Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

• Название: Германтов и унижение Палладио
• Автор: Александр Товбин
• Жанр: Русское современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-93682-974-9

Когда ему делалось не по себе, когда беспричинно накатывало отчаяние, он доставал большой конверт со старыми фотографиями, но одну, самую старую, вероятно, первую из запечатлевших его – с неровными краями, с тускло-сереньким, будто бы размазанным пальцем грифельным изображением, – рассматривал с особой пристальностью и, бывало, испытывал необъяснимое облегчение: из тумана проступали пухлый сугроб, накрытый еловой лапой, и он, четырёхлетний, в коротком пальтеце с кушаком, в башлыке, с деревянной лопаткой в руке… Кому взбрело на ум заснять его в военную зиму, в эвакуации?

Пасьянс из многих фото, которые фиксировали изменения облика его с детства до старости, а в мозаичном единстве собирались в почти дописанную картину, он в относительно хронологическом порядке всё чаще на сон грядущий машинально раскладывал на протёртом зелёном сукне письменного стола – безуспешно отыскивал сквозной сюжет жизни; в сомнениях он переводил взгляд с одной фотографии на другую, чтобы перетряхивать калейдоскоп памяти и – возвращаться к началу поисков. Однако бежало все быстрей время, чувства облегчения он уже не испытывал, даже воспоминания о нём, желанном умилительном чувстве, предательски улетучивались, едва взгляд касался матового серенького прямоугольничка, при любых вариациях пасьянса лежавшего с краю, в отправной точке отыскиваемого сюжета, – его словно гипнотизировала страхом нечёткая маленькая фигурка, как если бы в ней, такой далёкой, угнездился вирус фатальной ошибки, которую суждено ему совершить. Да, именно эта смутная фотография, именно она почему-то стала им восприниматься после семидесятилетия своего, как свёрнутая в давнем фотомиге тревожно-информативная шифровка судьбы; сейчас же, перед отлётом в Венецию за последним, как подозревал, озарением он и вовсе предпринимал сумасбродные попытки, болезненно пропуская через себя токи прошлого, вычитывать в допотопном – плывучем и выцветшем – изображении тайный смысл того, что его ожидало в остатке дней.

---

Да, вновь и вновь лепились тучи из перекрашенных облаков, а тучи и лохмотья паровозного дыма рвал и разгонял ветер, вновь сияло голубизной небо.

И вот уже закат занимался и разгорался, и низкое раскалённо-красное солнце прощальными лучами оглаживало густо наливавшиеся мраком крыши, траву, и солнце проваливалось за лес, но закат всё ещё пылал, пылал, будто это Махов в натуре, на небесном своде, а не на своих холстах, быстро накладывал поверх выцветавших сине-голубых пятен огненные мазки.

Но вот и угасал закат, безвозвратно стекал со стёкол, тускнел, зубчатый лес у горизонта обугливался, а небо, только что ещё розовато светившееся над лесом, на глазах темнело, но делалось в чёрно-синей вышине ясным, и пылевидная сверкающая арка Млечного пути обозначалась на своде.

Наутро, в день приезда, пейзаж менялся, явно менялся.

Ночью, после Лунинца, пересекли невидимую во тьме границу?

– Галиция, – сказал в коридоре кто-то из пассажиров… Из массивно-круглого гнезда, слепленного на коньке одной из ближайших красно-черепичных крыш, медленно взлетал аист.

Галиция? Не проезжал ли тут когда-то санитарный поезд с Анютой, не в солидном ли том особняке, который возвышался на пригорке, над соседними домиками, выл в каминной трубе ночной ветер, а перепуганные солдаты-преображенцы кричали: газы, газы? Но не осталось даже никаких видимых следов последней, только-только победно закончившейся войны, не то что той войны, давней.

Плоская и такая тоскливая, так трогавшая ещё вчера глаза и сердце, нагруженная облаками и тучами, будто бы раздавленная небом земля, уже там и сям вспучивалась мягкими зелёными складками, холмами, пологими, с крапинками пасущегося стада, и вот всё круче, но сглаженно и плавно вздувались-вздымались холмы, а далёкая волнистая их гряда с белыми прерывистыми жгутами тумана у подножья её заплывала голубизной. Германтова влекло в голубые дали, и – вот они, вот… Местами и на переднем плане холмы уже превращались в горки, округлые, с подпорными стенками из рваного известняка и кудрявыми садиками, с заострёнными какими-то, пикообразными церковками – миниатюрные эти, словно игрушечные, словно сувенирные, соборы обрамлялись железными коваными оградками с каменными арочными порталами, покрытыми тёмным металлом фронтонами, защищавшими от непогоды крохотные распятия, которые прикреплялись над дугами портальных арок, по их центру; и деревеньки уже высветлились и явно повеселели, почти у всех домиков, кирпичных или аккуратно оштукатуренных – «под шубу» или тех, что победнее, выбеленных попросту мелом, – были красноватые крыши из черепицы. Но, пожалуй, в благостно изменившемся, приветливом и непривычно чистеньком том пейзаже не было того, что Махов называл «настроением».

Паровоз, будто бы утомлённо отдуваясь, медленно вползал под остеклённый, запылённо-закопчённый свод вокзала, вот и Соня, бежавшая глазами по окнам вагона, машет уже рукой.

Она в расстёгнутом светлом плаще-пыльнике, чёрной юбке.

– Кожа и кости, – сказала Соня, обнимая.

Вокзал разочаровал, да – не чета Витебскому вокзалу, никакого миража… Всё какое-то мрачновато-скучное и затхло-казённое, кучкуется своё львовское жульё у входа в уборную, у киосков, но – ни парящих куполов, ни многомаршевых взлетающих лестниц; ничто не притягивало взгляд.

Разве что цыганки в ярчайших своих лохмотьях да вокзальная пыль и вонь были точно такими же, что и на Витебском вокзале, но это сходство совсем не радовало.

И разочаровала улица, по которой ехали на трамвае… «Псевдоготика, это сравнительно новый костёл», – сказала Соня; проехали… Длинная, прямая, с кустиками и двумя рядами тощих деревьев, посаженных вдоль трамвайных рельсов по обе стороны от них, улица напоминала скучный бульварчик у казарм Семёновского полка, но улица эта была пошире Загородного и куда длиннее такого знакомого, домашнего, можно сказать, бульварчика-«променада»; от этого она казалась ещё скучнее.

Однако унылая улица неожиданно оборвалась, трамвай легко, без всякого скрежета, повернул.

И – всё другое, всё…

Германтов уже и в трамвае прилип к окну.

Ничего подобного ему не доводилось раньше увидеть в иллюстрированных журналах, и ни за что он не смог бы такого вообразить… Они, повернув с лёгким скрипом колёс, съезжали с довольно крутой горы по совсем другой улице, узкой-узкой, замощённой узорчатой, почти такой, как на Загородном, но словно новой совсем, тёмно-сизой, отражавшей небо брусчаткой, по улице, обстроенной удивительными домами: со скошенными, почти треугольными цоколями и сходящими на нет ступенями крылец; треугольными потому, догадался Германтов, что дома стояли поперёк горы… Фасады тех домов словно были тщательно оклеены наждачной шкуркой, такой, какой Махов тёр и заглаживал, когда засыхала, чересчур неровную, даже выпуклую грунтовку… И чистые-чистые окна в этих сбегавших с горы домах блестели, будто все их только что вымыли. Так не блестели даже перед первомайскими праздниками зеркальные витрины их углового, лучшего в мире, как долго верил Германтов, гастронома. Тротуары с проведённым по линейке узким каменным бордюром, выложенные светлыми, чуть рифлёными плитками, были чистыми тоже, на них словно накинули сетку волосяных швов. В отличие от грузных трамваев-«американок», через силу, со скрежетом, сворачивавших с Загородного на Звенигородскую или со Звенигородской на Загородный, о, каким лёгким и весёлым, судя по музыкальным перезвонам, каким быстрым, ловким, юрким был этот львовский трамвай…

И – дух захватило, чуть шею, оглядываясь, не вывернул – какой удивительный, невиданный собор со скруглёнными каменными лестницами, потемневшими от времени балюстрадами, статуями возносился над горой, с которой они спускались, возносился, в небо вонзался башнями…

Собор и внутри был невиданно прекрасным, как убедится назавтра Германтов… Невиданным и прекрасным – без ярких украшений? Прекрасным – в самой выисканной сдержанности своей? Лишь высоко в сумраке тонули белые капители, карнизы, своды, а ниже было плоское тусклое сияние одних лишь золотых линейных лучей, расходящихся по радиусам во все стороны от тёмного алтарного лика с острой бородкой; а чуть в стороне – раскинув беспомощно худые руки, одиноко висел на массивном деревянном кресте маленький мёртвый восковый тускло поблескивавший Христос. Его стало жалко, до слёз жалко, как замученного ребёнка; висел он, прибитый к кресту грубо выкованными большими гвоздями, в страшноватой, неестественной позе, с вывернутыми слегка, словно у испорченной куклы, суставами… И был чёрный веночек на слегка склонённой к острому плечу голове, сплетённый из колючей проволоки. Поразил контраст измождённого тельца и обильно пышной где-то там, в высоте, но какой-то мертвенно стерильной, на больничный манер выбеленной лепнины.

И маленькие белые статуи над карнизной тягой – как стайка ангелов, неподвижно летевших ввысь.

И неподвижные огоньки двух-трёх свечей… Аскетичные высокие чёрные треножники для свечей, так и не зажжённых; треножники стояли полукругом, как бы повторяя изгиб апсиды.

И – никого, никого…

Фигурка в сутане и та с минуту назад скрылась за маленькой дверцей.

В православных храмах от их полихромной яркости и позолот, от блеска священной утвари и узорчатых окладов икон, не помещавшихся в алтаре, от дрожи множества огоньков свечей, от всей этой многоцветной, чудилось, по-детски наивной безалаберности делалось как-то тепло и радостно, уж точно, ни в каком православном храме Германтову никогда прежде не делалось страшно, а тут, в строгой сдержанной пустоватости храма, окутывал мистический холодок…

Он, помнится, поёжился, – на улице был жаркий солнечный день.

– Собор Святого Юра, барокко, – отрывисто сказала Соня, когда они проехали собор. – Или, говорят поляки, костёл.

Так, Витебский вокзал – модерн, а этот взлетавший над горою, почти взлетевший в небо собор-костёл – барокко.

Собор Святого Юра… Святого Юра… с ударением на конце? Странное звучание обрело его имя…

Столько нового для себя увидел, услышал за какие-то полчаса. Очередная порция удивлений, даже изумлений… И опять в них не удастся отыскать ответа на вопрос вопросов – что же такое жизнь?

Не понять даже – что же такое архитектура.

И тут дома стали выше, а улица совсем сузилась, и трамвайные рельсы прижались к тротуару, и в вагоне потемнело.

– Мы приехали, Юра, – встала Соня, – это Главпочтамт, – показала на зеленовато-мрачный и грузный, с наждачным фасадом дом.

С полквартала прошли по уютной улице с протяжённым лоскутком стриженого газона и таким же, как и на улицах, увиденных из окна трамвая, аккуратным плиточным тротуаром; и конечно, бросился в глаза на идеально чистом том тротуаре одинокий окурок… Сколько впечатлений!