Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-93675-200-1 (том 2)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

— Нет, не делай из меня героиню. Я — советский человек. Я несла два кувшина: один сунула стрелку на вахте, другой — пронесла тебе. Помнишь слова Грекова? Все мы производные наших порядков! Ешь, детка! Или тебе не нравится?

Я медленно хлебал квасок и медленно говорил, полузакрыв глаза:

— Я не пробовал кваса почти десять лет. Окрошка кажется мне божественной. Анечка, она — из другого мира.

— Ба! Пустяки! Через год я выйду на свободу и пришлю тебе кое-что получше. Хочешь плитку шоколада?

— Нет, Анечка. Ни через год, ни через десять лет я не буду на свободе. Мне положено умереть здесь. Я хочу жить как во сне. А эта окрошка будит меня, заставляет вспоминать старое. Не надо меня будить, Анечка! У нас разные судьбы — ты уйдешь, и жизнь заставит тебя забыть лагерь так, как мы, лагерники, постепенно забываем вольную жизнь. Вчера я не мог нарисовать слона в художественной мастерской. Я, художник, который в Африке видел слонов стадами! Воля медленно умирает во мне, и эта окрошка мешает спокойному умиранию!

Анечка бросила ложку.

— Молчи! Я не могу этого слушать! Отец народов умрет раньше тебя и меня, и мы вместе будем бродить с тобой по Москве! У нас будет недурная комнатка! Слушай, настанет день, когда мы с тобой сядем в поезд и поедем за границу!

— Куда?!

— За границу! Странно звучит? Напрасно улыбаешься! Мы поедем в твою любимую Прагу. Вместе поедем туда отдыхать!

Это прозвучало как удар по голове.

— Ты с ума сошла! — сказал я, инстинктивно прикрываясь рукой.

— Ты не веришь?

— Нет. Сталин здоров, он кавказец, у него в руках вся медицина мира. Он нас всех переживет.

Я опять стал хлебать окрошку.

— Когда-то ты этого не говорил, — сказала Анечка. — Ты верил, и вера держала тебя на ногах. Ты закачался потому, что перестал верить.

— Во что? Мне надоело верить. Мою фамилию в центре два раза вычеркивали из списка людей, выдвинутых здесь на досрочное освобождение.

— Ну и пусть! Я верю в тебя, ты должен верить в меня. Я освобожусь и добьюсь твоего освобождения! Ты верь в наше будущее! Веришь?

Я покачал головой.

— Верю, но сомневаюсь!

— А я верю без оговорок. Я вытащу тебя отсюда.

Некоторое время мы ели молча.

— Вчера мне пришлось быть в детских яслях, — начала Анечка, — дети лагерных яслей — интересный материал для психиатра. Дураки думают, что человек рождается человеком. А ясли для несчастных вольных детей наших заключенных матерей доказывают, что человек рождается только двуногим животным, а человеком его делают другие люди. Врач Мухина и заключенные няньки ходят на работу только для того, чтобы объедать детей. От жира они едва проходят в двери. Они счастливы. А детям нужна еще и человеческая речь, уход, понимаешь ли, игрушки, рассказы, книжки. Без них растут бледные уродцы. Почти немые. Ведь с ними там никто не занимается. Они в яслях лишние. Только мешают воровать.

— А разве игрушек у них нет?

— У дверей я долго наблюдала за одним мальчиком. Он сидел у плиты на полу и играл с куском торфа и топором. Других игрушек не было. Ребенок производил впечатление немого идиота. Наверное, он еще ни разу в своей жизни не засмеялся!

— Однако же самые нужные слова они уже знают, — сказал я, закуривая. — Недавно одна мамка стояла у штаба с ребенком на руках. Тот играл ее косынкой и уронил на землю. Начальник проходил и поднял. Подал ребенку с улыбкой и потрепал по щеке.

Ребенок посмотрел на него по-волчьи и насупился. «Ну, что же ты молчишь? Вот гражданин начальник тебе поднял платок, что ему надо за это сказать? А?» Ребенок насупился еще больше и вдруг четко и ясно скомандовал: «Внимание!» Как барачный дневальный! Ужасно, а? Растет вольный ребенок с психологией и навыками заключенного.

Анечка тряхнула головой.

— Я вырву тебя из этого ада!

Едва мы успели восстановить наше зеленое прикрытие и забраться в него, как завыла рельса и самоохранники врассыпную побежали по зоне.

— На проверку! Выходи!

Мы пригляделись в щелочку.

— Ну, Фуркулица с трубкой на месте, — прошептала Анечка. — Все в порядке! Продолжай рассказ.

Я вздохнул. Не легко из лагерного бурьянного шалаша перенестись в далекую вольную жизнь!

11

Свежий ветер долго мотал «Преподобного Сергия» вдоль берега, а когда наконец нам удалось юркнуть в какой-то маленький порт, то выяснилось, что судно попало к туркам-кемалистам: мы очутились на другой стороне огненной черты, разделяющей два мира, и толстенькие проходимцы в котелках потеряли над нами власть.

Нам это никогда раньше не приходило в голову. Капитан дотянул дипломатические переговоры до позднего вечера, а под утро мы бесшумно подняли паруса и неожиданно ускользнули в туманное море. Взяли курс на запад, чтобы найти линию фронта, перебраться с восточной на западную сторону и продать наши баночки в другом мире и там же погрузить беженцев.

Но я отвел боцмана Женьку в сторону и, многозначительно понизив голос, прохрипел:

— Ты знаешь, что надо делать?

— Что?

— Дурак. Бунт!

Женька был младше меня. Он посмотрел на меня сбоку.

— Правда? А я не догадался! А ведь за это могут повесить.

— Надо все обтяпать получше, понял? Мы поднимаем восстание!

Вдвоем поднимать бунт даже на маленьком судне было бы опрометчиво: Август и Мартин — преданные друзья капитана. Эти трое во всех случаях будут выступать вместе против нас. Мы с Женькой, боцман и кок, — руководители. Но нужно выиграть массу, привлечь ее и противопоставить тем троим. В течение часа или двух мы по одному поговорили со всеми. Коча-татарин, Христа-грек, Селим-араб и Юсуф-турок, как это ни странно, не сговариваясь между собой и не моргнув глазом, выдвинули другое деловое предложение — троих эстонцев выбросить за борт, корабль продать кемапистам, предварительно уничтожив документы и соскоблив с кормы номер и название порта приписки, а самим податься в Константинополь и по прибытии купить на толчке другие паспорта. За судно можно было сразу же получить тысяч шесть лир, а нас шестеро: значит, придется по тысяче на нос.

— Выходит, что нужно все самим брать в свои руки! — прошептали мы друг другу, когда обед сварился и Женька забежал ко мне снять пробу. В три минуты мы составили план действия.

Капитан, как всегда, вышел перед обедом подышать свежим воздухом «для аппетита», как он говорил. Пока он стоял в туче холодных брызг, обозревая безрадостный горизонт, сосал ядовитую трубку и усердно мочился через борт, я понес ему в каюту хлеб и холодную закуску к рюмке крепкой дузики — анисовой водки, которую на Востоке полагается доливать водой, от чего она становится белой, как молоко. Попутно ловко стянул из стола браунинг. Подал капитану мыло и полотенце, усадил его за стол и принес объемистую миску горячего супа.

Потом схватил лом, а Женька браунинг, мы распахнули дверь в рубку и разом заорали:

— Руки вверх!

Капитан не спеша поднял на нас белесые глаза:

— Цто? Вы закрывайт двер с той сторона. Когда обедовайт, я не разговаривайт. Дело мозет подоздать.

И начал хлебать суп. Мы опешили.

— Вы арестованы! На судне переворот! Поняли?!

— Ну и цто?

Капитан невозмутимо хлебал суп дальше.

— Да вы слышите?! Вы арестованы!!!

— Ну и цто? Вас будут весить. Кок, бросайт лом и давайт рагу и компот. Дверь закрывайт. Дует.

Мы растерялись. Закрыли дверь. Я принес рагу и компот.

Снова закрыл дверь. Потом, посовещавшись, мы постучали и вошли. Сняли колпаки и, вежливо направив капитану в грудь дуло и лом, объяснили, что судно ложится на норд-норд-вест и идет к большевикам в Севастополь, потому что вчера турки сообщили, что Врангель бежал из Крыма и Севастополь к нашему приходу будет занят красными.

— Ну и цто? — хладнокровно ответил эстонец и не спеша налил себе еще рюмку дузики. — Боцман, вы отвецайт за судно. И за курс. Карты здесь. Я отдыхайт после обеда.

Он улегся на койку, накрылся, повернулся лицом к переборке и засопел, как невинный младенец.

Узнав об успехе социальной революции и переходе власти в руки трудящихся, хмурые эстонцы, Август и Мартин, переглянулись, но остались такими же хмурыми, как и раньше, и не проронили ни слова, а матросы палубной команды сначала хотели поднять шум и затеять общую драку, но, сообразив, что раз их судно свободно, то работать не надо, быстро успокоились, раскупорили один из бидонов с чистым спиртом, который мы всегда возили для спекуляции, наварили ведро крепчайшего и сладчайшего чаю, благо, его хватало, — целый трюм! — наполовину сдобрили спиртом и затеяли пир. Стоять на вахте все четверо наотрез отказались. Для теплоты закрыли люк кубрика, и скоро оттуда, как из-под воды, понеслись невероятные звуки объединенной греческо-татарско-арабско-турецкой песни. Эстонцы, узнав о происшедшем, тоже заперлись в своем машинном отделении и потом вдруг остановили мотор и знаками через иллюминатор дали нам понять, что он испортился. Капитан спал не просыпаясь. Палуба опустела, трудовая жизнь на ней замерла. В уборную мы пропускали всех по одному, под дулом пистолета.