Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые

• Название: Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые
• Автор: Вячеслав Пальман
• Издательство: Новая полиграфия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006

В первой части автор, бывший заключенный колымских лагерей, рассказывал о лагерной одиссее своего героя (кстати, Сергей Морозов — Вячеслав Пальман). Во второй — Вячеслав Иванович повествует о том, как работал по вольному найму в Западном горнопромышленном управлении (ныне Сусуманский район), в частности в совхозе «Сусуман», который прекратил свое существование в середине 90-х годов прошлого века. Как осваивал вместе с товарищами по несчастью колымскую землю, на которой выращивал капусту, картофель, зелень, а в теплицах — помидоры и огурцы. «Описание многих событий страшных лет были получены мною из разных источников, в том числе — слухов. Немало рассказов о том же я слушал из уст людей, прошедших лагерные годы: эти разговоры были, конечно, и явные, и искаженные, мне трудно было отсеять истинное от наносного, отсюда — цепь ошибочных картин, домыслов. Рядом с ними — увиденное своими глазами, услышанное от людей, переживших злые месяцы и годы. Но главное, что стало костяком рукописи, было и остается — личные мои переживания, — все увиденное и услышанное от людей, как и я, прошедших страшные годы. Что-то от таких источников было ошибочно, что-то приукрашено, но основа написанного в романе — мои переживания — не из числа придуманного. И основа-то событий — это явь. Страшная и живая. Явь. которая и ныне, временами, не дает покоя душе.» Вячеслав Пальман (из письма)

---

— Это слишком неожиданно, товарищ генерал.

— А я и не тороплю. Подумайте. Посоветуйтесь с женой. Проводим гостей, я еще побываю в ваших краях. Тогда и скажете мне, что решили.

Он тяжело поднялся, лицо непроницаемое, скользнул взглядом вокруг, произнес, вроде бы убеждая себя:

— Кажется, порядок. Вы до вечера походите по агробазе, так сказать, придирчивым взглядом еще раз проверьте. Самолет мы ждем завтра к одиннадцати. Дамы из поселка придут сюда к восьми. Проинструктируйте их. Кто не подходит, много болтает, отправьте домой.

— Начальника совхоза вы предупредили?

— Он свою роль знает.

— Но кто же все-таки гости?

— Завтра, завтра…

И они пошли к машине.

2

Можно понять состояние Сергея Морозова: весь день он думал не столько о предстоящем визите гостей, сколько о неожиданном предложении, сделанном ему. Что эта мысль возникла у начальника политуправления не из воздуха и не из чистого милосердия, он догадывался. Возможно, генералу действительно хотелось иметь в своей газете знающего агронома и он остановился на Морозове, разумеется, хорошенько расспросив всех, кто знал его, и перелистав его «дело». Возможно, что сегодняшняя лестная характеристика — некий аванс перед серьезным испытанием, попытка упредить в разговоре с гостями опасной откровенности со стороны агронома: будучи «купленным» такими предложениями, Морозов поведет себя именно так, как задумано наверху. Но эта мысль казалась ему слишком подлой, не хотелось очень уж скверно оценивать Сидорова. Разговор-то шел не служебный, а просто человеческий. Видимо, все это было обдумано и взвешено генералом. Морозов им нужен, они готовы оторвать его от совхоза, от привычного дела ради, ради…

И вот тут недоумение и некоторая растерянность уступали место сжигающему гневу, тоскливому отчаянию. Как, оказывается, все просто: сегодня — ты «враг народа», тебя даже формально не судят, а отрядив в эту категорию, выбрасывают, как жалкого щенка, на мороз: подыхай, ты никому не нужен, для таких — только лагерь смерти. А если останешься в живых — ты ничтожество, объект пристального наблюдения, для чего в твоем паспорте пришлепнут соответствующий штамп.

Но вот ты оказался способным закрыть какую-то дыру в сложном хозяйстве Дальстроя, поскольку другого, «чистого», под рукой не оказалось. И тебя милостиво прощают, тебе даже льстят, обещают блага, прием в партию, если согласишься работать в Дальстрое, который в ту пору сделался едва ли не важней самого Совета народных комиссаров. Да, Молотов менее значим, чем Берия. У Молотова жена в лагере, и ничего, молчит…

Постепенно все проясняется. Конечно, в НКВД с момента ареста и раньше знают, что намеченная жертва ни в чем не виновата, что человек этот не враг, он если чем и отличается от других, то всего лишь самостоятельностью убеждения, способностью мыслить более серьезными категориями, иначе говоря, обладает опасным талантом определять, что плохо, а что хорошо. Он выше их, серых, лучше видит, что сегодня нужно стране и народу, а что нет. Его, разумеется, изолируют, обрекают на каторгу или смерть — «не высовывайся!». И тем самым открывают дорогу еще одной послушной посредственности, готовой гаркнуть «рады стараться!».

В случае с ним, Морозовым, все по масштабу не велико и проще. Под рукой Дальстроя уцелело очень мало агрономов, способных к труду творческому в северных, экстремальных условиях. А если это так, то почему «не переиграть» его судьбу? Освободив, убедиться в способности делать дело и пригласить, как Табышева, к руководству, тем самым закрыть хоть одну из многочисленных дыр в хозяйстве Дальстроя, где уже и придурки понимали: не возникни помощи со стороны могучего союзника, привычный мор заключенных обратится в массовый, неостановимый. И поток золота, естественно, обернется пересыхающим ручейком, а то и совсем высохнет. Тогда Колыма станет просто кладбищем, таким большим, что…

Перед бесстрастным взглядом Истории возникнет ситуация, требующая возмездия. Богиня Клио все видит и все помнит. Она не пройдет мимо этой трагедии на Континенте особого назначения. И двадцатый век затмит жестокостью, несправедливостью, массовыми убийствами даже ужасы татаро-монгольского нашествия и другие деяния тиранов прошлого.

В эту ночь ни Сергей, ни Оля почти не спали.

Свет они выключили, говорили тихо, ведь была особенная ночь: по совхозным угодьям и вблизи их — Морозов знал! — серыми тенями прохаживались переодетые в штатское сотрудники органов. Долина Берелеха с совхозом и аэродромом перед приездом гостей была под особым наблюдением. Стены их дома — тоже…

Морозов рассказывал, Оля слушала, иногда тихо плакала, промокая лицо уже сырым платочком. Страшная все-таки жизнь выпала на их долю!

Окно, обращенное на восток, чуть-чуть посветлело. Оля затихла. Сергей подумал, что уснула, лежал, не шевелясь, и все перебирал новые и новые доводы для ответа генералу Сидорову. И все более отчетливо склонялся отказаться от лестного, на первый взгляд, предложения. Слишком близко знал их тайную кухню, насыщенную парами предательства и жестокости.

Оля глубоко вздохнула и сказала:

— Они предлагают тебе мундир мышиного цвета. С погонами. Ты понимаешь, что это значит?

Сергей отбросил одеяло и сел. Окно уже порозовело. Где-то близко за горизонтом поднималось солнце, обещая ядреный и теплый день. Он уже решил. Слова Оли только высветили и укрепили это решение. Не будет он носить мундир страшного ведомства! Не будет! И он сказал:

— Все останется, как есть. Не пропадем. Смотри-ка, какое солнце выходит, глазам больно. Этот день для меня будет долгим. И трудным. Ничего. Всякое уже было.

…Почти одновременно в конторке прозвенел телефон, а в небе басовито загудел самолет. По телефону предупредили: быть на месте. Главный агроном уже успел обойти все теплицы, переговорил с «тепличницами», вид которых вызвал у него только досаду. Женщины остались верны себе: они явились не на работу, а на встречу с американскими гостями, соответственно приоделись во все лучшее, сделали прически, обвесились побрякушками.

Решительно, даже сердито он потребовал снять все блестящие вещицы, спрятать их, приказал надеть простые чистые халаты, чтобы спрятать под ними вызывающие платья, а на головы — платочки. Тон рассерженного агронома шокировал начальственных жен, но приказание пришлось выполнить. И тогда Сергей провел десятиминутный урок — кому что делать.

На парниках уже прохаживались «рабочие» с упитанными физиономиями. Тут пришлось говорить грубей, откровенней.

— Ваша обязанность — открывать или закрывать рамы, больше ничего. Не стесняйтесь становиться на колени, ложиться животом на травяные маты, носить воду. И, пожалуйста, сотрите с лица начальственную маску. Вы — рабочие, понимаете, работяги всего на час-другой, потом вы опять станете капитанами и майорами, но пока подчинитесь обстоятельствам.

«Дуглас», видный на посадочной полосе, уже рулил с приглушенными моторами к аэродромной гостинице. Конечно, сейчас пригласят приехавших на ленч — или как там называется легкий завтрак? Десять-пятнадцать минут на дорогу, и они тут.

Морозов поглядел на свой домик за ручьем. Окна были занавешаны. Не спеша пошел он к новым воротам с будочкой, где стоял бородатый дядя Федя в фартуке и с бляхой на груди — вольнонаемный пилорамщик, назначенный за свою вполне российскую внешность стоять у ворот и открывать их для гостей. Констебль…

Шесть легковых машин — впереди черный «роллс-ройс» — мягко подкатили; дядя Федя с достоинством распахнул ворота. Захлопали дверцы, Сидоров вышел в цивильном костюме, как и все другие, кроме одного в генеральской форме. Морозов тотчас определил, что это Илья Павлович Мазурук, начальник Особой воздушной линии. Сидоров что-то шепнул приземистому Никишову с пятнистым лицом и тоже при галстуке, указал на Морозова. Гости сгрудились, заговорили. Никишов протиснулся к пожилому крепкотелому мужчине с непокрытой седеющей головой, сипловато и громко сказал:

— Вот и совхоз, о котором я вам говорил. А это хозяин совхоза, агроном Морозов.

Переводчик повторил по-английски, пожилой сделал три шага, с улыбкой протянул Морозову руку и с улыбкой сказал — уже по-русски:

— Как вы живёт? — а затем через переводчика: — Вы такой молодой и богатый человек, у вас столько земли. Холодной земли, да?

— Очень холодной. Внизу здесь вечная мерзлота. Но мы научились утеплять верхний слой, сделали пашню, понимаете, пашню, огороды. Прошу со мной.

И пропустил, здороваясь за руку, своих и чужих, к теплицам. Никишов без своей военной формы, без пистолета на ремне, со сбитым галстуком выглядел растолстевшим мужиком, лавочником из двадцатых годов, его чванливое лицо, как он ни старался, не могло излучать необходимой в эти минуты гостеприимной улыбки, выражение лица у него все время менялось, кажется, он очень боялся не так повернуться, не то сказать, не матюкнуться, боялся сбиться на привычный приказной тон. И все же сбился, начальнически прогудел: