Герд Кёнен - Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945

• Название: Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945
• Автор: Герд Кёнен
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: История
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-8243-1359-8

Немецкий историк и публицист Герд Кёнен на основе интереснейшего документального материала рассматривает историю и эволюцию образа «Востока» и России в сознании немцев в первой половине XX в. Полемизируя с историками, считающими, что русофобские тенденции еще с XIX в. превратили этот образ в комплекс «российской (а потом красной) опасности», он утверждает, что вернее было бы описывать данный «комплекс» как «колебание между страхом и восхищением, фобийным защитным отталкиванием и страстным притяжением, причем встречными и зачастую взаимопереплетенными».

Книга предназначена для специалистов-историков и широкого круга читателей, интересующихся историей взаимоотношений России и Германии.

---

Марксистский (еврейский) социализм, в котором социал-демократы и коммунисты совместно действуют в соответствии с распределением ролей, в действительности не более чем «мировой капитализм с иными признаками». Марксизм всюду идет рука об руку «с демократической плутократией», служа ей послушным орудием. «Старый социализм» загнивает «благодаря биржевым капиталистическим связям его чужекровного руководства» и соединяется «с татаро-большевистскими зародышами разложения». В «креслах конференций в Женеве и Париже, Локарно и Гааге… социалистическая идея подчистую продается биржевым гиенам»{1128}.

Большевизм, который в семисотстраничном томе удостоился лишь полудюжины скупых упоминаний, вписывается Розенбергом в новый, расистски искаженный образ России. «Большевизм означает восстание монголоидов против нордических культурных форм, он является стремлением в степь, ненавистью кочевников против корней личности, означает попытку вообще вытолкнуть Европу. Одаренная многими поэтическими талантами восточно-балтийская раса [синоним славян. — Г. К.] превращается — при смешении с монголоидами — в податливую глину в руках нордических вождей или еврейских либо монгольских тиранов»{1129}.

Розенберг подвергает ревизии ходовое, прежде разделявшееся им самим толкование Достоевского. Многократно прославляемый психологизм этого писателя доказывает лишь то, что «в русской крови есть что-то нездоровое, болезненное, ублюдочное» и «все устремления к высокому всегда терпят крах». Следующие строки Розенберга несут черты грустного прощания: «У “русского человека”, ставшего на рубеже XX века чуть ли не Евангелием, честь как формирующая сила вообще не появляется». Персонажи Достоевского (братья Карамазовы, князь Мышкин, Раскольников или Смердяков) суть в конечном счете лишь «метафоры испорченной крови, отравленной души»{1130}. Да большевизм и означает, что «Смердяков властвует над Россией». Германия должна освободиться от чар этого мира низших «бесов»: «Кому нужна новая Германия, отвергнет и русское искушение вместе с использованием его евреями»{1131}. Все же «русское искушение» существовало, и его следовало теперь окончательно преодолеть.

Великое замешательство

Внешнеполитические возможности национал-социалистического «Третьего рейха» все еще рассматривались в книге «Миф XX века» — при всей приверженности автора гитлеровской концепции, изложенной в «Моей борьбе», — в рамках старой системы координат. Париж в ней подается как первичный, инфицирующий Германию расовый Вавилон, в котором «круглоголовый (брахицефалический) народ» давно вытеснил нордические удлиненные (долихоцефалические) черепа и был «мулатизирован» массой импортированных рабов еще до того, как после Французской революции с восторгом предался «эмансипации», читай: господству евреев. Современную Францию и поощряемое ею панъевропейское движение, цель которого — «безрасовое единое государство», следует поэтому, «собственно говоря, называть Франко-Иудеей»{1132}.

В противоположность этой «черно-белой Франции», которая «угрожает всей Европе и отравляет ее», Германия должна совместно с Англией и Скандинавскими странами — но также и вместе с США, подвергающимися той же угрозе, — встать во главе движения по спасению нордической расы. Речь, таким образом, идет не о том, чтобы противопоставлять себя «Западу» in toto[196], но о том, чтобы бороться с «западным духом», который «в сущности есть не что иное, как смешение французскости с еврейской демократической идеей». В новой системе государств будущего Германский рейх как «центральная держава континента» сможет целиком посвятить себя созиданию «германской Срединной Европы».

А подлинная русскость, которая всегда противилась европеизации, будет вынуждена смириться с «перенесением центра тяжести в Азию». И если то «слово», которое Россия, согласно Достоевскому, должна сказать миру, есть большевизм, то пусть Россия его «произнесет, обратившись к востоку, где имеется пространство для этого “слова”». Советский Союз, между тем, может спокойно оставаться в своем «расовом хаосе», где «по очереди приходят к власти татаро-калмыки (Ленин), евреи (Троцкий) и кавказцы (Сталин)»{1133}.

Но пока большевизм вызывает «горячую симпатию в кругах ограбленных китайских рабочих» и как социально-революционное течение объединяется «с националистической, антиевропейской пропагандой революции», против этого не следует возражать. Напротив: «Китай борется за свой миф, за свою расу и свои идеалы, как крупное движение обновления борется в Германии против расы торгашей, которые господствуют сегодня на всех биржах и определяют действия почти всех правительств»{1134}. Китай имеет право со спокойной совестью приспособить идею большевизма к своей расовой и освободительной борьбе!

Так попытка Розенберга сформулировать «национал-социалистическое мировоззрение» закончилась полным конфузом. Надо сказать, что это вполне отвечало природе самого нацистского движения, чья сила и пробивная мощь состояла именно в том, чтобы с помощью эклектической мешанины аргументов и идеологем связать воедино постоянно флуктуирующие обиду и агрессивные страхи определенного сегмента немецкого населения, который с наступлением мирового экономического кризиса — после болезненного опыта поражения и периода инфляции — возомнил, что находится в свободном падении.

Дорога к власти

В пропаганде, которая с 1930 г. привела национал-социалистов к серии триумфальных побед на выборах и менее чем за три года — к власти, центральные темы и тезисы из книги Гитлера «Моя борьба» играли лишь вспомогательную роль. Требование «жизненного пространства на востоке», особенно путем свержения (например, поддерживаемого извне) «еврейского большевизма» с дальнейшим «новым походом германцев», почти не встречалось в предвыборных программах партии и в зажигательных речах Гитлера или Геббельса.

В действительности мир за несколько лет снова основательно изменился. Ведь во второй половине 1920-х гг. нацистская партия также была захвачена страстной любовью немцев к Америке, эта любовь сосредоточилась на связанных с именем Генри Форда формах производства и жизни, хотя первоначальные антисемитские перегибы «фордизма» тем временем забылись. В сравнении с образом США как растущей мировой державы поблек ореол британцев, которых Гитлер на первых порах хотел еще возвести на уровень идеала «народа господ».

В период сталинских «пятилеток» радикально изменился и образ Советского Союза. Преследование троцкистов было воспринято во всех странах и политических лагерях как устранение по сути дела «еврейско-большевистского» элемента (со всеми привычными коннотациями от «мессианизма» до «космополитизма»), а тем самым как переход к великодержавной политике старого стиля, вполне откровенно возвращающейся к традициям бывшей Российской империи. Нацистской партии также приходилось считаться с противоречивым восхищением, с которым относились к политике Сталина — именно из-за ее беспощадности — в фёлькиш-националистических и немецко-национальных кругах, а также в некоторых кругах крупной и тяжелой промышленности. Рекламная речь Гитлера в январе 1932 г. перед аудиторией дюссельдорфского Рейнско-Рурского клуба была, в частности, нацелена на то, чтобы преодолеть явную сдержанность в среде промышленных магнатов в отношении его авантюрной программы и его простецкой массовой партии.

Гитлер сделал ловкий поворот: сначала расхваливал естественный авторитарно-иерархический порядок как в экономической жизни, так и в армии, по отношению к которому демократия сама по себе представляет собой «своего рода коммунизм». Отсюда он перешел к большевизму, который не является ни «одной из шаек, бесчинствующих на улицах», ни просто «новым производственным методом», а представляет собой «миросозерцание, нацеленное на покорение всего азиатского континента и… на постепенное сокрушение всего мира и разрушение его». Да, большевизм, если не поставить ему преграду, «вызовет такое же полное изменение мира, как некогда христианство». О Ленине когда-нибудь будут говорить с тем же уважением, как сегодня об Иисусе Христе или Будде. Короче говоря, речь идет о «колоссальном явлении», без которого уже нельзя представить мир, и об «одной из предпосылок разрушения нашей целостности как белой расы».

Здесь можно подумать, что наконец-то на поверхность всплыл элементарный буржуазный антибольшевизм Гитлера (в смысле тезисов Эрнста Нольте). Но явственно проступили две вещи: во-первых, для оратора, что вполне очевидно, было важно как можно сильнее раздуть страх промышленников перед захватом власти коммунистами и расхвалить свою партию как гаранта национальной контрреволюции и диктатуры порядка. С этой точки зрения подчеркнутый антибольшевизм Гитлера носил весьма расчетливый характер — как позднее в общении с государственными деятелями Запада, и прежде всего Великобритании. Страх промышленников перед ростом коммунистических настроений и классовой борьбы во времена экономического кризиса, безусловно, имел под собой реальную почву. Однако нет никаких причин допускать, что Гитлер также испытывал его. В узком кругу он неоднократно презрительно высказывался о революционном потенциале коммунистов, как и Геббельс, который особенно внимательно следил за действиями своих противников и в начале 1932 г. уже не видел никакой опасности с их стороны.