Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

• Название: Три грустных тигра
• Автор: Гильермо Инфанте
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-207-1

«Три грустных тигра» (1967) — один из лучших романов так называемого «латиноамериканского бума», по праву стоящий в ряду таких произведений, как «Игра в классики» Хулио Кортасара и «Сто лет одиночества» Гарсии Маркеса. Это единственный в своем роде эксперимент — опыт, какого ранее не знала испаноязычная литература. Сага о ночных похождениях трех друзей по ночной предреволюционной Гаване 1958 года озаглавлена фрагментом абсурдной скороговорки, а подлинный герой этого эпического странствия — гениальный поэт, желающий быть «самим языком».

В 1965 году Кабрера Инфанте, крупнейший в стране специалист по кино, руководитель самого громкого культурного журнала первого этапа Кубинской революции «Лунес де революсьон», уехал с Кубы навсегда и навсегда остался яростным противником социалистического режима. Сначала идиологические препятствия, а позже воздействие исторической инерции мешали «Трем грустным тиграм» появиться на русском языке ранее.

---

Как убить слона: аборигеновский способ:

В Африке не так уж много рек, достаточно глубоких, чтобы громадной зверюге приходилось переплывать их. Не в пример чаще встречаются стада, преодолевающие водные преграды вброд. Подчас вода не доходит и до колена (слону), но иногда покрывает с головой. В таком случае они идут по дну, выставив наружу хобот, словно дышащий перископ.

Честные африканские охотники, не браконьеры, вовсю пользуются тем моментом, когда слон переходит реку. Они привязывают к копью балласт и запускают этим копьем в несчастного водолаза с лодки. Хобот от тяжести тонет, и Де Олифант задыхается.

Спустя восемь часов (по часам можно не замечать: откуда там часы) под воздействием внутренних газов слон всплывает на поверхность, напоминая теперь загарпуненного кита, и африканские охотники забирают свою легкую добычу.

(Явно цитата. Где ж он мог ее откопать, этот метафизический Чарли Маккарти?)

Popuhilarity[95]:

Кто-то сказал, что слово «метафизика» так популярно потому, что может обозначать что ни попадя.

Паскал:

& Люди принимают за собственные достоинства то, что на самом деле — не более чем всеобщие достоинства. Этические суеверия.

& Когда некто заявляет: «Я не заискиваю перед сильными мира сего», он имеет в виду, что не следует заискивать перед сильными мира сего. Все мы льстим сильным и принимаем лесть слабых. Несмотря на еще одно лицемерное уверение: «Не люблю, когда мне льстят». Это единственное поразительное открытие Гегеля (я, Сильвестре, скорчил рожу ad hoc), отношения раба и хозяина, сложившиеся в незапамятные времена, настолько глубокие, что забываешь, что этот же человек сказал однажды: «Больше известно нам, чем неизвестно».

& Французы возводят в добродетель ясность ума, между тем это скорее порок: идеальное видение жизни, в действительности далеко не ясной. По крайней мере, в моей жизни (а только о своей я и могу судить более или менее со знанием дела) никакой ясностью и не пахнет.

Кое-кто видит жизнь логичной и упорядоченной, кое-кто, как мы, понимает, что она абсурдна и запутанна. Искусство (наряду с религией, наукой или философией) есть попытка пролить свет порядка на сумрак хаоса. Твое счастье, Сильвестре, что ты можешь сделать это с помощью слова. Или думаешь, что можешь.

& Жаль, что искусству так неймется подражать жизни. Кто считал, как часто жизнь копирует искусство?

Ничто не вечно, кроме вечности

& Смерть — возвращение к отправной точке, завершение круга, погружение в тотальное будущее. А значит, и в прошлое тоже. Хочешь, можешь подкинуть чего-нибудь из T. С. Элиота (он сказал чуть ли не «Тиеселия»), про «Time present and time past»[96], допустим, или эту твою любимую цитату из Гертруды Стайн.

& Смерть — продолжение жизни другими способами. (Или наоборот, сказал я.)

& Жизнь — не более чем открытая скобка, с нетерпением дожидающаяся, когда же ее закроют. Оттянуть Великое Пришествие (для тебя, Сильвйейтс, Великий Приход) мы можем, только открывая внутри новые скобки: творчество, игра, учеба, — или эти Великие Скобки, секс. (А вот сюда как раз подойдет про Великий Конец, сказал я. Он рассмеялся.) Вот такая орфография жизни.

& Смерть — великая уравниловка: бульдозер Бога.

& Невидимый тигр, говорят бирманцы. Для меня — невидимая машина, а не тигр. Мой невидимый кабриолет. Однажды я врежусь куда-нибудь, или Она собьет меня, или я на ста в час заверну от Нее на улицу вечности.

Знаешь байку про Патлатого и Смерть, креольский вариант Встречи в Самарии? Шел раз Патлатый и увидал Смерть, а она его не заметила. Зато услышал, как она говорит: «Сегодня я должна забрать одного патлатого». Тогда он кинулся со всех ног в парикмахерскую, побрился налысо и, сверкая плешью, довольный вышел на улицу. Мимо как раз проходила Смерть, которая уже все ноги стоптала в поисках патлатого, и при виде лысого сказала: «Чего уж там, раз мне не найти патлатого, заберу хоть этого плешивого».

Мораль: все люди смертны, но одни смертнее других.

& Фрейд забыл мудрое изречение другого еврея, Соломона: секс — не единственный движитель человека между жизнью и смертью. Есть еще один — тщеславие. Жизнь (и эту иную жизнь, историю) всегда больше двигало колесо тщеславия, чем поршень секса.

& Ортега (Хосе Ортега-и-Гассет, а не Доминго Ортега) сказал: «Я есть я и мое окружение». (Соломон бы сказал: «Я есть я и мое обрезание», — вставил я.)

& Злодеи всегда выигрывают: первым проиграл Авель.

& Неправда, что Бог помогает злым, когда их больше, чем добрых. Просто, когда собирается много добрых, они становятся злыми.

& Лучше быть жертвой, чем палачом.

& Рине, который все сводит к театру, утверждает, что зло не дает итога, злодеи превосходно держат первое действие, хорошо получается и второе, но вот в третьем их всегда ждет провал. Такой вариант «boy meets girl/boy looses girl/boy finds girl», как оно и бывает в жизни. По идее, у Шекспира — где по четыре и по пять действий — от злодеев живого место не должно оставаться. Но как же быть с жизнями, прожитыми за одно действие?

& Пороки убедительнее добродетелей: Ахав правдоподобнее Билли Бадда.

& Добро боится зла, а зло смеется над добром.

& Дорога в ад, может, и вымощена добрыми намерениями, но все остальное (топография, архитектура и декор) — заслуга намерений злых. А Ад как сооружение — это вам не жук чихнул. (Прочитать «Ад» как учебник по инженерному делу, С.)

& Зло — последнее прибежище добра. (И наоборот, сказал очень тихий пьяный голос.)

& Зло — продолжение добра другими способами (И наоб…ик… ик..!).

А мы, часом, не в начале все еще?

(Не знаю и никогда не узнаю, ибо тут я устал быть Платоном этому Сократу.)

XII

Я смотрел в аквариум. Там обитали еще какие-то безымянные рыбки, но их было не видно из-за непрерывного, одержимого, призрачного кружения ската, который подплывал к спрятанной в камнях лампе, показывая свой белый болезненный лик, и снова исчезал во мгле стоячей воды и снова появлялся, и так без конца. Довольно жестоко, подумалось мне, хотя неудивительно, как-никак это всего лишь рыба. Это скат-епископ, уточнил Куэлинней и добавил, что дольше месяца они в неволе не живут, даже в крупных водоемах, как и акулы, которые ложатся на дно, отказываются плавать и умирают от удушья. Бред природы, рыба утонула. Акулы и скаты — не рыбы, просветил меня Куэ. Я поблагодарил его за доклад о жизни скатов и возблагодарил жизнь за скатов, за жестокое существование ската в сосуде смерти, потому что позабыл об Арсеницше Куэ и вспомнил графа Дракулу, незабываемого Белу Лугоши, я узнал его в биении широкой мантии епископа и в его мертвенно-бледном лице иностранца и в этой мании сновать от света софитов к тени, и увидел прекрасную и зловещую Кэрол Борланд в «Знаке вампира» рядом со стариком Белой (Бела с белой, сказал бы Бустрофедон) сквозь романтичную паутину, вот он спускается по барочным ступеням к уютному готическому окну, на мгновение замирает, любуясь жертвой, как нарочно уснувшей прямо под портьерами в духе эпохи романтизма на диване ар-нуво, и, не заботясь об этом эклектичном безумии, впивается в манящую белизну шеи: плоть обетованная, ходячий банк крови, предмет обожания и мучений, способный составить счастье Божественного Старца, огромного, дряблого и алчного, запивающего сукровицей попкорн из человеческой печенки на своем утыканном гвоздями месте в кинотеатре «Шарантон», а когда епископ вновь проплывает по своему подводному собору, я вижу вдвойне бессмертного, неимоверно коварного Лугоши, пришедшего в ужас при виде распятья, и в том же кадре воспоминания — моего дядю, который в приступе ярости и богохульства после семейной ссоры порвал цепочку с крестиком, растоптал ногами и зашвырнул во двор, а после, вернувшись вечером из кино с «Вампира», бродил, будто Безумный Профессор, по всему двору с фонарем, — горбатый Диоген-католик, Диоген-полуночник, — искал крест по всему свету, по всему саду-огороду и, пока не нашел, не лег спать, и той темной ночью во дворе ничего не случилось, хотя я с кровати проглядел все глаза, да если бы и прошмыгнула какая-нибудь тварь, где уж там было увидеть, ночь выдалась такой темной, какими и бывают только безлунные, черные ночи в деревне, но в полнолуние, когда цветет аконит, оборотень рыщет повсюду и сеет страх, он бежит по галерее, по длинному проходу в лунном свете, и всякий раз, оказываясь в тени колонны, становится чуть больше волком и чуть меньше человеком (отличная кинематографическая идея в эпоху, не знавшую еще последовательного размывания картинки, фокус: Лон Чейни, сын, превращается в хищное чудище), стремглав мчится сквозь сад, пролетает по нему, как шальная стрела, перемахивает через изгородь, исчезает в лесу и там, среди бледных древес, в роковом свете луны на роковой поляне настигает Нину Фох, бросается на нее и убивает. А может, сначала насилует? А может, после? Или, способный на убийство, он оказался бессилен в любви? Откуда детям знать. Взрослый волен думать, что подобные мифы — фантазии на тему импотенции: по традиции, начиная с Кинг Конга, монстр непременно похищает героиню, а потом не знает, что с ней делать, и весь любовный порох изводит на залпы вздохов и стенаний. Ребенок, этот мальчуган, так похожий на меня, переживающий изысканную муку, сидя в кинозале, видит лишь белое, прекрасное, недвижимое тело Нины Фох. Нет же, не Нины Фох, ибо и сама она — волк, оборотень, волчица, Волчина Фокс, так же как великолепная, миниатюрная, ловкая Симона Симон — женщина-пантера, что бродит в тишине у бассейна с теплой водой в галерее/гинецее спортивного клуба, оставляет халат у бортика и будоражит автоматические двери своим невидимым присутствием, проходит между кассами, черная, кошачья, дикая, сверкая глазами, соблазняя Кена Смита и роняя слюну изо рта, полного клыков и дыхания хищницы, которым она целует Кена Смита, а ее наманикюренные когти ласкают, оглаживают, вцепляются и выцепляют куски, разрывают влюбленную душу и вожделеющую плоть бедняги Кена Смита, и нечестно, просто безобразие, что у такой куколки и такие царапучие повадки, а еще до ужаса жалко несчастную девочку-мексиканку в «Возвращении женщины-пантеры», мало того, что она совсем бедная, так ее еще и посылают в лавку непроглядным приграничным вечером, и вот она уже возвращается, уже почти дома, долго, охваченная ужасом, брела она одна-одинешенька по безлюдным улицам, а следом за ней, все ближе и ближе, шаги мягких лап, она шагает быстро, быстрее, еще быстрее, еще, срывается на бег, бежит бежит бежит и подбегает к дому, стучит стучит стучит, и никто не открывает, как в кошмарах, и шаги оборачиваются черным, злобным, свирепым присутствием, и зверь разрывает ее на части перед несправедливо запертой дверью, на дереве остаются жуткие следы когтей, стынущая кровь невинным ручейком сбегает по убогому крыльцу, меж тем черная вероломная хищница удаляется, и ее черное естество — под защитой ночи и сценария, и, когда я пришел в кинотеатр «Актуалидадес» 21 июля 1944 года, в разных концах зала сидело человек восемь или десять, но мало-помалу, сами того не замечая, мы сбились в одну кучу и к середине фильма превратились к клубок вытаращенных глаз, заломленных рук и натянутых нервов, сплоченных изысками подложного ужаса кинематографа, и в «Радиосине» 3 января 1947 года, когда давали «Нечто из другого мира», все пошло так же, но сам страх, который чувствовал я или все сгрудившиеся в центре зала люди, был какой-то другой, теперь-то я знаю, менее первобытный, более современный, почти политический, он возник с самого начала, когда ученые и летчики и зрители — все мы, неугомонные искатели приключений, — старались определить размеры объекта, который упал с неба и оказался закован во льдах, выставлен в аквариуме, в полярной витрине, и все мы забрались на него и с бортов окинули его взглядом и увидели, они, мы, я увидел, что он круглый и похож на тарелку, что это не что иное, как космический корабль. Они!!!