Раймон Кено - Голубые цветочки

• Название: Голубые цветочки
• Автор: Раймон Кено
• Издательство: ACT: Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-064611-1, 978-5-271-26543-3

Раймон Кено (1903–1976) — выдающийся французский писатель, поэт, эссеист, переводчик, сценарист, лауреат нескольких престижных литературных премий, в том числе премии Черного юмора, участник сюрреалистического движения, один из создателей УЛИПО, Трансцендентальный Сатрап Патафизического Колледжа, и вместе с тем, член Гонкуровской академии, основатель и директор «Энциклопедии Плеяды», известный эрудит, а также художник и математик.

С одним из главных героев романа «Голубые цветочки», герцогом д’Ож, мы встречаемся… каждые 175 лет. Все остальное в этом произведении столь же необычно — начиная от полуфантастического сюжета и кончая языком, ибо, как всегда у Кено, слова здесь с легкостью переиначивают свой смысл и начинают играть совершенно неожиданными гранями и красками. Парадоксально, занимательно и остроумно.

---

— НАШУ статую.

Герцог даже не расслышал этой поправки и снова впал в меланхолию, из которой Сфен не осмелился вывести его. Таким образом, они одолели еще одно лье в полном молчании, после чего Сфен решил возвратиться, но только по другой дороге; герцог, по-прежнему молчаливый, нахмуренный, унесшийся мыслями неведомо куда, не противоречил ему. Он вздрогнул лишь тогда, когда услышал, что его окликают: в этот миг они пересекали лужайку, где работали дроворубы, — они заготавливали топливо для печей Тимолео Тимолея. Что же до голоса, окликнувшего его, то он принадлежал одному из дроворубов, который спрашивал его в таких словах:

— Благородный сеньор, как поживает моя единственная дочь-герцогиня?

Сидролен вздрогнул и открыл глаза.

— А ваши братья и сестры? — спросил он.

— Ну вот, выспались! Я же вам сказала, что я единственная дочь!

— Гм… значит, ваш отец был дроворубом…

— Я только что кончила рассказывать, где познакомилась с мсье Альбером и как он послал меня сюда.

Сидролен зевнул.

— А вы не хотите рассказать еще разок? — спросил он.

— Еще чего! — сказала Лали. — Надо было слушать, а не спать.

— Ну ладно, тем хуже для меня, — сказал Сидролен, — оставим до другого раза.

— Никакого другого раза не будет, хватит с вас.

— Я учту, — сказал Сидролен.

Он потянулся и встал. Рыболов на другом берегу все еще сидел на месте; пес, свернувшись калачиком, по-прежнему дремал в лодке.

— В общем-то, не так уж они и жестоки, — сказал Сидролен, — ведь они никогда ничего не вылавливают.

Лали глянула на рыбака, но не сказала ни слова. Она сидела, но теперь тоже встала.

— Я не хотела портить вам обед и сиесту, — сказала она, — но на вашей загородке кто-то намалевал целую кучу надписей. И препротивных — более чем.

Сидролен молча отправился за банкой краски и кистью.

— Там ругательства, — сказала Лали, — и оскорбления.

Сидролен направился к мостам.

— Это что, про вас написано? — спросила Лали.

— Ну да, — отозвался Сидролен.

— Что ж вы такого натворили?

— Я вам расскажу, когда вы заснете.

Сидролен взбирается вверх по откосу. Он даже не смотрит на надписи, а прямо начинает замазывать их. Лали отправляется мыть посуду. Целая компания кочевников с турбазы останавливается рядом, желая что-то спросить у Сидролена: они даже знают, как по-французски «метро». Про метро-то они у него и спрашивают. Он отвечает жестами.

— Ну вот, уже начинают мигрировать, — говорит Сидролен, глядя им вслед. — Осень наступает. «Моя вечная осень, томленье души!..»

— Что вы сказали? — спросил прохожий.

— Я цитировал, — ответил Сидролен.

— Кого ж это?

— Поэта, конечно. Вы что, не услышали анапеста?

— Я не обратила внимания. Думал, вы хотите что-то у меня узнать. Время, например.

— Да ничего я от вас не хотел, — сказал Сидролен.

И он продолжал красить, а прохожий молча наблюдал.

Подошла новая группа кочевников; эти тоже знали, как по-французски «метро», — с соответствующим вопросом они и обратились к прохожему. Тот жестами изобразил незнание.

— Есть здесь поблизости метро? — спросил он у Сидролена.

Сидролен указал кочевникам дорогу, они горячо поблагодарили его и удалились.

Сидролен вновь взялся за кисть и вполголоса промолвил:

— Так я и думал. Они начинают мигрировать. Осень подходит.

И он продолжал молча трудиться.

— А где конец? — спросил прохожий.

— Конец чего?

— Конец цитаты.

— Экий вы нетерпеливый! Я еще и не начинал цитировать.

— Значит, это ваши собственные слова: «Они начинают мигрировать. Осень подходит»?

— Мои собственные.

— А те слова, что вы сейчас замазали, они чьи?

— Какого-нибудь прохожего, я полагаю.

— Это вы меня обвиняете?

— А вы что, единственный прохожий на свете?

Не слыша ответа, Сидролен оглянулся на прохожего: тот стоял к нему спиной и притворялся, будто разглядывает завершавшееся строительство дома напротив. Сидролен делает еще несколько мазков… так, теперь все в порядке. Он опускает кисть в банку и поднимает банку с краской за ручку — тоненькую металлическую ручку, которая слегка врезается в пальцы.

Прохожий исчез.

XIII

Часы на деревенской колокольне давно уже отзвонили пять, когда герцог д’Ож выехал из замка в сопровождении Пешедраля, самого младшего из братьев виконта де Прикармань, недавно поступившего на службу к герцогу. Оба они ехали верхом — герцог на Сфене, а паж на Стефе. Герцог молчал, и Сфен скакал молча; Стеф и Пешедраль делали то же самое. Проезжая по городской площади, они повстречали группу местных нотаблей, которые низко поклонились им.

— Ну как жизнь, господа, — спросил рассеянно герцог, — в добром ли вы здравии?

— В превосходном, — отвечал бальи, — в превосходном.

— А кроме этого есть ли что-нибудь заслуживающее нашего внимания?

— Мы идем сейчас выбирать делегатов в Генеральные Штаты, — отвечал бальи.

— Ах, да, Генеральные Штаты…

И герцог не стал развивать эту тему.

— Мы начали составлять книгу жалоб, — продолжал бальи. — Монсеньор Биротон и аббат Рифент присоединятся к нам, и ежели господин герцог соблаговолит оказать нам свою милостивую помощь, мы смогли бы отослать в Париж общий перечень претензий от всех трех судебных округов, что доказало бы Его Величеству единство и сплоченность французов перед лицом священной особы короля.

— Да здравствует король! — вскричали нотабли. — Да здравствует король!

— Да здравствует король! — счел нужным заорать и Пешедраль.

Оплеуха герцога тотчас отправила его в дорожную пыль, откуда он медленно выбрался, чтобы вновь, с обалделым видом, вскарабкаться в седло. Нотабли благоразумно воздержались от комментариев.

— Ну что ж, — сказал повеселевший герцог, — желаю успехов в работе, господа.

И он резвым галопом поскакал в направлении кладбища. Там он спешился и бросил Сфеновы поводья Пешедралю, который еле успел их подхватить.

— Эй ты, макака! — сказал герцог, — кто тебе позволил кричать «да здравствует король»?

— Я как все! — прохныкал Пешедраль.

— Так вот, запомни… но сперва сойди с коня. Когда паж спешился, герцог схватил его за ухо и, довольно сильно выкручивая это последнее, повел свою речь в таких словах:

— Запомни же, дорогой мой пажёнок, макака, попугай несчастный, что ты должен поступать не как все, а как твой господин, уразумел? — как твой господин. Ясно?

— Нет. Ничего не ясно.

Герцог взялся за другое ухо пажа и, накручивая его, продолжал в таких словах:

— Вот я — что я сделал? Кричал ли я «да здравствует король!»? Нет, не кричал, Понял теперь?

— Да, конечно… но разве нам не велено во всех случаях кричать «да здравствует король»?

— Может быть, — ответил герцог, выпустив пажеское ухо, ставшее пунцовым, и впадая во внезапную задумчивость. — Может быть, — повторил он спустя несколько минут.

И направился к кладбищу.

Когда Пешедраль счел, что герцог отошел достаточно далеко, он принялся растирать себе уши, ворча:

— Ух, горилла, как больно дерется! И за что! За здравицу королю! Как будто в тысяча семьсот восемьдесят девятом году нашей христианской эры запрещено кричать «да здравствует король». Ну так вот, я буду, буду кричать «да здравствует король», буду и все тут!

Что он тотчас же и сделал, но только шепотом.

— Вам, юноша, этого не понять, — сказал Сфен. — Просто наш герцог не занимается политикой.

— Господи Иисусе! — завизжал паж. — Конь заговорил!

— Да, лучше уж сразу ввести вас в курс дела, это значительно облегчит наши отношения. Впрочем, я не один такой: Стеф тоже говорит. Правда, Стеф?

— Да, — лаконично молвил Стеф.

— Ну-ну, не дрожите же так, — сказал Сфен Пешедралю, — чего вы испугались? Накануне революции бояться не велено.

— Революции? — воскликнул Пешедраль, стуча зубами от ужаса, — ка-ка-какой ре-ре-во-во-люции?

— Той, что грядет, — ответил Сфен.

— Господи, он еще и пророчествует, — вскричал Пешедраль голосом сколь придушенным, столь же и душераздирающим. — Пророчествует, что твоя Валаамова ослица.

— Нет, это не конюший, это семинарист какой-то, — презрительно изрек Сфен, — подумать только, он меня сравнивает с ослицей! Да ты глянь мне под брюхо!

Шутка эта так развеселила Сфена, что сам он, а за ним и Стеф засмеялись, а потом прямо заржали от восторга, и хохот их окончательно деморализовал несчастного Пешедраля, который рухнул наземь, горько плача. Выплакав добрую пинту слезной жидкости и слегка успокоившись, паж встал, по-прежнему дрожа, и увидал, что Сфен и Стеф мирно и молча выискивают самые лакомые травки среди луговой флоры. Это их занятие, вполне, однако, орфогэппическое[58], доконало Пешедраля: в целях безопасности он счел самым разумным искать спасения под крылышком у своего господина. Вот почему он также вошел на кладбище и в конце аллеи увидел герцога, в глубокой задумчивости стоящего перед могилой, из которой двое могильщиков выгребали чьи-то кости; они складывали их в две кучки перед герцогом. Зрелище это вселило в пажа такой ужас, что он со всех ног кинулся прочь и вскоре очутился на террасе замка, где несколько особ, беседуя о том о сем, попивали кофе и ликеры, в частности, укропную настойку.