Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-93675-185-1 (том V)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

В этой цепи жертв и я сыграл свою печальную роль, больший простофиля, чем другие, потому что все люди искренно и честно во что-то верят. Всё дело в том, какой именно путь избрать с того момента, когда глаза открываются. Путь приспособления, ведущий к довольству, успеху и богатству, или путь отказа от включения себя в эту страшную машину в качестве покорного колесика. Вопрос только в этом!

Я решил — не включаться!

Я достаточно продавал себя, и за частицы моего «я» мне хорошо платили. Если снять комнату и питаться в недорогих столовых, то заработанных денег мне хватит до смерти. Не хочешь прозябания — прекрасно! У меня достаточно средств для безбедной жизни в течение десятка лет. Что случится дальше — посмотрим. Отныне я буду жить в Прекрасном и для Прекрасного, в башне из слоновой кости, и она не будет иметь ни окон, ни дверей!

Так я решил вопрос о творчестве и труде, на этот раз без слез и трагедий. О мыслях на балконе в Нью-Йорке, о яростном скрежете зубовном над гравировальными досками, о шуме воды в уборной фон Заде я вспоминал без злобы и сожаления. Пройденный этап… Стал умнее… Вырос… Как я работал над «Апофеозом Труда» и даже заплакал на его похоронах, теперь вспоминал с теплым чувством грусти, как об увлечениях невозвратимо прошедшей молодости. Утром, бреясь, смотрел на первую седину, уже есть, наступают зрелые годы. Годы сознания ограниченности нашего бытия и время признания нашего бессилия.

Я был полон сил и здоровья, в мои годы человек не может сидеть взаперти наедине с горькими мыслями. Я выполз из своей конуры и начал жить, но это была уже иная жизнь.

Именно в это время вышли нашумевшие романы о молодом человеке XX столетия «О lost generation» («О потерянном поколении»). Разочарованные обманом Мировой войны и послевоенным мошенничеством, молодые люди, не пожелавшие на развалинах своих идеалов включиться в мышиную возню, во всех странах образовали весьма влиятельную прослойку, задававшую тон в интеллектуальной жизни Европы и Америки. Влиятельную, благодаря своей талантливости. Постепенно highbrow — высоколобые, их показная аморальность, скептицизм и разочарованность, демонстративное пренебрежение ко всему общепринятому вошли в моду как фасон брюк или ботинок. Само собой, в определенных кругах интеллигентской молодежи всё это стало обязательным. Было модно витать в безвоздушных высотах чистого интеллектуализма, щеголяя практической бессмысленностью дела рук своих, ибо это считалось несомненным доказательством бессмысленности всего существующего и всей жизни.

К такой группе модных парижских художников, писателей и артистов примкнул и я. Это не была «золотая молодежь» — быть богатым считалось предосудительным и доказательством связи с буржуазией. Мы друг перед другом щеголяли своей неустроенностью в личной жизни и интеллектуальными затеями. Примеры нашего безрассудства теперь теснятся в памяти как укор, как обвинение… Один из нас стал парашютистом и установил рекорд высотного прыжка. Неделю он был героем, но вот другой небрежно бросил: «Один немец дьявольски прав, храбрость — это унтер-офицерская добродетель». Вчерашний герой, когда ему предложили хорошо оплачиваемую должность инструктора, окончательно упал в нашем мнении. Однажды кто-то принес в кафе русско-французский словарь, и мы потешались над непроизносимостью и длиной русских слов: мы читали по складам «ваше превосходительство», и под общий смех решили: изучить такой язык вообще невозможно. Я взялся за дело и в течение нескольких месяцев освоил этот язык, что произвело в нашем кружке впечатление, не пользой, а бесполезностью такого бессмысленного достижения. Когда кто-то неосторожно заикнулся о полезности всякого знания, все зашикали: «Бухгалтер! Лавочник!» — и бедняга смолк. Так и жил я никчемной жизнью, томимый здоровьем, силой и энергией, поднимая на смех всё, над чем можно было позубоскалить. Это превратилось в манию.

В тот год в культурных странах праздновали юбилей средневекового персидского поэта. Наша веселая ватага тоже приняла в этом посильное участие: мы ввалились в Музей восточных культур, и когда одна из девушек обнаружила стенд с изречениями мудреца, то мы под взрывы хохота и острословия стали их читать, и многие из них потом в нашей компании бытовали как символ пошлости и скудоумия. На каждое практическое или разумное замечание одного из нас все другие, переглянувшись, хором отвечали: «А что сказал великий мудрец? — В русле, где текла уж когда-то вода, не ляжет на отдых мудрец никогда»…

Я с отвращением поднимаю голову и отхожу от перил. Что там смотреть еще, когда за пароходом вьется только хвост пены?.. Сначала игривой и белоснежной… Потом вялой и серой… И, наконец, ничего не остается, кроме пузырей, лениво покачивающихся на мелкой ряби… Ничего, кроме пузырей.

Как в жизни многих, как в моей жизни…

Но время шло и шло…

Постепенно я сам себе надоел, и всё опротивело: изысканная компания высоколобых, надуманное острословие и безделье. Пробовал ездить — побывал в Москве, Токио и в других столицах. Нет, все опостылело. Я не видел впереди ничего, что оправдывало бы моё существование. Логически рассуждая, пришлось сделать неизбежный и окончательный вывод — пора уходить из жизни…

Когда я решил покончить с собой, то встал вопрос. Каким образом? Как это ни странно, но убить себя не так-то легко, тем более если ты художник, сноб и высоколобый. Застрелиться? В Полицей-президиуме на Александрплатц на стенах висят фото неопознанных самоубийц и убитых: почерневшие лица, высунутые языки. Глядя на себя в зеркало, я видел молодое, здоровое и недурное лицо. Неужели я буду вот таким — черным и языкатым? Нет, некрасиво и низко! Я — художник и должен умереть по правилам хорошего тона и эстетики. Броситься с Эйфелевой башни? Фарс! Газетная мелодрама! Выброситься в море? Спасут, будут позорные сцены. Наглотаться таблеток? Поставят клизму, промоют желудок, и будешь опять свеженьким, как огурчик, на радость друзьям — зубоскалам.

Нет и нет… Я представлял себе смерть так: принять ванну, побриться, выкурить хорошую сигару и потом выйти из жизни, бесшумно притворив за собой дверь… Или умереть как древний римлянин, на ложе роз… Ну, не настоящих, опять смешной фарс, а теоретических… уехать далеко и не вернуться… А?

Ведь это идея!

Да, уехать в неизвестную страну и найти там смерть. Шалить с огнем как мотылек, пока не обожжешь себе крылья… «The rest is silence» («Остается молчать» [Шекспир]). Я стал подыскивать страну забвения. Две возможности представились мне одновременно — Азия или Африка.

Африка! Вот она…

Я стоял на верхней палубе и смотрел, как по горизонту ослепительно-синего моря медленно встает легкая сиреневая дымка и потом принимает очертания невысоких гор. С юга дул обжигающий, знойный ветерок.

Неужели это и будут те врата, через которые я уйду в другой мир?..

Когда показался Алжир, я недоуменно протер глаза, до того он был похож на Марсель. Словно белый пароход, описав в море большой круг, вернулся в порт, из которого вышел. Если особенности всех средиземноморских портов сложить вместе и хорошенько перемешать, то получится французский Алжир. Без национального лица, некий левантийский торговый порт — ни французский, ни арабский. Как всякий южный город у моря, он группами и рядами белых домов, словно пенными гребнями волн, ниспадает к синей воде. Издали Алжир похож на испанскую Барселону, французский Марсель, итальянскую Геную или греческий Пирей. Бульвары, кафе с пестрыми тентами над столиками на тротуарах, шумная светло одетая толпа — это всё напоминает Францию, только итальянцев и испанцев здесь значительно больше. Попадаются греки и русские эмигранты. А арабы? Они работают в порту, чистят прохожим обувь, в центре города их можно видеть за разгрузкой мяса, овощей и прочих грузов, да и то у задних подъездов. Говорят вполголоса, спешат закончить дело и убраться прочь.

Здесь, как и всюду на Ближнем Востоке, есть знаменитый пестрый и крикливый местный рынок — Сух. Близ него — сырые улочки, похожие на щели или трещины; они узкими лестницами поднимаются к окраинам вверх. Это бедный и угрюмый арабский район зажат в тиски белого и сияющего города, он кажется неестественным и даже неуместным, как музейное гетто, сохраняемое на забаву иностранным туристам.

— Не то, не то, — с раздражением повторял я себе. — Мне нужны настоящая Африка и подлинная жизнь. Видимо, настоящий арабский Алжир — это не город, а провинция или Сахара, где мало французов. Нужно скорее перевалить через горы и вырваться на волю, в пустыню! Там я найду то, что ищу, а здесь только теряю время, смотреть или слушать нечего.

Однако где люди, там всегда есть что посмотреть и послушать!

Город Алжир запомнился мне по трём случайным встречам, вначале они показались не стоящими внимания, но позднее, после знакомства с настоящей Африкой, выросли до значения символа. Эти сценки хорошо отобразили то, что пришлось увидеть позднее.