Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-93675-200-1 (том 2)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

Черное небо и белые гребни волн насколько хватает глаз: ноябрь — штормовой месяц. Наскоро отремонтированный силами команды «Преподобный Сергий» опять по-разбойничьи крался на восток. Он похож на тот, что разбойничал здесь уже не раз, но это не он: это только его внешний двойник, дырявая калоша вместо узкого и быстрого пиратского корабля, похожего не то на яхту, не то на истребитель.

И люди на нем не те. Вот сквозь тучи холодных брызг и пены они смотрят в хмурую даль, суровые красномордые люди, в грубых непромокаемых куртках и теплых вязаных колпаках. Они молчат. Губы, белые от морской соли и ветра, у всех плотно сжаты. Брови насуплены. В их сердцах бушует злоба. На палубе тихо. Лишь неумолкаемо стучит помпа — вахтенный откачивает из трюма воду.

Над судном нависла невидимая туча непредвиденных поворотов судьбы.

Никто не знает, что это последний рейс под французским флагом, и скоро, очень скоро на мачте победно взовьется другой флаг.

…Завыла рельса.

— Фуркулица выколачивает пепел из трубки, — сигнализировала Анечка, глядя в щель. — Обед!

Мы поднялись и отряхнули с себя влажные ветви и листья.

— Анечка, в штаб тебе не идти, займись обедом, а я пробегу по баракам: начальство в зоне, нужно предупредить возможные жалобы.

Я взял амбулаторную сумку «скорой помощи» и отправился. Тяжелобольных не было, но особенно опасна для амбулаторного врача антисанитария или, точнее, отсутствие показной чистоты и предписанного порядка: питьевая вода в чисто выскобленных деревянных бочках должна быть прикрыта фанеркой, а на фанерке должна стоять чистая кружка и т. д. Обнаружив непорядок, начальник обязательно скажет с укором: «Это вам не сорок третий год!» Я тяжело переносил выговоры и старался их не допускать. Заставив дневальных подтереть насухо пол около бачков с водой и плиток, на которых уже грелась разная снедь, я в женском бараке натолкнулся на семейную идиллию: голая Грязнулька лежала на животе и грызла морковку, а Верка-Гроб, мрачно насупив брови, растирала ей топленым жиром розовую попку.

— Ну, как супружеское счастье, Верка?

— Да вот видишь, доктор, вчера пришла с работы, а ее, падлы, на койке нет. Нашла аж в мужском бараке! Дала ей как следует палкой от веника, а теперь вот лечу: собачье сало от синяков хорошо помогает. Ее, сучку, придушу когда-нибудь. Верка-Гроб — не лопоухий мужик, с ней шутить нельзя. Я все бабьи ходы-выходы знаю, и ее, гадину, насквозь вижу.

Грязнулька молча улыбалась и щурила глаза.

— Хорошенькая у тебя жена, Верка, но, видно, придется тебе идти в ЗАГС разводиться: наставит Грязнулька тебе рога с каким-нибудь молодым парнем!

— Наставит и умрет. У нас с ней узелок затянут туго — одной в морг, другой — на суд. Так-то, доктор! Через мою любовь переступать опасно… Я ее, заразу, полюбила до полной невозможности!

Я вспомнил свое путешествие к звездам… Покачал головой и пошел дальше.

10

— Иди с котелками в барак, Анечка. Ты вчера попрощалась с Федькой? Да? Ну, ты иди, а я пойду проводить парня на свободу. Вон он уже стоит у ворот!

Федька, одетый в обмундирование первого срока и хорошие сапожки, сиял, волновался и был, конечно, озабочен: радостная улыбка и тревога пробегали одновременно по его растерянному лицу.

— Подходи, доктор. Познакомься. Это — Эрна. Она дождалась меня в Мариинске, теперь мы вдвоем едем в Свердловск: за хорошее поведение меня не только досрочно выпускают, но и ограничения сняли. Все хорошо устроилось. Эрна, это мой друг, советчик и учитель — доктор Дмитрий Александрович. Пожми ему руку!

— Спасибо за помощь, — сказала тоненькая черноглазая женщина в телогрейке, под которой виднелось гражданское ситцевое платьице, синее в белый горошек. — Я представляю себе значение этой дружбы. Федя молодец, я его люблю за ум, сметку, силу и доброту. Он хорош сам по себе. Но и вы сыграли в его очеловеченье важную роль. Иногда хочется опереться на кого-нибудь. Правда? Особенно, когда меняешь направление пути. Спасибо — за него и за меня!

Мы потрясли друг другу руки.

— Вы тоже скоро выходите, доктор?

— Нет.

— А сколько осталось?

— Много, Эрна. До смерти.

Один долгий взгляд больших глаз.

Потом молодой вор, шестеривший у Федьки, втолкнул его чемодан в проход. Федька снял солдатскую фуражку и вытер пот со лба. Эрна побледнела и прижала руки к груди.

Вышел дежурный надзиратель.

— Становись! Хвамилия? Данные?

Обычно такой веселый и звонкий Федькин голос на этот раз прозвучал глухо.

— Документы в порядке. Пррроходи! — Надзиратель стукнул в оконце. Стрелок потянул рукоять засова.

Взявшись за руки, Эрна и Федька вышли через калитку. Вор поставил чемодан на порог. Федька, не выпуская руку жены, потянулся и схватил чемодан за ручку.

— Прощайте! Живите счастливо!

Но когда Федька на звук моего голоса повернул голову и взглянул, я увидел, что глаза его уже чужие, — он не видел меня, лагеря, своего проклятого прошлого — это молодой и сильный советский человек входил в свое счастливое будущее. Он был уже не с нами…

Потом калитка захлопнулась, и засов со скрежетом пополз обратно.

— Ты видел его глаза, доктор? Ослеп парень от свободы! — сказал позади меня голос, в котором дрожало волнение и зависть. Это был Метеор, главный пахан нашего лагпункта. — А я, знаешь, пришел посмотреть. Скоро и мне выходить.

— Как? Тебе ведь еще восемь или десять лет.

— Новый опер исхлопотал. Выхожу через год, тоже летом.

Метеор от волнения закрыл глаза и задохнулся.

— Дыхания не хватает, когда все себе представляю в жизненной перспективе. Я — и на свободе… А?!

Он усмехнулся.

— Вот присматриваюсь теперь ко всем и решил скопировать вас — тебя и Федьку. Я женился, доктор. Всерьез.

— На ком?

— На Луизе-парикмахерше. Работает она правильно, золотые у нее руки, понимаешь. Выйдем вместе — она будет свое загребать, да и я не отстану: пойду по своей портняжной части. Здорово? Голова у меня есть, и что подзабыл, то вспомню. Выйдет из нас такая же пара, как у Федьки с Эрной, только ловчее скроенная, понял? Слесарь и скрипачка — вроде не пара, а уж портной и парикмахерша — это в точку, подгонится наше семейное платье без морщинки. Что думаешь?

Я искоса посмотрел на него.

— А ты хорошо узнал Луизу?

— Лучше не надо. Она обратно освобождается раньше меня и подождет в Мариинске, как Эрна ждала Федьку. Даже жить будет у той же хозяйки. Все, брат, заварено на бетон, понял?

В калитку с воли вошел начальник дивизиона.

— Разойдись отселева, заключенные! Живо!

Мы вышли из сторожки. За забором тявкнули собаки, послышались грубые окрики стрелков. Потом дверь калитки распахнулась и мимо нас прошло человек тридцать стрелков без поясов и погон. За ними следовало наше начальство — опер, начальник МСЧ Шевченко и вольные врачи.

— Сейчас все узнаю! — шепнул я Метеору. — В конвое знакомый стрелок.

Арестованных загнали в амбулаторию, а на крыльце, угрожающе выставив штык, стал на часах Карп Карпыч и широко расставил маленькие ножки в огромных сапожищах.

— И чиво ты удивляйсся, доктор? — тихонько шепнул он мне. — Стрелки все до единого семейные — и фронтовики, и наши, деревенские. Довольно все они воевали и смотрели обратно смерти в глаза. Будя! Война кончилась, и человеку жить надо, а не умирать!

— А что случилось, Карп Карпыч?

— На третьем вывели на работу каторжную бригаду — тридцать бывших наших советских командиров, которые потом служили у Гитлера во власовцах, слышал? А бригадиром был бывший наш генерал. Они на работе стрелков обезоружили, кто сопротивлялся, того убили вместе с собаками, и всей бригадой подались в лес.

— Так это стрелки с третьего?

— Не, с Мариинска. Побег случился два дня назад. Мариинские стрелки присланы были для поимки. Они напоролись на каторжан, да те открыли огонь и двоих скосили на месте. Остальные стрелки поховались по кустам. Каторжники из кольца вырвались, только что оружия у них стало больше на два автомата с патронами. Сейчас всех, которые ховались, будут судить. А им что? Отсидят и домой. А тех двух, которые совались в бой, — увезли в морг. Это, браток, похуже!

Тем временем с вахты показалась Анечка с тяжелым кувшином, стоящим в повязанном платке, как в сумке-авоське.

— Идем под дерево, — кивнула она мне. — Нет, ты не знаешь, что я принесла! Глазам не поверишь!

Мы сели поддерево. В кувшине оказалась окрошка. Холодная, кисленькая, со свежим зеленым лучком и огурчиками.

— Ну как? Я договорилась с заключенной поварихой вольной столовой еще вчера, а сегодня вышла за цифрами и прихватила. Здорово?

Мне стало грустно.

— Окрошка великолепная, ты, Анечка, не жена и не верный дружок, ты — подарок и утешение, ниспосланное мне небом.