Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

• Название: Три грустных тигра
• Автор: Гильермо Инфанте
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-207-1

«Три грустных тигра» (1967) — один из лучших романов так называемого «латиноамериканского бума», по праву стоящий в ряду таких произведений, как «Игра в классики» Хулио Кортасара и «Сто лет одиночества» Гарсии Маркеса. Это единственный в своем роде эксперимент — опыт, какого ранее не знала испаноязычная литература. Сага о ночных похождениях трех друзей по ночной предреволюционной Гаване 1958 года озаглавлена фрагментом абсурдной скороговорки, а подлинный герой этого эпического странствия — гениальный поэт, желающий быть «самим языком».

В 1965 году Кабрера Инфанте, крупнейший в стране специалист по кино, руководитель самого громкого культурного журнала первого этапа Кубинской революции «Лунес де революсьон», уехал с Кубы навсегда и навсегда остался яростным противником социалистического режима. Сначала идиологические препятствия, а позже воздействие исторической инерции мешали «Трем грустным тиграм» появиться на русском языке ранее.

---

Искусство и его Служители:

«Neither the lunar nor the solar spheres,

Nor the dry land nor the waters over earth

Nor the air nor the moving winds in the limitless spaces

Shall endure ever:

Thou a’one art! Thou alone!»[87]

Раг Мадж Ku Bap. Священные Письмена Фрикхов

Куэвафис:

«И как теперь нам дальше жить без варваров?

Ведь варвары каким-то были выходом».

Mansportret:

«The condom is a mechanical barrier used by the male»[88]

Элизабет Паркер, доктор медицины. The Seven Ages of Women[89]

Что сказал бы на это Филитео Саманьего, тайный автор Уминны?

Вот какой вопрос задают мне неизменно на ушко, поздно ночью, с итальянским акцентом: А был ли Викторио Камполо?

Англичане в ванной:

Ванны «Эурика» («Шэнкс и К°», Ltd., Барнхед, Шотландия, см. отель «Сиракузы» на пляже Каней) значительно облегчили бы научный труд Архимеда (или вновь дает о себе знать неиссякаемый юмор английских водопроводчиков?)

Небытие — второе имя Вечности:

Небытия больше, чем бытия. Небытие всегда латентно разлито по миру. Бытию приходится осуществляться, проявляться. Бытие исходит из небытия, борется за свою явленность и вновь исчезает в небытии.

Мы не обитаем в небытии, но оно неким образом обитает в нас.

Небытие — не противоположность бытия. Бытие — это и есть небытие, иначе поданное.

Райская муза, или Меч, разрубающий узел, что стягивает Куэ:

Первооткрыватели приняли нашу морскую корову за сирену: сосцы, почти человеческое выражение морды и манера совокупляться довершали сходство. Но многие другие символы — из растительного мира — от них ускользнули.

Пальма с ее женским телом и всклокоченной зеленой шевелюрой — наша медуза горгона.

Тлеющая сигара (курево, «пуро де марка» вон для тех иностранцев в темном углу) — птица феникс: когда она, кажется, погасла, умерла, пламень жизни взвивается из ее пепла.

Банан — гидра тропиков: ему отрубают голову-связку, а взамен тут же вырастает новая, и он обретает новую жизнь, живую новь.

Чайная кантата, Кофейный ноктюрн, Матейная фуга:

Кофе — стимулятор половой активности. Чай — умственной. Мате — примитивная горькая гуща одним буэнос-айресским утром 1955 года в Нью-Йорке. (Я говорю за себя и чуть-чуть за тебя, Сильвестре. Пусть ученые мужи плетут что хотят. Потому и привожу личный пример из собственной, давней жизни.)

Кофе на углу Двенадцатой и Двадцать третьей, на заре, в предрассветной мгле, утренний ветерок с Малекона в лицо по голым чувствам и скорость (почему скорость пьянит? потому, что превращает физическое действие в метафизический опыт: скорость преобразует время в пространство — я, Сильвестре, сказал на это, что кино преобразует пространство во время, и Куэ ответил, Это опыт другого рода, за пределами физики), скорость, я сам, анфас и в профиль приплюснутый к этой занимающейся заре, в животе пусто, от усталости начинаешь чувствовать тяжесть тела, впереди — счастливая ясность бессонницы, позади — ночь, полная-шепота-и-неслышной-музыки, всю ночь записывались, и вот тогда-то кофе — обычный кофе за три сентаво — черный, крепкий, который я выпиваю, когда Хиляк, одинокая долговязая тень, снимается со своего ночного поста, успев довести до белого каления полуночников, рабочих, спешащих с утра пораньше на заводы, усталых сторожей, шлюх, забрызганных росой и спермой, всю фауну ночного зоопарка у ворот кладбища Колон, всех их, своим Чайковским, или Прокофьевым, или Стравинским (погодите, он еще меломански замахнется на Веберна и Шенберга и, Боже Милосердный, да его линчуют, Эдгара Вареза), — такие фамилии Длинный, хиляк, и выговорить-то толком не может — залив ими перекресток — Двенадцатой и Двадцать третьей (забавно, что 12 да 23 будет 35, а 3 плюс 5 будет 8, а суммы двойки с тройкой и единицы с двойкой соответственно дают 5 и 3, а это ведь тоже 8: этот угол обречен на покойников: восьмерка, как тебе известно, — мертвец в китайской шараде, именно поэтому «угол Двенадцатой и Двадцать третьей», хотя само кладбище — на углу Двенадцатой и Сапата, за целый квартал оттуда, — в Гаване означает погост) из задрипанного портативного проигрывателя с поцарапанной музыкой — эти полчашки воды, аромата и черноты преобразуются (внутри меня) в срочную необходимость рвануть к, о Эрибо, любитель актрис, к НоаМоаМоаН домой, пробудить их ото сна и от сценического величия, и в их спросонья неповоротливости и моей отточенной бодрости и набухшей утренней духоте вечного лета предаваться любви заниматься любовью заниматься любовью заниматьсялюбовью занилюбовью заниловью вонзилиб.

От чая мне всегда хочется работать, думать, желать заниматься — в интеллектуальном смысле.

Должно быть, есть какое-то научное объяснение, что-то насчет возбуждения мозговых долей, или активности кровообращения, или, как выразились бы френологи, перфузии под черепной корой и, соответственно, пульсации в солнечном сплетении. Но я не хочу ее, знать ничего не желаю об этой гипотезе. Даже не заикайся о ней, Сильвестре. Заткнись, говорю.

Я искренне сочувствую Маседонио Фернандесу, Борхесу ну и, может, еще Бьой Касаресу, хотя за Викторию-Конфузию Окампо, скорее, рад: мате не порождает никакой культуры.

Godspeed[90]:

Вот ты издевался, когда я хотел послушать Палестрину в реактивном самолете. Да, да, падре Витория у меня вторым пилотом и все такое. Но задумывался ли ты, какое воздействие оказывает скорость на литературу? Представь, не поленись, только одну картину: самолет из Парижа в Лондон прилетает за пять минут до времени собственного вылета. Каково человеку лететь со скоростью пять-шесть тысяч километров в час и понять вдруг, что думает он медленнее, чем перемещается? Этот человек — та же мыслящая тростинка, по Паскалю? А тебе еще кажется, что я быстро вожу.

Почему я не пишу:

Ты часто спрашиваешь, почему я не пишу. Могу тебе сказать: не пишу потому, что у меня нет чувства истории. Если я задумываюсь о завтрашнем дне, у меня не остается сил на сегодняшний. Я никогда не заявлю, как Стендаль: меня будут читать году в 2058-м. (Который, кстати, дает в сумме 15 или 33, и то и другое дает 6, четное число, которое глядится в зеркало и видит нечетное: 9.) Domani е troppo tardi[91].

К тому же я не трепещу от имен Пруста (он ясно произнес: Тпр-р-р-руста), Джеймса Джойса (Куэ сказал Shame Choice’а) и Кафки (каки — хорошо поставленным голосом). Нельзя писать в двадцатом веке, не поклоняясь этой Святой Троице, — а в двадцать первом мне и вовсе писать не светит.

Разве виноват я в том, что Бэй-Сити отзывается во мне глубже, чем Комбре? Наверное, все же виноват. В твоей тоже? Ты бы сказал, это синдром Чэндлера.

К слову о Лауре Хтон?

От блядства ссучиваешься, от полного блядства ссучиваешься полностью.

Way of Livink[92]:

Я живу на всем временном, в беспорядке, в анархии даже. Этот хаос — еще одна из многих, очень многих метафор моей жизни.

Кто будет чревовещать за меня?

The Time Killer[93]:

Герцогиня Мальфи простила своих убийц, ибо если не они, так насморк довершил бы дело. К чему так ненавидеть Гитлера? Большинство умерщвленных им и без того сегодня были бы на том свете. Нужно устроить кампанию, в ООН, где угодно, и признать геноцид со стороны времени.

Примеры метафорического и реального Хаоса:

Басня о Гелии и Габале: Я ввязался в несуразную борьбу с Хуаном Бланко, он же Жан Де Витт, автором «Грустной песенки», каковую он сочинил под nom-de-plume Джованни Бьянки. В восемь вечера мы вышли из его дома на углу Пасео и Сапата. Хуан берет шоколадный коктейль, я — томатный сок. Он — мороженое из гуанабаны, Арсенио Куэ — клубнику со сливками. ХБ: ананасовый сок, мой ход — тоже сок и гамбургер. Хуан уничтожает бутерброд с мясом, он знает, наступила эра твердых тел. Я съедаю рисовый флан: время жить и время умирать, время закуски и время десерта. Хуан Бланко жует хлебный пудинг, я обоняю чизбургер. Х/Б заказывает коржик, я — пирожное с гуайявой. (Меню кончается, жизнь, мать ее за ногу, кончается!) Иван вливает в себя литр молока, по-сибирски холодного, по-сибаритски испи́того. При виде этого зрелища я подаю ему знак «я пас!» и выбегаю, бледный, синюшный, в спасительный сортир. Разумеется, я потерпел поражение. Му kingdom for a cow![94] По моем возвращении Хуан, Шон, Йоханнес, Джон, Жоао, все эти люди принимают алказельцер. Но и литра молока, увы, как не бывало. Его переплавят в платину или иридий и выставят в музее кормежки. Аве, цезарь Иоаннис, блюющие на смерть приветствуют тебя. SPQIB.

Потом снова у него дома. Сегодня вечером тут полно студенток консерватории. Они в третий раз, о Небо, пришли послушать Девятую симфонию «чудовища в цепях», как окрестила Бетховена одна из этих музыкальных нимф. Это еще что, Сильвер Трэй, другая, упорно называла его Боннским Слепым. И раз уж для Глухого было слишком рано, а для наших Элеонор Дузе слишком поздно, еще одна (налицо признаки спонтанного вырождения) девица с либидиной шеей, увлекла меня, потирающего руки (об нее), на балкон. Но там мы всего-навсего в который раз подтвердили теорию относительности. Она показала мне огонек, Венеру, сказала она, Светоч Зари. Дело было на закате, но черт с ним, и черт с эротическим фиаско, ужаснее другое: я посмотрел и увидел лишь лампочку, мигающую пошлым желтым светом на соседней крыше. Все пропало, но я смолчал, веря Брехту, который пишет, что правду не следует растрезвонивать всем и каждому.