаса. Очередная порция удивлений, даже изумлений… И опять в них не удастся отыскать ответа на вопрос вопросов – что же такое жизнь?

Не понять даже – что же такое архитектура.

И тут дома стали выше, а улица совсем сузилась, и трамвайные рельсы прижались к тротуару, и в вагоне потемнело.

– Мы приехали, Юра, – встала Соня, – это Главпочтамт, – показала на зеленовато-мрачный и грузный, с наждачным фасадом дом.

С полквартала прошли по уютной улице с протяжённым лоскутком стриженого газона и таким же, как и на улицах, увиденных из окна трамвая, аккуратным плиточным тротуаром; и конечно, бросился в глаза на идеально чистом том тротуаре одинокий окурок… Сколько впечатлений!

И пожалуй, главное впечатление – от ухоженности, какой-то давней и долгой ухоженности, ощущение которой вопреки всему, что стряслось потом, сохранялось; фасады не обязательно были красивыми, нет, фасады были всякими, но ухоженными – точно; ничего не облупилось, не отвалилось, и не было никаких подтёков… И куда-то подевались следы войны.

– А теперь мы пришли, – Соня доставала из сумки ключ. – Твоё путешествие закончилось. – Напротив, через дорогу, заметил, был кинотеатр «Зоя»…

Фасад, перед которым остановились, был тоже будто бы оклеен наждачной шкуркой, только – чёрной. Германтов увидит потом чёрные, как крупчатая сажа, средневековые фасады торговых домов с голубыми окнами-зеркалами, где плывут и вспучиваются облака, в Гамбурге, Бремене, Амстердаме, Генте и, кажется, ещё в Гданьске. Да, в Гданьске. Но первый – и не такой уж старый – чёрный дом встретится ему во Львове, он даже поживёт в том доме – с большими перерывами, конечно, – летом, примерно по месяцу-полтора в год, на протяжении почти что десяти лет.

Дом был тоже солидный, тоже угловой, как и дом на углу Загородного и Звенигородской, но не такой большой, всего с одной входной парадной и стеклянным, слегка вспарушенным козырьком, и не с гастрономом за дверью на скруглённом углу, а с уютным ресторанчиком, устланным тёмно-зелёным ворсистым ковром; за окошком ресторанного вестибюля виднелись стройная туя в кадке, изогнутый барьер гардероба, рогатая вешалка… О, закруглённый угол этого дома был украшен чёрными мускулистыми, с небесными отсветами на груди и плечах, бородатыми атлантами ростом в два этажа, которые застыли в простенках высоких окон ресторана, поддерживая на согнутых, с напряжёнными бицепсами руках массивный и тоже закруглённый, как и угол, балкон. За углом – вдоль протяжённого, уже не чёрного и крупчато не оштукатуренного, а облицованного тёсаным серым камнем бокового фасада университета – уходила в перспективу, которую замыкал парк с вековыми каштанами, узкая улица, типичная европейская, точнее даже – западноевропейская улица, каких, наверное, немало где-нибудь в Лондоне или Брюсселе. На неё, на ту вполне обычную и для Львова, но исключительную в своём роде, несомненно, исключительную, вроде бы специально созданную для проведения тайных операций улицу – на ней даже случайные прохожие носили приспущенные на брови шляпы и плащи с поднятыми воротниками, – потом год за годом будет натыкаться Германтов на киноэкранах, на ней, улице той, облюбованной творцами советских детективов о военных – в логове врага – и послевоенных, заграничных подвигах наших разведчиков, будут расстреливаться эсэсовские офицеры, передаваться секретные конверты, попадаться в ловушки, расставленные КГБ, агенты ЦРУ и прочая нечисть…

Лифт, щёлкнув, остановился на площадке третьего этажа. Сверху, сквозь высокое, сиявшее чистотой, многоцветное – красно-жёлто-зелёно-синее – окно-витраж с растительным орнаментом проливался подкрашенный свет.

Подошвы заскользили по бело-чёрному, с болотно-зелёными вставками, узору из ромбовидных метлахских плиток.

Соня повернула ключ в замке.

* * *

Квартира состояла из двух частей.

Направо, к кухне с окном во двор, маленький и тёмный, как настоящий колодец, вёл коридор, у которого был короткий аппендикс – проход в просторную белокафельную ванную, источавшую приятный запах жидкого мыла, бытовой львовской новинки. А сразу напротив входной двери в квартиру была дверь в Сонину комнату, довольно большую, квадратную, но темноватую, так как и её окно смотрело в глухую серую стену внутреннего двора, расчерченную хозяйственными балконами. А вот слева проливался обильно свет, свет даже, когда Юра налево повернул голову, слепил, громоздкая, со шкафчиками и деревянными крючками вешалка, увенчанная силуэтами шляп на верхней полке, казалась чёрной… За двустворной стеклянной дверью располагалась замечательная солнечная, с закруглённым и застеклённым углом, обставленная гнутой ореховой, с узорчато-симметрично расположенными глазками, мебелью гостиная, где была ореховая застеклённая горка с бокалами и сине-золотым чайным сервизом, был белый кабинетный рояль, дополненный бронзовым подсвечником с тремя тонкими жёлтыми свечами, а также – кресло и диванчик с волнистой спинкой, обитые бледно-зелёной с тускло-охристыми и тускло-розовыми соцветиями гобеленной тканью… Была ещё и трофейная, из Маньчжурии привезённая, как выяснится позже, – японская или китайская? – раскладная ширма-гармошка с пагодами и стилизованными, с преувеличенными клювами аистами; с латунных штанг, помечавших окна, ниспадали охристо-жёлтые шёлковые занавеси, усиливавшие ощущение уютно-радостной солнечности, а по стенам, оклеенным однотонными, с сетчатым рельефом – «жатыми», как тогда говорили, – обоями, висели сочные, масляные, изображавшие цветы и фрукты картины с размашисто-крупной в углу каждой картины подписью: «И. Боровиков»; картины почему-то сплошь круглые и овальные – в кудряво-пышных золочёных рамах.

Широкий проём, однако, приглашал в соседнюю комнату.

Мягкий ковёр. Низкая двуспальная кровать с ореховыми спинками под атласным покрывалом, тоже охристо-жёлтым, как ковёр и занавеси.

На плечиках, зацепившихся крючком за верхнюю кромку платяного шкафа, – бирюзовое кимоно с белыми и песочными, высокими, как деревья, хризантемами, меж ними прогуливались драконы…

Какое значение могли иметь цвета кимоно, да и все эти гобеленно-мебельные подробности?

Для большинства людей – никакого значения не имели! А для Германтова – решающее. Много позже он напишет одну из главных своих книг о двойственной природе искусства – иллюзорного и реального, суверенного и зависимого, сотканного из пустяков, которые странным образом вдруг понуждают поднимать глаза к небу, – напишет «Улики жизни»; но и тогда, очутившись в незнакомой ему квартире, он словно искал в ней, красивой какой-то подкупающе спокойной красотой, улики, как если бы и самое скрытное прошлое, замаскированное тканями и предметами мебели, обязательно оставляло на них, этих стильно подобранных тканях, предметах, следы крови и отпечатки пальцев. Заодно он, фантазируя, пытался угадывать в деревянных текстурах лакированной мебели тёплых оттенков, в цветах, фактурах и узорах обивочных материй образ жизни хозяев… Он их видел лишь однажды, на встрече Нового года, но тогда он не отводил глаз от Оли, ему было не до них, а теперь… К тому же эти светлые, пёстро, но изящно обставленные комнаты отличались от всех тех комнат, где он побывал и даже пожил прежде, примерно так – удивился – отличались, как весёленький пейзаж в пригородах Львова отличался от нескончаемого, тоскливого, но такого притягательного пейзажа, который звал вперёд, в неизвестность, и уносился назад в окне поезда.