Татьяна Щепкина-Куперник - "Дни моей жизни" и другие воспоминания

• Название: "Дни моей жизни" и другие воспоминания
• Автор: Татьяна Щепкина-Куперник
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-8159-0522-4

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, правнучка великого русского актера Михаила Щепкина и дочь видного киевского адвоката Льва Куперника, с ранних лет была связана с московской артистической средой, дружила с А. П. Чеховым, М. Н. Ермоловой.

Писательница, автор стихотворных сборников, пьес, рассказов и повестей, Щепкина-Куперник известна прежде всего классическими для своего времени переводами драматургии Э. Ростана, У. Шекспира, Лопе де Веги, Мольера, К. Гольдони, Р. Б. Шеридана.

Картина литературной и театральной жизни Москвы в конце XIX — первой четверти XX в. живо запечатлена в ее мемуарах «Дни моей жизни» (1928) и «Театр в моей жизни» (1948).

---

Мамонтов — крупный делец, строивший Ярославскую дорогу, — был характерной московской фигурой. Он держал оперу, а в его именье Абрамцево был настоящий приют для молодых художников: он открыл Врубеля, у него пошел в ход Коровин и многие другие. Кроме того, он устроил у себя большой завод керамики и увлекался майоликой. Был по тому времени новатором, сам не чужд был музыки — его комическую оперу «Каморра» играли повсюду. Он был впоследствии под судом — по делу железной дороги — и просидел несколько времени в тюрьме. Там он лепил, писал… вылепил свой портрет — барельеф, который подарил мне с надписью из «Книги Иова»…

Суд его оправдал, но на гордого старика это все очень подействовало, и он как-то быстро после этого ушел в тень и вскоре умер.

В то время, о котором я пишу, это был живой человек, седой, с огненными глазами. Он любил петь неаполитанские песенки и не раз аккомпанировал себе на моем пианино. В его театре впервые поставлен был «Садко» Римского-Корсакова, в новых тонах, опережавших рутинные постановки Большого театра. Морскую царевну пела жена Врубеля, одетая по его эскизам. Впечатление от оперы было громадное. Я никогда не плакала в театре, но тут музыка, особенно то место, когда разливается Волхова, покидая Садко, так подействовала на меня, что я заплакала, и помню, как был доволен этим Савва Иванович. Он ходил и говорил:

— А у меня нынче в театре две Волховы разливаются: одна на сцене, а другая в третьем ряду…

Шаляпин во многом обязан ему своим быстрым успехом. Он выделил молодого певца, ставил для него все, что тот хотел, окружил его художниками, нянчился с ним, как с любимым детищем. Молодой, какой-то стихийный талант Шаляпина сразу покорил Москву, и только о нем и говорили. Его игра в опере, где до тех пор царила полная искусственность позы и фразы, пение «в рампу» и не отрывающиеся от дирижера взгляды, поражала с непривычки.

Он тогда еще не облекся в величие славы — был молод, непосредствен и искренен, как большое, иногда нелепое дитя…

Вне сцены он казался неуклюжим: длинный, очень белокурый, с круглым русским лицом — такой простой паренек с Волги, так бы и надеть ему, казалось, синюю пестрядинную рубаху да лапотки… Когда его в первый раз привели к М. Н. Ермоловой, очень заинтересовавшейся молодым артистом после того, как видела его в Мефистофеле, и он вошел к ней, застенчивый, не зная куда девать длинные руки, она даже воскликнула:

— Как… это Шаляпин? — так непохож был вошедший на сатанинский образ Мефистофеля, яркий и до жути проникнутый гётевской иронией, — Шаляпин давал Мефистофеля не Гуно, а Гёте.

Шаляпин сконфузился и пробормотал:

— Да уж извините… какой есть…

В молодой компании он не стеснялся. Когда разойдется, то необыкновенно талантливо рассказывал анекдоты… Запомнился горбуновский рассказ, который он передавал неподражаемо, как пьяненький описывает свое впечатление от посещения попа: как у него все хорошо, попадья такая вальяжная, поп сидит, чай пьет, канарейка, птица Божия, заливается-поет, а самовар стоит, и кран у него расписной… Потом рассказ его все спутывается и спутывается и кончается тем, что уж «попадья птица-божия заливается-поет, а поп стоит, и кран у него расписной…»

Пел он какую-то песенку про «лапотки лыковые», и тут казалось, что сидишь летним вечером на сене и слушаешь деревенского певца…

А иногда читал свои сильные, хоть не отделанные стихи «Ночь на Волге».

В нем всегда чувствовалась какая-то безудержность. Если угощаться пельменями, так поставить целое ведро… Выпить все, что на столе стоит, независимо от того, что это такое: квас, молоко или вино. «Коль ругнуть, так сгоряча, коль рубнуть, так уж с плеча!» Его горячность часто устрашала окружающих, особенно, когда он нервничал в театре. Тут уж не попадайся ему под сердитую руку: не посмотрит кто — портной или директор театра, разгромит… Помню — он уже был в Большом театре — рассердил его чем-то управляющий конторой фон Бооль. Шаляпин требовал его к себе и восклицал:

— Подайте-ка его сюда… Я его так отделаю… Фон-то из него выбью — одна боль останется…

Я всегда побаивалась встреч с ним на улице. Он поступал со мной просто: брал под локти и ставил на какое-нибудь возвышение, вроде выступа крыльца, уверяя, что иначе не может со мной разговаривать.

Как-то мы с ним в Литературном кружке пошли собирать в чью-то пользу деньги: он настоял, чтобы мы шли под руку… Я ему приходилась приблизительно до пояса, и за нами толпы ходили: верно, было забавное зрелище.

Как непохож был Шаляпин на петербургского любимца публики Л. Г. Яковлева.

Тот говорил со мной предпочтительно по-французски, привозил, приезжая с визитом, красные розы на длинных стеблях, больше всего боялся, чтобы его во время заграничных поездок не приняли за артиста, и потому не брил своей элегантной бородки а lа Генрих IV и с ней пел, не стесняясь, Онегина и Демона…

Вообще между московскими и петербургскими артистами была огромная разница. Разница во всем: не только в восприятии искусства, но и в духе артистической семьи каждого города.

Вспоминаются артисты Малого театра. Медведева, жившая, как старосветская помещица, «воспитанниц и мосек полон дом», по щепкинскому укладу кормившая званых и незваных, содержавшая бедных родственников, помогавшая молодежи. Семья Садовских, в маленьком особняке которых шумела и веселилась подраставшая молодежь. Семья Музилей… Целые гнезда исконных артистов Малого театра, ведущие свои роды из далекого прошлого. Вдохновенный, увлекающийся художник Ленский, необразованный, но великолепный актер Горев, Южин, выделявшийся своей корректностью, своими литературными работами. А во главе — Ермолова, великая и скромнейшая из всех, жившая уединенно, избегавшая общества и отстранявшая поклонение с каким-то суровым целомудрием.

Вместо петербургских «файв-о-клоков» — традиционные «субботы» (по субботам в те времена спектаклей не было), где наряду с гостями принималась родня и детвора. В каждой семье — большое количество «призреваемых». Большинство артистов вышло из простой среды. Щепкин был крепостным, так же как дед Ермоловой, дед Турчаниновой. В семьях сохранялся почти патриархальный уклад: бани по субботам, пироги по воскресеньям, блины на масляной и кислая капуста в «чистый понедельник». В лицах молодых женщин не было никакой «загадки» — все они своевременно выходили замуж и большей частью были примерными женами и матерями. Нравы в театре были строгие: что делалось за стенами театра, никого не касалось, но за кулисами царила строжайшая дисциплина, и уборные не делались местом выпивки или других развлечений.

Артисты Александринского театра — большей частью подтянутые, благовоспитанные. Рыцарски вежливый Далматов, культурный Писарев, серьезный Сазонов, красавец Аполлонский, барин и охотник Корвин-Круковский… Ко двору пришелся там Юрьев с его классической манерой игры, «классический мальчик», как его прозвала Савина. Выделялся скорее московским духом Давыдов, долго игравший в Москве и провинции: он не был типичным петербуржцем, и один из немногих пользовался любовью Москвы, считавшей его «своим». Да еще Варламов, любимец публики, за его несравненное, сочное комическое обаяние прощавшей ему даже «отсебятины» в Островском и Мольере. Любили его и в жизни за его благодушие и широкое гостеприимство, и Петербург, точно желая подчеркнуть свое отношение к нему, не такое, как к другим, звал его «дядя Костя» (под этим названием выпускались папиросы, сигары и одеколон)… Так же звала публика «тетей Варей» кругленькую комическую старуху Стрельскую, тоже отличавшуюся от строгой и величественной Жулевой или представительной Абариновой, по отношению к которой такой фамильярности никто бы себе не позволил. Молодые артистки того времени были: изящная и умная Мичурина, поэтичная Дюжикова, хорошенькая Потоцкая, а во главе — Савина с целым двором «своих» авторов, критиков и поклонников. И образ жизни такой же, как «в свете»: с приемами, визитами, часто собственными выездами и ливрейными лакеями. Молодежь далеко не была так проста, как в Москве. Особенно сказывалась на актрисах близость французского театра — парижским духом веяло от их манеры одеваться, вкусов и развлечений…

Проводя параллель между московскими и петербургскими артистами, нельзя не остановиться на том, какая огромная разница существовала вообще между московскими и петербургскими театрами и их публикой.

Об общественном значении Малого театра написаны тома. Многие выдающиеся москвичи на вопрос, где они получили образование, отвечали: в Московском университете и в Малом театре. Театр этот в течение долгих лет играл роль активно-творческого проводника революционных начал в обществе. Этот государственный театр являлся возбудителем протеста, орудием борьбы. Звучит парадоксально, но было так. И было главным образом благодаря наличию в театре такой артистки, как М. Н. Ермолова. Вся романтика трагедии, дававшая зрителю возможность и силу вырваться из плена повседневности и ощущать в себе веяние героизма, воплощалась в этой величайшей русской трагической актрисе. В жизни сосредоточенная, молчаливая, видевшая что-то свое, на сцене она была пламенным трибуном свободы.