Татьяна Щепкина-Куперник - "Дни моей жизни" и другие воспоминания

• Название: "Дни моей жизни" и другие воспоминания
• Автор: Татьяна Щепкина-Куперник
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-8159-0522-4

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, правнучка великого русского актера Михаила Щепкина и дочь видного киевского адвоката Льва Куперника, с ранних лет была связана с московской артистической средой, дружила с А. П. Чеховым, М. Н. Ермоловой.

Писательница, автор стихотворных сборников, пьес, рассказов и повестей, Щепкина-Куперник известна прежде всего классическими для своего времени переводами драматургии Э. Ростана, У. Шекспира, Лопе де Веги, Мольера, К. Гольдони, Р. Б. Шеридана.

Картина литературной и театральной жизни Москвы в конце XIX — первой четверти XX в. живо запечатлена в ее мемуарах «Дни моей жизни» (1928) и «Театр в моей жизни» (1948).

---

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник «Дни моей жизни» и другие воспоминания

Дни моей жизни

Начало

Моя история, подобно истории человечества, начинается… с яблока.

Радушный, хотя и скромный, дом моего деда, Петра Михайловича Щепкина, всегда привлекал много молодежи, особенно когда подросли его две дочки.

Петр Михайлович был товарищем председателя Московского окружного суда в блестящую пору судебных реформ. По отзывам всех знавших моего деда, это был человек редкого обаяния, доброты и ума. От своего отца, знаменитого крепостного артиста М. С. Щепкина, выкупленного на волю «благодарной публикой», он унаследовал природный юмор, живость и большой комический талант, который признавал в нем даже его отец. Но великий артист, как это часто бывает, не хотел, чтобы его сыновья шли на сцену, и оба они — и Николай Михайлович, и Петр Михайлович, пошли по юридической части.

Деда знала, уважала и любила вся Москва, особенно судейский мир и студенчество. Души в нем не чаяли за его неподкупную справедливость и чистоту. В Татьянин день — когда-то любимый праздник интеллигентной Москвы, день основания Московского университета, — это особенно сказывалось: ни одно сборище по всей Москве не обходилось без Петра Михайловича. Не успеет он где-то, стоя на столе, закончить свою зажигательную речь под шумные рукоплескания восторженных студентов — бывших и настоящих, седовласых и юных, — как его уже стаскивают со стола, сажают в сани и с пением «Гаудеамус игитур» везут по снежным улицам Москвы дальше, и так весь день и всю ночь. И среди молодежи, может быть, самым молодым был он. Серьезный ум и большая общественная деятельность соединялись в нем с детской простотой сердца, идеализмом и восторженностью до седых волос, и, несомненно, в этом было много очарования. Этот почтенный Петр Михайлович, который, вернувшись из суда, гримируется «поселянином» и, к радости собравшейся молодежи, отплясывает со своей 13-летней дочкой балет «Русские в Париже», сочиненный его старшей 17-летней дочерью, — для меня трогательное явление. Хлебосольный, бескорыстный, дедушка жил и умер бедным человеком, но за его гробом шли тысячные толпы, а на могиле его — на Пятницком кладбище, в ограде Грановских и Щепкиных, — Москва написала на памятнике его: «Лучше оправдать 10 виновных, чем казнить одного невинного».

Так вот, в доме Петра Михайловича бывало много молодежи, и тесная квартирка целый день звенела молодым смехом, музыкой, пением, разными играми и т. п. Среди бывавших там молодых присяжных поверенных чаще других бывал князь Александр Иванович Урусов, до конца дней своих оставшийся верным другом Щепкинской семьи. Тогда это была «восходящая звездочка» в адвокатском мире. Как-то он выиграл какое-то дело и получил довольно крупный гонорар. Конечно, было закуплено всякое угощение, и с утра на другой день он явился в Щепкинский дом — сияющий, с кульками и корзинками, чтобы достойно отпраздновать это событие. Крупные гонорары были нечасты, а Александр Иванович был хоть и из княжеской, но обедневшей семьи. Дедушка собирался в суд и, несмотря на все просьбы, не соглашался остаться дома, а его старшая дочь Оленька, девушка лет 19-ти, стала предлагать ему хоть взять с собой угощение: «Надо же поздравить Александра Ивановича». Наконец, видя, что с ним ничего не поделаешь, баловница сунула ему в карман большое красное яблоко: «Ну, раз ты сам не хочешь — так отдай это яблоко первому, кого ты встретишь в суде, пусть съест за здоровье Александра Ивановича, — да скажи, что это от меня!» «Первого встречу сторожа Михея», — засмеялся дедушка, но обещал исполнить каприз своей любимицы.

Судьба распорядилась иначе: первого дедушка встретил не сторожа Михея, а молодого адвоката, тоже из многообещающих, — Льва Абрамовича Куперника, с которым дедушка был знаком только шапочно.

— Вот моя дочка вам прислала… — серьезно сказал дедушка.

Куперник невозмутимо взглянул на него поверх очков близорукими глазами, как будто в его жизни было самым обыкновенным делом, чтобы незнакомые дочери товарища председателя посылали ему подарки, закусил яблоко и так же серьезно спросил:

— А можно мне приехать поблагодарить вашу дочь?

— Милости прошу.

Мамочка и не подозревала, что в яблоке она послала свою судьбу…

Через год состоялась ее свадьба с Львом Абрамовичем, а еще через год явилась на свет я. Явилась как раз 12 января, в день Татьяны, и когда моему отцу дали знать куда-то, где он распевал «Гаудеамус», что у него родилась дочь — то весь стол хором завопил: «Татьяна, Татьяна!»; и хотя меня собирались назвать в честь бабушки Еленой, но московские студенты решили иначе. И в день моего рождения я никогда не видала моего отца вполне трезвым — хотя обычно он был человек воздержанный. Кто-то из взрослых потом в шутку уверил меня, что всем Татьянам, родившимся в день праздника Московского Университета, он обязуется в случае надобности предоставить жениха, и когда няня пробовала пугать меня обычным в то время устрашением: «Вот будешь капризничать», или «Вот не будешь суп есть — тебя никто замуж не возьмет», я возражала: «Неправда! Мне стоит написать в Московский Университет, и мне сейчас же пришлют мужа». (Впрочем, вышла я за студента Петербургского Университета.)

Так вот как вышло все из яблока. Но, к сожалению, в яблоке не было заложено мирной и счастливой жизни для моих родителей. Отец мой, человек очень увлекающийся, с юных лет находился под влиянием одной замужней женщины, от которой у него и дети были, хотя и числившиеся официально детьми ее мужа. Она была старше его, очень смуглая, с египетским лицом, с чудесным низким голосом. Мне привелось видеть ее пожилой женщиной — и все же у нее оставались следы немного жестокого обаяния. Женившись на маме, отец не мог порвать прежней привязанности. Продолжал бывать у нее, познакомил ее с молодой женой. Мама ничего не подозревала и наивно наслаждалась своим счастьем. Как-то раз, когда она уже ждала меня, устроен был пикник, поездка в санях за город. Эта женщина захотела ехать с мамой. И когда они очутились вдвоем, она повернулась к маме и без предисловий сказала ей: «Вы думаете, что он ваш? Напрасно: он мой… и всегда будет моим, так и знайте». С мамой сделался обморок. А потом — легко представить, какая пошла жизнь. Отец совершенно подпал опять под влияние прежней возлюбленной, ездил с ней в театр, когда мама была там же с другими, проводил у нее все вечера, встречал у нее Новый год, оставив маму одну… Кончилось тем, что мама не вынесла такой жизни и, взяв меня — мне было тогда полтора года, — уехала в Петербург, чтобы не видеть всего, что ее так мучило.

Первые годы

Первые мои воспоминания связаны с Петербургом — холодным, серым, мрачным городом. Всего яснее начинаю помнить: окно в моей маленькой детской, около которого я часами сидела, — узкий каменный колодезь — двор, за окнами которого рано в зимние сумерки зажигались огни и шевелились тени человеческих жизней. Мы жили высоко, и вниз смотреть было жутко — и вместе тянуло. Жутко было главным образом от рассказов няни и кухарки: я знала, что из этих окон часто кидаются люди и разбиваются насмерть — в зиму всегда бывало несколько случаев таких самоубийств, и я с замиранием сердца слушала, как шептались няня и кухарка: «Молоденькая, красавица, генеральская дочка… так сложила голубушка ручки, да и кинулась… — Это ее отец замучил!» И мне чудились бедная молоденькая красавица и страшный мучитель отец, и ночью я просыпалась с криком…

Пугали меня и пожары, часто бывавшие в домах. Помню это ощущение: где-то особенным красноватым отблеском озаряется одно из окон, какой-то шум во дворе, вбегает няня, спешно укутывает меня и на всякий случай уносит куда-нибудь по соседству.

И самоубийства, и пожары казались мне неотъемлемой принадлежностью зимней жизни и нашего двора.

Я не помню подряд, ясно и четко, своего детства: да и вообще жизнь мне всегда представляется такой пестрой и вместе тусклой тканью, на которой только местами выделяются и вспыхивают яркие пятна или золотые нити запомнившегося узора…

От детства почему-то яснее выступают какие-то тяжелые — конечно, по-детски — минуты, а не радости.

Помню: возвратились откуда-то из гостей зимой. Уходя, просила няню не забыть «накормить и уложить» любимую куклу Нину. Возвращаюсь: Нина лежит раздетая на каменном подоконнике, холодная, застывшая. Кончено: простудилась, заболеет, умрет! Знаю, что у мамы сидит ее приятельница, докторша первого выпуска «Саша Яколя» (Яковлевна), и, прижимая куклу к себе, сама в одной рубашонке и босиком, лечу в мамину комнату в жажде утешения, врачебного совета и сочувствия. «Саша Яколя» была очень нервная и раздражительная особа. Внезапное появление крохотного существа, с воплем влетевшего к ним, испугало ее — и с ней сделалась истерика, а мне вместо сочувствия достался шлепок, и без дальних слов меня выгнали; и я ясно помню ощущение несправедливости «больших», обиды и страха за куклу, определенно казавшуюся мне живым существом…