Игорь Курукин - Анна Иоанновна

• Название: Анна Иоанновна
• Автор: Игорь Курукин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03752-6

В судьбе Анны Иоанновны было немало крутых поворотов: природную русскую царевну, племянницу Петра I, по его воле выдали замуж за иноземного принца, полжизни провела она бедной вдовствующей герцогиней в европейском захолустье, стала российской императрицей по приглашению вельмож, пытавшихся сделать её номинальной фигурой на троне, но вскоре сумела восстановить самодержавие. Анна не была великим полководцем, прозорливым законодателем или смелым реформатором, но по мере сил способствовала укреплению величия созданной Петром империи, раздвинула её границы и сформировала надёжную и работоспособную структуру управления. При необразованной государыне был основан кадетский корпус, открыто балетное училище и началось создание русского литературного языка.

Книга доктора исторических наук Игоря Курукина, написанная на основе документов, рассказывает о правлении единственной русской императрицы, по иронии судьбы традиционно называемом эпохой иностранного засилья.

---

А подьяческой жене, «чухонке» из Петербурга Дарье Михайловой настолько запал в душу образ великого дяди государыни, что она рассказывала квартирным постояльцам: «Такой видела я сон… кабы де я с первым императором гребусь». Бабёнка не скрывала незабываемых ощущений от виртуального контакта — скорее наоборот; но от серьёзного наказания её спасла беременность — явно не от императора, поскольку дело «следовалось» в 1733 году. Ушаков принял гуманное решение: дабы «не учинилось имеющемуся во утробе её младенцу повреждения», наказать впечатлительную даму плетьми позже; с её мужа была взята расписка с обязательством «представить» супругу для порки в Тайную канцелярию после рождения ребёнка{251}.

Перечислять подобные смешные и горькие казусы можно до бесконечности; в документах Тайной канцелярии их было так много, что чиновники стали отдельно группировать дела «о лицах, суждённых за бранные выражения против титула», за оскорбления указов, учреждений, монет — вплоть до обвинений в «непитии здоровья» императрицы. Состоят эти дела из типовых ситуаций, когда у кого-то в раздражении — а бывало, и с радости — в неподходящий момент с уст срывалось неприличное слово, соседствуя с упоминанием царствующей особы. Но иногда для появления повода для доноса даже ругани не требовалось. В 1737 году петербургский воевода Федосей Мануков, не приняв очередное сутяжное челобитье отставного поручика Николая Дябринского, имел неосторожность бросить бумагу на пол — и тут же был обвинён просителем в неуважении к «высокому её императорского величества титулу». Воеводе пришлось доказывать, что злополучную бумагу он всего лишь «тихо подвинул», а она возьми и упади{252}.

Порой и явное «умопомешательство» носило политический характер. Майор Сергей Владыкин в 1733 году написал Анне Иоанновне послание, в котором называл её «тёткой», а себя — «Божией милостью Петром Третьим»; просил определить его в гвардию и дать «полную мочь кому голову отсечь». Честолюбивый магазейн-вахтер Адмиралтейства князь Дмитрий Мещерский поведал, что офицеры подговаривали его поближе познакомиться с принцессой Елизаветой: «Она таких хватов любит — так будешь Гришка Рострига». Отставной профос Дмитрий Попрыгаев в 1736 году отправил письмо бывшему лидеру Верховного тайного совета князю Д.М. Голицыну с обещанием: «Великим монархом будеши!»{253}

Суровое правление Анны Иоанновны пресекло попытки изменения политической системы, но репрессии против одних представителей знати и перетряска кадров порождали неуверенность в завтрашнем дне. Да и «женское правление» «снижало» в массовом сознании подданных сложившийся в прошлые века образ «великого государя царя». В не слишком изысканном обществе «земной бог» порой — особенно с досады — представал в обыденном варианте бабы, которая, как и все, «серет» и «мочитца».

Народным откликом на большую политику стало дело посадского человека московской Басманной слободы Ивана Маслова. В 1732 году, за какую-то провинность сидя под следствием в Камер-коллегии, он вдруг заявил, что в конце прошлого года другой «колодник», «артилерской столяр» Герасим Фёдоров, рассуждал о придворных событиях: «А государыня императрица соизволила наследником быть графу Левольде (очевидно, имелся в виду один из братьев Левенвольде — обер-шталмейстер Карл или обер-гофмаршал Рейнгольд. — И.К.), да она же де, государыня, и на сносех, и ныне де междоусобной брани быть». На следствии Фёдоров показал, что такой анализ внутриполитической ситуации стал ему известен со слов Никиты Артемьева — дворового человека капитана Алексея Воейкова. Артемьев объяснил ему, что фельдмаршала Долгорукова отправили в ссылку «за то, что государыня брюхата, а прижила де с ыноземцем з графом Леволдою, и что де Леволда и наследником учинила, и князь Долгорукой в том ей, государыне императрице, оспорил»{254}. После такого признания за Фёдорова взялись всерьёз. Он сначала заявил, что оклеветал Артемьева «с пьянства», потом вернулся к прежним показаниям — и поменял их ещё раз. Следствие затянулось; по крайней мере в 1738 году все фигуранты ещё сидели «под караулом».

Беспечный матрос Парфён Фролов на исповеди у попа «морского полкового двора» Ивана Иванова покаялся в неприличном «греховном помысле» о самой императрице Анне Иоанновне, а батюшка донёс куда следует. Другой матрос, Семён Котельников, увидя в трактире пьющих за здоровье императрицы гвардейцев, неодобрительно брякнул: «Зачем ты бабу поздравляешь?» Преображенцы не обиделись (за что были прогнаны «спицрутен» и переведены в армию), но разъяснили, что государыня их уважает и допускает «к ручке», что и подавно возмутило грубого матроса: «Приходя к бабе, ручку целуете!» Возжелавший государыню Фролов получил плетей и три года каторги за то, что «мыслил непристойно», а неполиткорректный Котельников — кнут, вырезание ноздрей и ссылку «в Оренбурх в шахты вечно»{255}.

Канцелярист Андрей Лякин в 1736 году ляпнул во время застолья прямо на рабочем месте в «палате» Коммерц-коллегии, что государыня «на престоле серет». Собутыльники-копиисты заложили сослуживца, тот сразу признался, а потому отделался всего лишь батогами — по современным меркам, строгим выговором{256}. Порка оказала на него благотворное действие в смысле воздержания от хмельного и даже подвигла к государственному мышлению. Через 15 лет Лякин осмелился подать в Тайную канцелярию проект «О избавлении российского народа от мучения и разорения в питейном сборе», где сожалел, что нельзя «вовсе пьянственное питье яко государственной вред искоренить», так как народ к нему «по воздуху природный и склонный», однако полагал, что злоупотребления откупщиков можно пресечь переходом к свободе винокурения с уплатой в казну налога, ибо «где запрещение — там больше преступления».

На следствии по делу секунд-майора Афанасия Протасьева, бившего молодую жену за измену и хранение приворотного зелья, открылись его резкие слова в адрес царственной особы («государство у нас безглавое», «её ли дело войну начинать»), за что в 1737 году офицер поплатился головой{257}.

В следственных делах того времени порой всплывают неожиданные подробности частной жизни Анны Иоанновны. Так, летним вечером 1732 года один из служивых Новгородского полка в казарме пересказал историю, услышанную от солдат соседнего Ладожского полка: находясь на работах в Петергофе, они и стали свидетелями того, как сама императрица, стоя у раскрытого окна, подозвала проходившего мимо мужика: «Чего де для у тебя шляпа худа, а кафтан хорошей?» — после чего «её императорское величество пожаловала тому мужику на шляпу денег два рубли». Рассказчик умилялся, до чего государыня «до народу всякого звания милостива», но не все слушатели с ним согласились — солдат Иван Седов в сердцах брякнул: «Кирпичом бы её сверху ушиб, лутче де те денги салдатом пожаловала!»{258} Едва ли однополчане Седова считали, что жаловать надо не находившихся на тяжёлых работах солдат, а шлявшихся без дела «штатских» мужиков, но всё же донесли. Седов не стал «запираться» — только утверждал, что говорил «простотою» и в обиде: «Изволит её величество, кроме салдат, жаловать денгами мужиков». Бедняга был приговорён к казни, заменённой вечной ссылкой в Охотск, а доносителям вышла награда: трое солдат получили по пять рублей, а капрал Пасынков — целых десять{259}.

Солдат Кексгольмского полка Прохор Якунин в 1734 году объявил «слово и дело» на собрата-рядового Ивана Лощило — тот, пока доносчик молился «о здравии её императорского величества», «по-соромски» указал: «Она де гребетца (у нас этот термин обычно используют без первых двух букв. — И.К.) …и водитца з боярами за руки». Лощило вначале отпирался, но после трёх подъёмов на дыбе сознался, что источником информации являлся дворовый человек майора Егора Милюкова, который к тому же говорил, что его хозяин терпел нападения «генерала Бирона» — брата императрицына фаворита. Слуга Фёдор Фокин сослался на других «людей», а те выдали хозяина-майора — неудачливого искателя милости императрицы: «Вечор я был пьян и вошёл было я к государыне в спальню, и государыня была тогда раздевшись в одной сорочке, и увидя де государыня сожелела ево, что он пьян, и приказала ево из спальни вывесть». Похоже, надежды майора были не совсем безосновательны — в 1732 году ему, тогда гвардии капитану, за неизвестные заслуги Анна пожаловала имение с 422 душами{260}. И горевал, кажется, только о том, что сильно перебрал, прежде чем ввалился в царскую спальню, — а то бы, глядишь, государыня вывести и не приказала…

«Я бы розст[р]елял государыню императрицу, что де бояр жалует из маэоров в капитаны», — публично переживал юный «камардин» капитана Михаила Чебышева. Его хозяин в конце 1729 года сумел подступиться к фавориту Петра II Ивану Долгорукову и выпросить у него назначение плац-майором в Ригу. Но после смерти императора и опалы Долгоруковых новоиспеченного майора вместо весёлой жизни в Риге ждала отправка в полк. Отказавшись от назначения, он был разжалован обратно в капитаны и отправлен под конвоем на Украину в полевую армию{261}.