Татьяна Щепкина-Куперник - "Дни моей жизни" и другие воспоминания

• Название: "Дни моей жизни" и другие воспоминания
• Автор: Татьяна Щепкина-Куперник
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-8159-0522-4

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, правнучка великого русского актера Михаила Щепкина и дочь видного киевского адвоката Льва Куперника, с ранних лет была связана с московской артистической средой, дружила с А. П. Чеховым, М. Н. Ермоловой.

Писательница, автор стихотворных сборников, пьес, рассказов и повестей, Щепкина-Куперник известна прежде всего классическими для своего времени переводами драматургии Э. Ростана, У. Шекспира, Лопе де Веги, Мольера, К. Гольдони, Р. Б. Шеридана.

Картина литературной и театральной жизни Москвы в конце XIX — первой четверти XX в. живо запечатлена в ее мемуарах «Дни моей жизни» (1928) и «Театр в моей жизни» (1948).

---

Редкий это пример — чтобы стареющая первая актриса со слезами приветствовала молодую, чтобы отрекающаяся от трона королева отдавала корону радостно: и этого одного, мне кажется, довольно, чтобы понять, какая редкая и исключительная артистка была Н. М. Медведева.

Мария Николаевна Ермолова

Когда, бродя по Москве, я заходила в церковный домик Спасского переулка и видела маленькую лачужку, в которой прошли первые годы жизни Марии Николаевны, я невольно думала, что жившему там когда-то скромному театральному суфлеру Николаю Алексеевичу Ермолову и в самых смелых мечтах не представлялось того величия, которого со временем достигла на русской сцене его дочь.

Он страстно любил театр и с самых юных лет уже предназначил ее для сцены.

В первый раз Ермолову вынесли на сцену на руках трехлетней крошкой в какой-то мелодраме.

В следующий раз ребенком лет четырех она сказала на сцене свою первую фразу… Она сама рассказывала мне про это. Не помнила ни содержания пьесы, конечно, никаких других обстоятельств, но самую фразу помнила отчетливо:

— Мама, дай тете, что она просит.

И в этой фразе, как в амфиоксе первобытных времен, таились все биологические зачатки человека — таились все возможности, все образы, которые Ермолова принесла на сцену русского театра.

Маленькой девочкой она постоянно сидела с отцом в пыльной суфлерской будке и жадно смотрела на сцену… Когда она немного подросла, ее отдали в балетное училище. Она простилась с заросшим одуванчиками двором, на котором играла с младшими сестрами, и поселилась в школе. Балетная школа была в то время единственным театральным училищем: драматического — не существовало. Балетных учеников выпускали в случае надобности в драматических ролях и способных принимали в драму. В школе девочек кое-чему учили. Инспектором школы был Обер, а дама его сердца, м-м Либеро, заведовала школой. У них был и учитель французского языка Сент-Аман, он хвалил девочку, когда она декламировала ему стихи, и находил, что у нее «много души». Учителя у них были убогие: один из них, например, уверял их, что сталактитовые пещеры — это такие пещеры… в которых «сто локтей» длины… и т. п.

Но все же тогда уже были 60-е годы, и даже за крепкие стены казенного здания, куда прежде только удавалось проникать любовным запискам обожателей из золотой молодежи да мечтам о романах, каретах и жемчугах, начало достигать веяние совсем других настроений. Правда, часть школы по-прежнему висела на окнах, наблюдая за тем, как к находившемуся рядом ресторану подкатывали балетоманы, перемигиваясь с поклонниками и восклицая: «Да, девицы! Вот ужас! Мой промчался мимо!» или «Да, девицы! Вот душка офицер, я готова его обожать!» Но образовалась и другая серьезная группа — между прочим, Карасева, «лидер» школы, «народница» (поскольку балетная воспитанница могла быть «народницей») и та самая родственница Н. М. Медведевой (Семенова), которая подала Н.М. мысль занять Машеньку в бенефисе. В этой группе были горячие поклонницы Машенькиного таланта. Часто у себя в школе, после того как они видели в театре Надежду Михайловну, умиравшую в традиционном белом платье, они устраивали в дортуаре спектакли, и Машенька в белой ночной рубашке изображала мелодраматические сцены, копируя Н.М., — а потом, отчасти под влиянием нового учителя словесности, они стали читать и разыгрывать и серьезные вещи, например «Марию Стюарт», и ее, конечно, досталось играть Марии Николаевне, причем для костюма, как она рассказывала мне, взята была у няньки Степаниды черная юбка.

Очевидно, уже тогда было что-то особенное в этой девочке, что для подруг не было большего удовольствия, чем слушать Машенькину декламацию. Но, когда ей было лет 13, Николай Алексеевич в свой бенефис выпросил дать ей рольку, и ей дали роль Фаншетты в водевиле, кажется, «12 невест и ни одного жениха». Она вышла на сцену робко и неловко. Вдобавок у нее нарывал палец и завязан был белой «куколкой», что ее очень смущало. Да еще отец не позволил ей гримироваться, и она была бледна как смерть, рядом с другими накрашенными «невестами». Это удивительное лицо, призванное изображать трагедию, понятно, никуда не годилось для водевиля. Она не была «хорошенькой», она была… только «прекрасна»: но этого еще никто кругом не отгадал, кроме нескольких восторженных девочек. Ее глубокий, низкий голос тоже совершенно не подходил к порхающим водевильным куплетам, как и ее лицо юной Сивиллы, — и дебют ее был неудачен, к большому огорчению отца, который знал, что и к балетным танцам она неспособна. Самарин резко отозвался об ее бездарности, отказался с ней заниматься… и казалось, кроме танцев «у воды» (на заднем плане, куда ставили самых неспособных танцовщиц), ей ничего не оставалось. Но судьба в лице ее подруги Семеновой решила иначе… Как я уже рассказывала, художественное чутье Н.М. выделило Машеньку, и таким образом случайность и каприз Федотовой дали русской сцене эту жемчужину. Безвестная 16-летняя ученица штурмом взяла Москву. Я еще застала очевидцев этого изумительного спектакля. Для описания его подробностей отсылаю к биографии М.Н., но все мнения сводятся к одному: «Что-то небывалое по силе и таланту». И при этом ей не было 16 лет.

— Как же вы отпраздновали свой дебют? — спросила я как-то М.Н. Мне хотелось услышать, что были цветы, радостные лица, поздравления… Но всего было, что после спектакля импульсивно бросилась в объятия Самарина, игравшего отца, — и почувствовала в ответ холодок… Зато настоящий отец, взволнованный и растроганный, крепко расцеловал. А потом увезли в старой карете в школу…

А там подруги не спали: собрались все у комода и долго делились впечатлениями, расспрашивали, рассказывали — только и всего…

Потом были трудные годы, пока гений не взял своего, юную «соперницу» старались «не пустить». Существует даже карикатура тех времен, как величественная, юная фигура артистки пробует проникнуть в двери сцены Малого театра, а с той стороны ее не пускают, навалившись на дверь, все актрисы с Г. Н. Федотовой во главе.

Федотовой, конечно, было неприятно, что М.Н. завоевала так сразу все симпатии публики и отодвинула ее на второй план. Несомненно, умная, тонкая и талантливая актриса, Гликерия Николаевна по характеру своего дарования была скорее комедийной актрисой, в лучшем случае — для легкой драмы; но трагедия ей была не по силам, и даже в серьезной драме у нее всегда проскальзывали какая-то фальшь и отсутствие истинного чувства. Но «начальство» было у нее под башмаком, и М.Н. обязана своей славой только своему таланту и публике, особенно молодежи и главное — «либеральной» (тогда это слово было в моде) ее части. М.Н. сама в юности была красной, отрицала религию, обряды и т. п., читала в концертах запрещенные стихи и была настоящей нимфой Эгерией революционно настроенной молодежи.

Когда я маленькой девочкой приехала впервые в Москву, я уже застала М.Н. в зените славы. Москва от мала до велика поклонялась ей. Она была уже несколько лет замужем за известным адвокатом Шубинским, и у нее была единственная дочка — очаровательное, задумчивое дитя с трагическими глазами своей матери. Трагедия эта, впрочем, объяснялась тем, что нежная, трепетная девочка была всецело предоставлена няньке, так как занятая театром и репетициями мать не имела времени следить за ее воспитанием, а нянька прямо-таки мучила ребенка и чуть не истязала его: это выяснилось, только когда девочке было уже лет семь и благодаря какой-то случайности, и, к счастью, прекратилось, но заставило М.Н. обратить особое внимание на судьбу и обстановку своей маленькой дочери. Эта девочка, которая еще крошкой привлекала меня своим обаянием, впоследствии сделалась моим лучшим другом, и наша жизнь идет неразрывно, так что говорить о ней — это значит говорить обо мне. Но до этого еще много времени должно было пройти…

М.Н. жила в своем доме на Тверском бульваре, двухэтажном белом особняке, старинном, бывшем когда-то масонской ложей, в которой, может быть, бывал Пьер Безухов… В ее кабинете почему-то от того времени сохранились в окнах розовые стекла, единственные во всей Москве: и не я одна, а вся московская молодежь, проезжая или проходя мимо этих розовых окон, смотрела на них с благоговением, как верующий на скинию со святыней.

Тяжело стоять на высотах человечества: гений почти всегда напрасно вымаливает у жизни частицу ее обыкновенного счастья, и М.Н. никогда не была счастлива, хотя никаких трагических событий в ее жизни не случалось.

Я помню, как еще ребенком меня поражали ее необыкновенные глаза: на сцене эти глаза выражали все — любовь, ревность, страсть, отчаяние, гнев, в жизни они всегда смотрели так, как будто не видели того, на что смотрят, как-то пристально и вместе рассеянно. Сойдя со сцены, где она только что бушевала, исходила слезами, озаряла любовью, она вдруг становилась прекрасной измученной статуей, молчаливой и ушедшей в себя. Она была подобна человеку, который неисчислимые богатства тратит на других, а сам довольствуется скудной пищей и жестким ложем. Ее душа так много давала себя, так истощалась для других, воплощая замыслы поэтов, что в жизни она инстиктивно берегла себя от ярких проявлений и от лишних, утомляющих чувств.