Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-93675-200-1 (том 2)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

Когда я мог думать, то вспоминалась мать, и мечтал попасть к ней. Но письма тогда на Кубань не принимались. Из озорства я прекратил мыться и сначала даже не понял, когда супруга комиссара Северского сказала супруге комиссара Гейтле: «Мне нравится этот высокий молодой негр: у него совершенно европейские черты лица!»

Когда каюты были готовы, то дамы — они были явно из бывших — притащили из города кипу старых номеров парижского скабрезного журнала «La vie parisienne», и я иногда тоже читал его и болтал с дамами по-французски, и это казалось очень странным, потому что нам выдали шинели с расстрелянных офицеров. Тогда все перемешалось у меня в голове, это было призрачное существование.

Снялись мы вечером под новый, двадцать первый год.

В кубрике было холодно, и я долго не мог заснуть. Мешали невеселые думы, беспокойство, что мы опять уйдем за границу и я не увижу мать. Если здесь, в Одессе, нечего есть, то как же старушка совершенно одна живет там, в маленьком городишке? Я начал было дремать, как вдруг внимание привлек странный шум под полом — не крысиное легкое царапанье и беготня, а настойчивый мягкий стук, точно кто-то большой и сильный пытался снизу приподнять люк.

Я сел на койке и прислушался. Как будто бы ничего подозрительного. Нет, опять… Затем внезапно люкс шумом приподнялся, и на пол фонтаном хлынула вода, а в ней старые сапоги и какая-го рухлядь.

Судно тонет!

Я спрыгнул босой в ледяную воду и стал натягивать сапоги.

И в ту же минуту услышал за трюмной перегородкой быстрый топот, возбужденный отрывистый разговор и, наконец, отчаянный женский крик прорезал морозное безмолвие новогодней ночи:

Помогите! Помогите!! Мы тонем!!!

Я выскочил на палубу, где уже толпилась вся команда во главе с капитаном и оба комиссара с женами. Быстро осмотрели судно, одиноко черневшее среди искрившегося от лунного сияния замерзшего ледяного поля. Ночь, как и все последние ночи в Одессе, стояла холодная, лиман замерз, и судно пробиралось в открытое море, раскалывая тонкий лед деревянной тонкой обшивкой. Из-за борта, цепляясь за якоря и снасти бушприта, вылез Женька. От него валил пар.

— Плохо дело… Лед напирал на одни и те же доски обшивки… и вдавил их внутрь. Судно заполняется водой через две пробоины!

Опять вскрикнули женщины, но Женька замахнулся на них и они стихли. Мы завели под киль с обоих бортов куски брезента в виде заплат, и вода несколько прижала их к дырам — скорость наполнения судна водой уменьшилась. В два ряда люди выстроились между трюмным люком и бортом и стали ведрами вычерпывать воду.

Ведра быстро обледенели и стали неимоверно тяжелыми. Наша одежда, до кожи промокшая на груди, животе и ногах, тоже промерзла и вздулась ледяными буграми. Скорость работы стала снижаться. Потом захлебнулся и остановился мотор. Я начал дремать, но когда равномерное хлопанье машины смолкло, открыл глаза и посмотрел за борт — вода подходила уже к самой палубе. «Преподобный Троцкий» погружался в море, сомнения не оставалось.

Женька швырнул ведро и кулаками раздробил на себе ледяную броню.

— Приготовить шлюпку!

Но шлюпка была рассчитана только на команду. Оба комиссара выхватили из карманов пистолеты.

— Я сам буду сажать людей! — крикнул Северский. — Женщины, вперед!

Четыре человека команды оставлялись на смерть. Но шлюпка покачивалась за осевшей в море кормой так зыбко, что прыгнуть в нее было непросто, а вокруг зловеще чернела вода. Началось замешательство. Каждый миг могла начаться стрельба — ведь оставленные умирать имели оружие.

— Я не могу двигаться! — застонала одна и, хрустя обледенелой одеждой, повалилась на палубу. — Боже, прими мою душу и отпусти грехи!

Северский нацелился нам в грудь:

— Поднять ее на руки!

Пока мы возились с упавшей и я смотрел себе под ноги, ожидая момента, когда вода хлынет через борт, над нашими головами вдруг неожиданно грянули веселая песня и пьяные крики:

— С Новым годом! С новым счастьем! Ура!

Это одесский портовый буксир отвез подарки команде маяка на Тендерской косе и теперь возвращался домой. Мы были и на этот раз спасены.

С буксира завели в трюм толстый шланг, машина дала полный ход. И наше судно на глазах всплыло из искрящегося льда и черной воды. Двумя швартовыми, заведенными под киль, коренастый буксир как бы обнял наше утлое суденышко и прижал его к своей богатырской груди.

В Одессе на ремонт ушел еще месяц. В феврале мы пришли в Севастополь. У меня началось воспаление легких, тяжелое, с глубокой потерей сознания. Лечения не было, в сильном жару я в кубрике как будто бы заснул, а когда открыл глаза, то увидел, что лежу на кровати в великолепной гостиной перед английским камином, где догорают обломки золоченых кресел. На камине стояли две фотографии — красавца бородатого капитана первого ранга и Женьки в матросской робе. Потом все выяснилось. Капитан Домбровский командовал броненосцем «Ростислав», поставленным на якорь как плавучая крепость. Он решил не эвакуироваться с белыми, а сдаться красным. Когда красноармейцы ворвались на палубу, он вышел им навстречу, но был заколот штыками раньше, чем успел произнести несколько предупредительных слов. Его вдова голодала и просила милостыню на замерших улицах. Бегая по городу в поисках врача, Женька натолкнулся на нее, узнал, она бросилась к нему как к спасителю. Дело в том, что Домбровские одно время жили на «Рионе», и по приказу вахтенного начальника Женька и я доставили их обоих на Графскую пристань с вещами.

— Могу ли я дать им на чай? — спросила у мужа Домбровская по-французски.

Но я взял под козырек и тоже по-французски ответил:

— Не беспокойтесь, мадам, мы оба дворяне.

Женька накормил еле живую женщину, достал себе ордер на реквизицию ее квартиры и тем обеспечил ей крышу над головой, перевез меня, наладил снабжение и мое пребывание у горящего камина и, между прочим, стал мужем молодой дамы.

Когда-то Домбровский на Балтийском флоте командовал миноносцем «Финнъ», и эту ленточку, висевшую на камине, я взял себе на память и позднее в Новороссийске носил ее на бескозырке, фотография осталась у меня до сих пор.

Я выздоровел как раз к моменту, когда «Преподобный Троцкий» был готов к уходу в Болгарию. Под охраной десятка матросов Северский принес маленький саквояж с драгоценностями.

На пристани выстроилось оцепление ЧК. В этот момент наши сердца не выдержали, и мы попросили списать нас на берег и отправить в Новороссийск. Нас не задержали: выдали документы, винтовки, новенькое флотское обмундирование, а Северский и Гейтле переоделись в нашу заграничную робу, перестали мыться и бриться и скоро слились с остальной командой.

Наши иностранные документы лежали у них в карманах.

Мы отправились в Керчь на перекладных по замерзшим пустыням, где из-под снега еще торчали обледенелые лошадиные и человеческие ноги. Это было невеселое путешествие. Лошадей мы получали от немцев-колонистов с помощью пистолетов. Перед Керчью было очень ветрено и морозно. Женька боялся, что я опять заболею, снял с себя бушлат и прикрыл им меня на повозке, а сам бежал рядом.

В Анапе я не застал мать — она работала писарем в станице Николаевской. Я взял ордер на реквизицию дома моей двоюродной бабушки; он был лучшим на Высоком берегу. Вышла на стук Ксения, ее дочь, московская пианистка. Она побледнела как мел, увидя матроса, и не сводила глаз с торчащего из кармана дула парабеллума. Только прочтя фамилию в ордере, пришла в себя.

Утром того же дня умерла бабушка. Женька разломал сарай и из досок сколотил ящик, в котором мы и потащили умершую на кладбище. Ящик был слишком велик, бабушка ерзала в нем и мешала нам идти. Обливаясь слезами, Ксения плелась сзади. Потом я сбегал за киркой, и мы выкопали могилу. Набожно спели морскую пиратскую песню «Четыре человека на гробе мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рома!» Нагребли комья замерзшей земли, и все было готово.

— А крест? — робко спросила Ксения, рукавом утирая слезы: платочки у всех тогда перевелись.

Женька оглянулся, нашел подходящий крест, выкорчевал его и водрузил на бабушкину могилу. На кресте, помню, была надпись:

«Ваня Курочкин, 12 октября 1916 года — 2 января 1917 года. Спи, невинный младенец!»

Я сходил в станицу Николаевскую, но матери не нашел — она была в командировке: сельсоветчики собирали по станицам вещи и хлеб. Мы решили двинуться в Новороссийск и там устроиться. Но за час до отъезда Женька побагровел и стал заговариваться — у него началась пневмония. Я еле нашел извозчика.

День был тихий и сравнительно теплый. Мы тряслись в пролетке. Я держал Женьку за талию, а он из парабеллума стрелял в прохожих. В больнице он лежал рядом с известным русским моряком, Григорием Бутаковым, раненным в бою с французским эсминцем.