Илья Зверев - В двух километрах от Счастья

• Название: В двух километрах от Счастья
• Автор: Илья Зверев
• Издательство: Советский Писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1976

Илья Зверев (1926–1966) родился в г. Александрии, на Украине. Детство провел в Донбассе, юность — в Сибири. Работал, учился в вечернем институте, был журналистом. В 1948 году выпустил первую книгу путевых очерков.

Илья Зверев — автор многих книг («Ничего особенного», «Государственные и обыкновенные соображения Саши Синева», «Все дни, включая воскресенье…», «Второе апреля», «Трамвайный закон» и др.). Широкому кругу читателей известны его рассказы и повести, опубликованные в журналах «Знамя» и «Юность». По его произведениям сделаны кинофильмы и спектакли («Непридуманная история», «Второе апреля», «Романтика для взрослых»).

Писатель исследует широкие пласты жизни нашего общества пятидесятых и первой половины шестидесятых годов.

В повестях «Она и он», «Романтика для взрослых», в публицистических очерках рассказывается о людях разных судеб и профессий. Герои И. Зверева — колхозники, шахтеры, школьники. Но о чем бы ни шел разговор, он всегда одинаково важен и интересен читателю: это разговор о мужестве и доброте.

Собранные воедино произведения, публиковавшиеся прежде в разных книгах, позволяют с особенной полнотой ощутить своеобразие творчества Ильи Зверева.

---

— Не валяй дурака! — перебил Павловский. — Ты соображаешь, что случилось?

Коля длинно выругался.

— Дело очень плохое, — сказал Павловский.

— Ну, так давайте рыдать! — истерически выкрикнул Женька Кашин. — Давайте плакать… Или что?

Где-то совсем близко грохнуло, вероятно в шестом. Потом один за другим раздались еще три удара, словно стреляли из миномета.

Все застыли вслушиваясь. Женька стоял с открытым ртом, тяжело дыша, будто после бега.

Превозмогая оцепенение, Павловский скомандовал:

— Разбирать лес! Строить перемычку.

Люди, словно пробуждаясь от тяжелого сна, зашевелились. И все разом — очень трудно отойти друг от друга в такой момент — двинулись назад, к центру своей тюрьмы. Туда, где застыл электровоз с вагонетками.

В голове у Коли почему-то вертелся стишок, кажется, из «Теркина»: «Жить без пищи можно сутки, можно больше, но порой…» «Сколько это „больше“? Можно ли выдержать без пищи трое суток или четверо, а то ведь за сутки не откопают…»

Обидно и глупо умереть с голодухи.

— Яша, не знаешь, сколько выдерживает человек не евши?

— Не знаю. Но вообще не дрейфь. Нам пожрать передадут… По трубе…

— А Кротову? — спросил Коля.

Старшему из осажденных — крепильщику Речкину — пошел шестой десяток. Он был отцом большого семейства и считался самым тихим человеком в своей бедовой бригаде. А Коле Барышникову только на прошлой неделе исполнилось двадцать. И он с важностью говорил: «Все: я уже третий десяток разменял». Яков Ларионов был орел. А Коваленко считался шахтером временным и самым никудышным — таким, что ребята даже имя его узнать не пожелали и звали просто по кличке «Адмирал». Ты, мол, моряк, красивый сам собою — по морям, по волнам, нынче здесь, а завтра там.

О чем они сейчас думали, эти разные люди? Честно говоря — о себе. И еще об одном человеке — о седьмом, о Кротове, которого никто из них не знал как следует… Все, что знали они о его шахте первая-бис, все невольно переваливали на этого Кротова. Выдержит? Не выдержит?

— Вот что — лампочки погасите, — сказал Ларионов. — Сгорят сразу все — будем сидеть в потемках.

Лампам осталось гореть только часов по шести-семи. А если погасить все, кроме одной, и потом зажигать их по очереди, тогда хватит почти на двое суток. Но какая же это печальная работа — лампы гасить! Огонек вдруг кажется как сама жизнь. Задуешь его — вот будто жизнь чью-то гасишь…

…Перемычку стали складывать из стоек. Много их валялось по обочинам штрека. Вздрагивая от прикосновения к холодному металлу, шахтеры снимали с вагонеток лесины. И в кромешной тьме, ориентируясь на зычный голос Женьки Кашина, таскали их к перемычке.

Там орудовали Женька, Ларионов и Павловский.

— Соломки бы — зазоры заткнуть! — вздохнул инженер. — А то вон какие щели — прорвется.

— Знал бы, соломки бы подстелил! — сказал Женька. — Ничего, откопают…

И Павловскому вдруг подумалось, что это у Женьки все-таки не хвастовство. И не легкомыслие щенячье. Это что-то совсем другое, какая-то уверенность в своем бессмертии или что-нибудь в этом роде…

А у самого Павловского такой веры не было. Он старый горняк — он достаточно ясно, до мельчайших подробностей, представляет себе, что с ними будет, когда пойдет плывун (а он пойдет, судя по всему). Павловский мысленно простился со смешной и милой сестрой Лилей — старой девушкой. Когда это произойдет, она переберется в Харьков к младшему брату, полковнику, и будет каждый апрель приезжать сюда и носить подснежники на его могилу, как носит сейчас на мамину.

Разделавшись таким образом с перспективами личными, он занялся общими делами. Потому что в смерть этих разных живых людей он уже поверить не мог.

— Тут что-то надо делать… — бормотал он под нос. — Как думаешь, Адмирал, который теперь час?

Коваленко сидел покачиваясь, обняв голову руками.

Он диковато взглянул на инженера.

— Наверно, уже семь?

— Не имеет значения.

— Представляешь, как они там с ума сходят, на воле! — сказал Павловский.

— Все равно не имеет значения.

— А что имеет значение?

— Ничего… — И вдруг, схватив инженера за плечо, страстно зашептал: — Как попали, товарищ Павловский! Как попали! Я еще не жил.

— Вставай! — сказал Павловский и швырнул недорубленный чурбак. — А вдруг мы живы останемся?.. — И каким-то фальцетом закричал: — Вставай сейчас же! Бери топор! Иди к Коле…

Коваленко не шелохнулся…

Павловский зажмурился и с размаху ударил его по уху:

— Встать! Встать, я говорю!

Коваленко поднялся, как во сне, и взял топор.

— Теперь иди… Коля, прими этого!

Ребята сооружали баррикаду, пригоняли лесину к лесине. Но перемычка получалась жалкая.

— Для успокоения совести, — сказал Коля.

Из тьмы вынырнул Яков Ларионов. Движения его были странны.

— Ура, хлопцы! Ура! Чего ж вы не кричите?

Через минуту все поняли: труба! Резиновая труба! Можно заткнуть щели в перемычке!

Нельзя представить себе подарок, который бы на воле так порадовал! Резиновый рукав, разрезанный на полосы, — это почти спасение…

«Вероятней на десять процентов, — усмехаясь собственной объективности, подумал Павловский. — Даже на двадцать…»

Конечно, на поверхности он переживал бы такое дело совсем иначе, наверное, от тревоги на стену бы лез…

«Как же они там переживают… Семену Ильичу с его гипертонией только этого не хватало…»

Алексеева окружили женщины. Они ничего не спрашивали — только смотрели на него. И это было невыносимо тяжело, словно он мог бы что-то сделать, да не сделал.

Опять то же ощущение: тысяча людей, а может быть, и десять тысяч с радостью кинулись бы вместе с ним вниз, к плывуну, к черту в зубы, только бы что-то сделать. Но на подступах к третьему штреку едва хватало места для десятерых. Они, те десять горноспасателей, были за всех — и за него, и за них вот, за этих женщин…

Кто-нибудь выезжал из шахты, и на всем пути, от клети до штаба, в него впивались сотни глаз, умолявших, требовавших, спрашивающих: что там, какие оттуда известия?

В контору вбежал старик в измазанной глиной спецовке, с бессмысленно горевшей на свету лампочкой. Его маленькое морщинистое лицо, покрытое седой щетиной, было сведено судорогой, словно старик собирался заплакать.

— Как же это?! — крикнул он, люто глядя на Алексеева. — Кольку моего… А меня, гады, в шахту не пускают. Стволовой не пускает, а я с первой-бис.

— Нельзя, отец, — сказал Алексеев. — Успокойся!

— Там свои руки нужны!.. Пусти!

— Там все руки свои… Садись, отец! Сейчас связь будет. Им по трубе телефон передали — шахтофон… Вот женщины будут говорить. И ты поговоришь.

Женщины разом загомонили. Жена Ларионова Галя поспешно достала зеркальце, утерла слезы и улыбнулась.

И десятки рук потянулись за зеркальцем. Как будто мужья смогут увидеть!

Как опишешь разговоры! Шахтофон, похожий на большой наушник, удивительно чуткий прибор: дыхание, кашель, шепот, каждое слово доносил он. Будто не жизнь и смерть, не страшные метры завала разделяли близких, а трепещущая папиросная бумага.

Близко-близко! Далеко-далеко!

А слова говорились обыкновенные: «Ну, как чувствуешь себя?», «Володя, может, что передать?», «Ноги не мерзнут?».

Женщины держались… И мужчины говорили, как полагается: «Еды довольно, портяночки сменили, и теперь жизнь совсем хорошая; получили горячий чай — понемногу выпили, а потом фляжки под спецовку — сердце погреть… Главная просьба — чтоб шли домой и не волновались зря».

Все родные переговорили, и тут подошла Люся и взяла Алексеева за рукав:

— Можно мне? Пожалуйста!

— Только семьи, — сказал Алексеев.

— Я не от себя, — сказала Люся-телефонистка. — Я… от комитета комсомола. Женька! — задыхаясь, крикнула она в трубку. — Женька! Женька!.. Женька, это я!

Снизу донесся его голос, такой же странный и трепещущий. Может, это шахтофон действует, меняет что-то, но никогда еще у Женьки не было такого голоса.

— Люся, Люся! Люся, ты не думай…

Прибыли автокраны. Трубу в скважине приподняли. Но оказалось, что ее конец изогнут и сплющен. По такой кривой дороге ничего не передашь. Операция провалилась.

Но, может быть, все-таки есть выход?

Из штрека по «Ладоге» осажденным послали электроды, снасть и синие очки. Спросили: сможет ли кто разрезать трубу?

Взялся Ларионов.

— Но я не умею, — сказал он.

По шахтофону механик руководил, а Яков старательно все исполнял…

— ФЗО! — засмеялся вдруг Коваленко.

— Ишь ты, Адмирал повеселел!.. — перемигнулись ребята.

Когда сплющенный кончик трубы отвалился, Ларионов сдернул синие очки и, по-рыбьи заглотнув воздух, воскликнул: