Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат

• Название: Фотоаппарат
• Автор: Жан-Филипп Туссен
• Издательство: Наталис
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-8062-0059-0

Как часто на вопрос: о чем ты думаешь, мы отвечаем: да так, ни о чем. А на вопрос: что ты делал вчера вечером, — да, кажется, ничего особенного. В своих странных маленьких романах ни о чем, полных остроумных наблюдений и тонкого психологизма, Жан-Филипп Туссен, которого Ален Роб-Грийе, патриарх "нового романа", течения, определившего пейзаж французской литературы второй половины XX века, считает своим последователем и одним из немногих "подлинных" писателей нашего времени, стремится поймать ускользающие мгновения жизни, зафиксировать их и помочь читателю увидеть в повседневности глубокий философский смысл.

---

В последующие дни я уже не пытался работать систематически. Я пошел в наступление другим манером, не так явно. С утра — я вставал теперь в девять, в половине десятого — я садился в автобус и ехал на долгую прогулку по Грюнвальдскому лесу. Я даже стал вспоминать про бассейн. Купил небольшие пластмассовые очки для подводного плавания, синие и легкие, похожие на двухфокусные, с двумя стеклами из прозрачного пластика: они делали мои глаза выпуклыми и беззащитными, если я готовился плыть и, наоборот, придавали романтический вид мотоциклиста, когда, выходя из воды, я сдвигал их на лоб. Я шел вдоль бортика — руки свободно болтаются, на плече полотенце, очки на лбу, наблюдая по пути в раздевалку, как незанятый инструктор, сидя на табурете, разглядывает свои ноги или молоденькая девушка семенит по краю воды, высматривая в общей сутолоке свою подружку. Трудно сказать, сколько именно десятых долей секунды экономили бы мне эти очки или приспособленная самой природой для аквадинамических упражнений прическа (ультракороткая щеточка, похожая на пушок), когда я проныривал бассейн в длину, поскольку плавал под водой я, честно говоря, не блестяще, она всегда заливалась мне в нос, а то и в рот, и я, задыхаясь, торопливо высовывал голову, чтобы заглотнуть большой шар воздуха, к которому тоже примешивалась вода, так что я отплевывался и кашлял. Чаще всего я по-прежнему мирно плавал, держа голову над водой и подняв очки на лоб (типичный профессор в библиотеке).

В бассейне у нас составилась небольшая компания завсегдатаев, плескавшихся ежедневно в известный час; мы почти не здоровались, еще реже заговаривали друг с другом, получая удовольствие от самого постоянства встреч, во всяком случае, мои чувства были именно таковы (впрочем, я довольно сентиментален). Медленно раздвигая руками прозрачную воду, я то и дело замечал знакомых: вот этот мужчина приходил вчера, эта старушка тоже — ее шапочка в цветочек, которую я узнавал с чувством взволнованной благодарности, была островком спокойствия посреди этого города, пережившего столько потрясений за последние, скажем, лет восемьдесят. Сосредоточившись на простых естественных движениях в воде, я мирно плавал в голубоватом пространстве, размышляя о книге — я никогда не считал, что купание несовместимо с работой, напротив. Вокруг во множестве сновали сверкающие солнечные зайчики, во время каждого гребка они бежали от плеча к кисти, и я с приятным чувством продолжал исследование, перемещаясь по бассейну от одного бортика к другому. Мне думается, что литературный труд предполагает два различных вида деятельности, имеет, так сказать, два полюса — взаимодополняющих, хотя и противоположных: пишущему надо, во-первых, дать произведению вызреть, напитать его идеями и материалами — труд, совершаемый в глубинах и требующий легкости, непринужденности, открытости ума, восприимчивости; когда же дело доходит до воплощения замысла, в ход идут качества, которые мы чаще связываем с работой, а именно: терпение, дисциплинированность, методичность, точность. За лето я успел свернуть с пути усердия и строгости, зато заметно приблизился к полюсу расплывчатости.

Вдоль окон на солнце сушилось несколько цветных полотенец. Одной стеной — она была застеклена и летом широко распахнута — бассейн выходил на неухоженное, в рытвинах и кочках, футбольное поле, в холода его сплошь заносило снегом. Этой зимой я, кстати, видел здесь ночной футбольный матч. В тот вечер я пришел позлее обыкновенного и оказался чуть ли не в одиночестве, никто не мешал спокойно, как я привык, плавать от бортика до бортика, смотреть через стекло в ночной туман, рвущийся под напором снежных хлопьев, и наблюдать за перемещениями двух десятков расплывчатых фигур в перчатках, в шапочках, в черных, желтых, реже красных, майках; игрок выныривал из пурги в пространство, освещенное неясными лучами прожекторов, и посылал неповоротливый, тяжелый от снега мяч, еле катившийся среди колдобин. Я одиноко плавал в потной пустоте нагретого бассейна, с потолка лился свет двадцати неоновых ламп, а по другую сторону стены, в черной и ледяной ночи о стекло молча бились снежные комья, которые ветер принес сюда таять. Худой и сутулый инструктор в шортах и белой рубахе, цеплявший шестом и вытягивавший на бортик спасательные круги, предупредил, что бассейн закрывается.

Летом бассейн пустел: нас оставалось не больше десятка, и каждый мог плавать в свое удовольствие, не беспокоясь об удобстве других — мы, завсегдатаи, всегда прилагали усилия, чтобы избежать столкновений и не поднять волн. Во время плавания — очки на лбу, мозг погружен в работу — случалось, раздавался звук открывающейся двери, я машинально поднимал глаза, как в библиотеке отрываешься от книги взглянуть на вновь прибывшую читательницу и проводить ее мечтательным влюбленным взглядом, (чтобы потом, вздохнув, опять уткнуться в буквы), и с неприятным чувством узнавал в вошедшем черты тех, кого я мысленно именовал «крольцами». Я смотрел, как этот безобидный на вид широкоплечий юноша, в малюсеньких черных плавках вразвалочку обходит бассейн, взбирается на тумбу, поправляет очки (одним холодным твердым движением надвигает на глаза), готовясь ринуться в воду, уйти на глубину, торпедой скользнуть вперед (мне сразу делалось не по себе), приняться, наконец, циклически и равномерно выбрасывать в разные стороны все части тела, разрушая своими придурочными резкими движениями мою сосредоточенность, тонувшую в кипении брызг и пены, и оставляя весь бассейн в смятении.

После бассейна я обычно покупал газету и заходил позавтракать в кафе. Бывало, я кончал плавать после полудня, но тем не менее неизменно ел завтрак, плотный берлинский завтрак с колбасами, сырами, яйцом всмятку, апельсиновым соком, круассаном и целой корзинкой всевозможных хрустящих хлебцев: пшеничных и ржаных, с отрубями, с изюмом, одни были поджаристыми и круглыми, как булки, маленькими, сдобными, продолговатыми, похожими на сэндвичи, мягко крошащимися и покрытыми чудесной золотистой коркой. В Берлине я завтракал в любое время дня — и ранним утром, если перед этим ночь не спал, и ближе к вечеру (вместо того, чтобы заказывать обед, я просто просил принести завтрак). Однажды — в тот день шел дождь, кафе и так было набито, а посетители все продолжали подходить, думая пересидеть ливень, то и дело на пороге появлялся человек, стряхивающий капли с зонта — в дверь вошла девушка и, окинув взглядом зал, чуть не с опаской приблизилась ко мне, робко указала пальцем на два стула, стоявших возле столика — на одном лежал рюкзак с моими мокрыми вещами: плавками и купальным полотенцем — и произнесла длинную вопросительную фразу по-немецки, осведомляясь, занято ли место. Я, растерявшись, сделал знак, что нет, да-да, прошу вас, все свободно, я как тысячерукий и тысячеглазый будда мотал одновременно руками, головой, всем, чтобы она села, я торопливо убирал рюкзак, предупредительно двигал газеты, поправлял волосы, и она осталась за моим столом. Я удивленно, польщенно, смущенно улыбнулся, притянул к себе чашку и кофейник, передвинул тарелку с колбасой и сыром, освободив пространство для нее. Настало время приниматься за яйцо всмятку, но торопиться было некуда, торопиться некуда. Любезничать с яйцом во рту всегда неловко. О да, он знает женщин. Он хладнокровен. Я выжидал, сжимая в руке ложку. Она сняла платок, тряхнула волосами, дав им свободно разлететься по плечам, потом встала и отошла повесить мокрый плащ, все это время я не спускал с нее глаз, особенно увлекшись покроем синтетических брюк, туго и высоко охватывавших талию. Нам не суждено было продолжить начавшееся приключение, поскольку в зал уже входил высокий, элегантный, мускулистый мужчина в серой куртке поверх черного свитера, вид у него был решительный, шевелюра волнистой; моя соседка пару раз изобразила неясный приветственный жест и указала в мою сторону, давая понять, что нашла здесь два места. Мужчина молча подошел к моему столику, поправил складку на брюках, сел и, поздоровавшись быстрым движением головы, раскрыл меню, в которое надолго погрузился. Я слегка сдвинулся в сторону, незаметно оглядел его и — вот вам, пожалуйста — взялся за яйцо всмятку.

Как-то раз, сложив в рюкзак очки и полотенце и выйдя из бассейна, я решил, что надо бы воспользоваться погожим ярким утром и пойти домой пешком. В эти последние дни июля Берлин слегка напоминал августовский Париж. Светофоры, расставленные с четырех сторон огромных серых перекрестков, со свойственным им безразличием меняли цвет, приковывая к месту пешехода, и тот, являя образец северного законопослушания, покорно дожидался, пока зеленый сигнал позволит выйти на пустынное шоссе. Случалось, движимый, скорее, рассеянностью, чем злым умыслом, я заставлял какую-нибудь старушку нарушить правила уличного движения: я тоже застывал на красный свет, не для того, впрочем, чтобы соблюсти наивную условность — такая пауза была необходимой частью ритма моих умозаключений (в дороге мне работалось не хуже, чем в бассейне), через мгновение какая-нибудь лакомая идейка сменялась следующей, и я бодро шагал вперед, не думая, конечно, о такой мелочи, как светофор, и тем самым вводя в заблуждение старушку: уверенная в том, что раз я не стою, значит, горит зеленый, она, поддавшись моему порыву, выходила на проезжую часть. Так, с риском для жизни старых дам (не часто, но бывало, что я слышал, как за спиной скрежещут тормоза) я миновал несколько перекрестков. Теперь я был у дома и, пройдя массивную входную дверь из кованого железа — она была открыта и прижата деревяшкой — вошел в прохладный сумеречный подъезд, пахнувший мытым камнем и мылом. Здесь на почтовых ящиках лежал объемный, не вошедший внутрь конверт с моим адресом, в самом почтовом ящике оказалось еще два письма. Я без особенного интереса повертел два простеньких конверта со штампом банка и принялся внимательно рассматривать тот, третий, пухлый, пришедший из Италии, надписанный — я сразу понял — почерком Делон. Поставив рюкзак между ног, я нетерпеливо вскрыл конверт и вытащил десяток листов разных форматов — серию последних произведений моего сына. С растроганной улыбкой прочитав записку от Делон, я по порядку рассмотрел все рисунки. Изумительно (дело не в том, что он мой сын). Картинки были сделаны фломастером, только одну он рисовал субстанцией, которую я не смог определить — паштетом или джемом — к оборотной стороне приклеилось несколько кукурузных хлопьев. Мне больше всех понравилась картинка, называвшаяся «Это Бэтман, он отдыхает». Я полагаю, что это было аллегорическое изображение отца. В ту самую минуту, как я вытянул руку с рисунком, чтобы полюбоваться им издали, на улице перед домом мягко затормозила машина. Крепко сжимая в руке «Отдыхающего Бэтмана», я обернулся и увидел Дрешеров, вернувшихся из отпуска.