Семён Раич - Поэты 1820–1830-х годов. Том 2

• Название: Поэты 1820–1830-х годов. Том 2
• Автор: Семён Раич
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Поэзия
• Год: 1972

1820–1830-е годы — «золотой век» русской поэзии, выдвинувший плеяду могучих талантов. Отблеск величия этой богатейшей поэтической культуры заметен и на творчестве многих поэтов второго и третьего ряда — современников Пушкина и Лермонтова. Их произведения ныне забыты или малоизвестны. Настоящее двухтомное издание охватывает наиболее интересные произведения свыше сорока поэтов, в том числе таких примечательных, как А. И. Подолинский, В. И. Туманский, С. П. Шевырев, В. Г. Тепляков, Н. В. Кукольник, А. А. Шишков, Д. П. Ознобишин и другие. Сборник отличается тематическим и жанровым разнообразием (поэмы, драмы, сатиры, элегии, эмиграммы, послания и т. д.), обогащает картину литературной жизни пушкинской эпохи.

---

Как видно, в своем откровенном выражении программа кукольниковского демократизма — одинаковое рабство для всех при владычестве одного — вступала в противоречие с «духом правительства», которое не собиралось упразднять привилегии потомственного дворянства. При всем том, эта программа заключала в себе глубоко реакционный смысл, так как сна отвергала идею свободы личности, которую отстаивали независимо настроенные и оппозиционные круги дворянской интеллигенции.

В начале 40-х годов писательская плодовитость Кукольника вырастает до невиданных размеров — главным образом за счет беллетристики, тогда как стихотворство явно идет на убыль. По наблюдению Белинского, «г. Кукольник один пишет в год больше, чем все литераторы наши, вместе взятые»[218]. За семилетие с 1840 по 1846 год он написал и напечатал несколько десятков рассказов, повестей и семь пухлых романов («Эвелина де Вальероль», «Альф и Альдона», «Дурочка Луиза», «Историческая красавица», «Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова», «Три периода», «Барон Фанфарон и маркиз Петиметр»), При этом Кукольник в 1841 году редактировал «Русский вестник», а в 1845–1846 годах — еженедельник «Иллюстрация».

С конца 1847 года по заданию военного министерства Кукольник около десятка лет проводит в разъездах по южным губерниям России (от Бессарабии до Кавказа) в качеству эксперта по снабжению армии продовольствием и фуражом. Литературная производительность его за эти годы приметно свертывается. Все же в это время Кукольник написал ряд повестей, рассказов, пьес («Ермил Иванович Костров», «Денщик», «Маркитантка», «Морской праздник в Севастополе», «Азовское сидение. Историческое сказание в лицах»), роман «Тонин, или Ревель при Петре Великом». В 1851–1853 годах он выпускает десятитомное собрание своих сочинений.

После окончания Крымской войны Кукольник возвращается в Петербург и вскоре (в декабре 1857 года) выходит в отставку в чине действительного статского советника. По причине расстроенного здоровья он переселяется на юг — в Таганрог. От былой его писательской популярности к тому времени почти ничего не осталось, и в прессе 60-х годов имя Кукольника попадается редко. Лишь в 1865 году он напомнил о себе изданием романа «Две сестры».

Умер писатель 8 декабря 1868 года в Таганроге. Он не успел или не смог опубликовать несколько законченных произведений: три повести («Мориц Саксонский», «Ольгин яр», «Крепостной художник»), роман «Иоанн III, собиратель земли русской», появившиеся в печати посмертно, и пьесу «Гоф-юнкер», запрещенную к печати в 1864 году[219].

287. <ИЗ ДРАМАТИЧЕСКОЙ ФАНТАЗИИ «ТОРКВАТО ТАССО»>

Акт пятый Рим

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Место перед Пантеоном.

Тасс и Мости (спящий у входа в Пантеон).

Тасс

(ходя около храма и осматривая)
О, кто тебя из камня изваял,
Великий храм, и на земле поставил,
Божественный венец искусства?
Дивно Твой купол вознесен под купол неба
И спорит с ним красой и велелепьем;
Как вечность, тянутся столпы; как мыслям
Великого ума, им нет числа;
И как мечты поэта, стройны, мрачны,
Они глядят с презрением на мир
И в небеса бегут, землей гнушаясь.
Как в зеркало, гляжусь я в этот храм —
И он меня так странно отражает!
Я вижу в нем себя — и не себя.
Мне кажется, он рук моих созданье;
Когда же я воздвиг его, не помню.
Смотрю, не насмотрюсь; он мне знаком…
То славы храм, то Римский Пантеон!
Давно об нем певцы пропели песни,
Давно молва свое проговорила,
А он всё нов, дряхлея, молодится,
И нет конца его существованью!..

Те же и два германские путешественника.

Пер<вый> путеш<ественник>

Теперь никто не отвлечет внимания;
Мы можем оценить архитектуру…
Теряются за колоннами.

Тасс

Кто может оценить творенье неба,
Определить то чудо вдохновенья,
Которым здесь ознаменован гений?
Самонадеянность людей! Не стыдно ль
Желать вселенную поднять на пле́чах,
На человеческих ничтожных пле́чах!
Не стыдно ли с уверенностью дерзкой
Небесное земным умом ценить!
Благоговейте, если в силах! Только!
Довольно с вас! И то благодарите,
Что от суда такого добрый гений
Всего изящного не отвратился,
Не предал вас холодному забвенью
И гроб ваш посещать благоволит.
Но гений, я забыл, давно оставил
Земную твердь. Он снова в океане
Небесных волн ждет новых поколений;
И правда, некому теперь принять
Его на суетной земле, все люди
Окаменели: ужасы войны,
Кровь и пожар… Пожар! Что, если пламя,
Всеразрушающий, враждебный гений,
Как тать тебя, великий храм, обымет,
Предательским и жарким лобызаньем
Всего тебя обрушит в кучи пепла?
Падут твои безмерные столпы,
Глава твоя полгорода покроет,
И не спасет тебя зиждитель-гений!
Но как я прост! Я и забыл, что ты —
Прочнее моря, воздуха, земли
И всех стихий! Из камня, из бессмертья
Воздвигнут ты, и от стихий влиянья
Собой тебя закрыл зиждитель-гений!

Те же и толпа народа (с разных сторон приходящего).

Первый голос

Куда идешь?

Второй

                        Иду на рынок. Надо
Мне закупить хозяйские припасы,
Но холодно, я дрогну.

Первый

                                  И я также.
Как жарок день; как мертвая, в истоме,
Не чувствуешь, что деется кругом;
А утром холод. Ну, а мать твоя?

Втор<ой>

Мы с ней еще с тех пор не помирились…
Но, боже мой, кто это там? Ты видишь?..

Перв<ый>

Ах! Убежим! Он как-то странно ходит.
Он на одном кружится месте. Боже!
Как странен он! Ой, убежим; ты знаешь,
Что город наш наполнен всякой дрянью!

Второй

И, перестань! Не вор он, не убийца.
Смотри: на нем какое одеянье,
То, верно, издалёка иностранец
Пред камнями ночует Пантеона.
У этих иностранцев всё не так,
Как вот у нас, у римлян простодушных.
Слыхала я от матери моей,
Что многие из этих сумасшедших
Приходят к камню, камень обнимают,
С ним говорят иной раз целый день
И с камнем ночь бессонную проводят.

Трет<ий>

Смотри, смотри! Как жадно в этот храм
 Чудак влепил тоскующие очи!

Четвертый

Кто там, приятель?

Третий

                            Я не знаю; только
Прелюбопытный этот иностранец.

Многие

Он иностранец? — Кто же он? Откуда?
Что так ему понравились колонны?
— Откуда он? — Какой-нибудь лазутчик!
— Поймать бы надо. — Вот ужасно нужно;
И мало ли приходит к нам людей?
Так всех ловить! Не переловишь. — Тише,
Чудак заговорил по-итальянски…

Толпа, стихая, теснится около Тасса.

Тасс

Я был во сне, но в сладостном, прекрасном!
И снилось мне, что несколько столетий
На крыльях мимо храма пролетали;
Но об его столпы их разбивали.
А я стоял на высоте, далёко.
Народ внизу то шумно прибывал,
То убывал, стихая постепенно,
То вновь кипел нежданной полнотой,
Но никогда окрестность не пустела…
(Восходит к Мости.)

Многие голоса

Как говорит и плавно и красиво!
Да смыслу нет. — Альфонс приехал в Рим,
То секретарь Альфонса, — Константини?
— Феррарский герцог? — Да. — А это кто?

Тасс

(обращаясь к народу, но не примечая чрезвычайного стечения)
Великий Рим! Уста простолюдина
Без трепета, без страха и волненья
Твое святое имя произносят!
Но тот, кто жизнь великия столицы
С вниманьем, любопытством прочитал,
Кто чудеса твоих гражда́н-героев
Постиг, запечатлел и оценил,—
Без страха тот, без трепета, боязни
Пяти шагов по улицам твоим
Не может сделать; всё под ним горит
Торжественным каким-то, дивным светом;
Смущенный, он боится наступить
На тайную гробницу человека,
Великого оружьем иль умом.

Дж. Мости встает и с удивлением смотрит на вдохновенного Тасса.