Вернон Кресс - Зекамерон XX века

• Название: Зекамерон XX века
• Автор: Вернон Кресс
• Издательство: Бизнес-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-900034-73-7

В этом романе читателю откроется объемная, наиболее полная и точная картина колымских и частично сибирских лагерей военных и первых послевоенных лет. Автор романа — просвещенный европеец, австриец, случайно попавший в гулаговский котел, не испытывая терзаний от утраты советских идеалов, чувствует себя в нем летописцем, объективным свидетелем. Не проходя мимо страданий, он, по натуре оптимист и романтик, старается поведать читателю не только то, как люди в лагере погибали, но и как они выживали. Не зря отмечает Кресс в своем повествовании «дух швейкиады» — светлые интонации юмора роднят «Зекамерон» с «Декамероном», и в то же время в перекличке этих двух названий звучит горчайший сарказм, напоминание о трагическом контрасте эпохи Ренессанса и жестокого XX века.

---

Верченко вдруг пришел в себя и начал громко стонать. Я, махнув рукой на запреты, позвонил в лагерь и попросил скорей прислать санитаров. Бергер метался по конторе и выскакивал на дорогу смотреть машину. Полчаса зря прождали, потом увезли Верченко на рудовозке к бремсбергу и спустили по рельсам в долину. Другая рудовозка доставила его в лагерную больницу.

Четыре дня ходила бригада без бригадира, намывала касситерит, сдавала металл в ларек, а Борис безвыходно сидел в палате друга, но, как он нам потом рассказал, не один — Клеопатра не покидала Петра всю ночь после операции, она все же спасла ему раздробленную ногу, правда, хромым он остался на всю жизнь.

За эти подвиги бригадир превозносил, конечно, Клеопатру до небес, и скоро среди близко знавших его пополз слух о том, что де наш Бергер, презренный зек, наставил начальнику лагеря, мужу Клеопатры, развесистые рога.

Тем временем лоточники, которые промывали металл вручную (и, следовательно, разыскивали руду с содержанием намного более богатым, чем у той, которая шла на фабрику), открыли небольшое ответвление жилы в штольне, где работала бригада Бойко. Они теперь не ходили в карьер, а Соломахин, напротив, повадился, вопреки прежней привычке, часами просиживать там, наблюдая, как бурильщики, все дальше углубляясь, рушили стены, которые, падая, заваливали выход бергеровской сокровищницы. Лоточники обнаружили в штольне резкое увеличение мощности своей прожилки, и скоро оказалось, что это и была настоящая, главная и давно разыскиваемая жила! На участке сразу перестроили работу, бросили сюда новые силы — рокот пневматических молотков, гул взрывов и монотонный шум отъезжающих вагонеток не умолкали. Не один раз появлялся со своим знаменитым фонариком Брауне, чтобы воочию убедиться в целесообразности перемены проекта. И скоро опять пожаловала Нина Осиповна.

— Иди с ней в шахту, — сказал Соломахин, — и покажи все беспорядки. И оголенные кабели, и как висят заколы[128] в старых выработках… Пусть Дубков отвечает — его дело! Надоело мне с ним, вчера вдруг: «Ну и что, если кого пристукнет — не вольные!» Вас я, Нина Осиповна, прошу, — обратился он к ней, — все запишите, Петер покажет участок, вы же мастерица лазать по штольням…

Итак, я откомандирован, веду по участку единственную, по нашему мнению, настоящую даму на руднике. И первую несомненно, ведь ее муж — начальник прииска!

Мы облазили карьер, спустились в достопримечательный гезенк[129], где недавно вопреки расчетам геологов вместо метрового оказался мощный восьмиметровый столб чистой руды. В мокром забое она облизывает палец, морщится и говорит:

— Явный купорос! Даже на языке шипит, а если в глаз — ослепнешь!.. Сегодня же закрою все тут!

Мы пробираемся вглубь все дальше и наконец залезаем в пустые заброшенные выработки, где нет ни лестницы, ни растрелов — коротких столбов крепи, заменяющих ступени. Она как кошка взбирается по уступам скалы. Через вентиляционный восстающий[130] вылезаем на поверхность. Здесь никого нет, трава, стланик, далеко внизу видны вход в штольню, сортировка, бункер…

— Давайте посидим немного, покурим.

— Вы разве курите?

— Иногда, не на людях. Не люблю разговоров. — Она вынимает из зеленой куртки пачку «Беломора». — Берите! Вот спички!

Сидим, курим. Она рассказывает об отпуске, детях, родственниках. О производстве мы совсем забыли. Для нее это обычный светский разговор, а для меня небывалое событие — сидеть рядом с красивой женщиной, не думая о лагере, о номере, поверках…

Как редко случаются в нашей жизни такие невинные, но надолго запоминающиеся минуты — оказывается, некоторые нас еще считают людьми!

Но самое неожиданное впереди. Мы опять в подземке, спускаемся на один горизонт ниже, но туда нет никакой зацепки, кроме воздухопроводной трубы, и «первая дама» обнимает заключенного чичероне и крепко держится за него, пока он со своей ношей спускается по трубам. Смешно? Но только не для меня — я приятно возбужден. В контору мы входим вместе и в приподнятом настроении. Она долго пишет в книге, перечисляя все нарушения, найденные при обходе, а Соломахин хитро улыбается, поддакивая. Потом провожает ее до спуска.

Вернувшись, берет свою клюшку и, сильно хромая, поднимается в карьер. Через час мы видим его опять, он быстро подходит к телефону:

— Браунса… Виктор Андреевич, посылайте Дмитриева (главного геолога) ко мне, я нашел выход шестой жилы! Где? В том-то и дело, что выходит она севернее карьера, придется его переместить. Какая ошибка — она! У меня в руках образцы! Отрабатывать будем в открытую… Завтра начну!

— Мы все боялись, пока он лазил по карьеру, что наткнется на нашу жилу, — говорил потом Паша Попов, звеньевой Бергера, который все еще пропадал в больнице. — Но он в другом месте шарил. Вылез из карьера, порыл землю клюшкой, и вот те на! Своими руками мох отодрал, а там самородки с кулак! Откуда такой нос у него, не представляю!.. Мы-то рядом сидели и думали, что у нас жила! Пустяки против этой! Я за ним следом ходил. Пока, говорит, не начнем плановую отработку, паситесь со своими лотками, но как начнем — чтобы ни одного старателя не видел, уж и так вы мне напортили выработки!

Перед съемом пожаловал не только главный геолог, но и Брауне. Они долго копались за карьером, мы уже спустились в зону и от ворот лагеря наблюдали за крошечными силуэтами на вершине сопки.

8

Вечером прибыл этап. Возле санчасти меня окликнул щупленький новичок.

— Привет, Комаров, откуда ты?

— Из Магадана, в больнице лежал. Придавило меня на «Аласкитовом». Проскурина помнишь? Его совсем. Жаль парня, мы были с ним вместе аж с Гамбурга!

— Да, жаль… Больше никого не видал из асинских?

— Нет, нас разогнали в Усть-Нере. А ты?

— Здесь нет, а на «Пионере» Бобков был, его там пришибли в изоляторе.

— Бобков? За него меня конвой чуть не кокнул в вагоне! Это он меня продал тогда, помнишь, когда нас раздели?

— Неужели он?

— Он, больше никто не знал о ноже! Сексот чертов. Совсем его пришибли? Ну и хорошо, собаке собачья смерть!

Бобков! Кинолента закрутилась в обратную сторону. Прошло немало лет с тех пор, когда…

Сибирь — тоже русская земля

Хмурым сентябрьским утром довезли нас до большого лагеря в Асино, севернее Томска. Долгие месяцы во внутренней тюрьме, скудный паек, бесконечные допросы, суд и этап превратили меня в тощего и бледного зека. После побега и нескольких месяцев свободы мне все казалось в лагере еще более нестерпимым, хотя на воле приходилось самому заботиться о своем питании, а это совсем не просто, если у тебя нет ни денег, ни документов, ни знания русского языка. По прибытии нас долго держали около бани. Подходили женщины. Одна, в халате врача, спросила:

— Умеете петь? Нам голоса нужны в самодеятельность! — Но, узнав мою статью и что я беглец, сказала со вздохом: — Тогда ничего не выйдет, вас в БУР посадят, там не до пения!

В зоне БУРа, за колючей проволокой, отделявшей нас от общей зоны, были два барака — для политических и для уголовников-рецидивистов. Возле вышки стоял карцер. В «политбараке» было шумно, в нем жило около ста человек, почти все власовцы или «легионеры».

Меня встретил дневальный, одноногий старик венгр, и в тот же вечер приняли в свою компанию грузины, их было два десятка из бывшего легиона «Бергманн»[131]. Они держались особняком, их старший, громадный хевсур Франкашвили, довольно сносно говорил по-немецки. Он пристрастно расспросил меня, посовещался со своими по-грузински и затем по-русски объявил:

— Работать и питаться будешь с нами. У русских всегда споры — чего они тут не поделили? А мы дружно живем. Садись ужинай, у нас кормят хорошо!

Действительно, кухня нас не обижала. Но работа была тяжелой… Я пошел с грузинами на шпалозавод. Толстенные бревна вытаскивали из реки Чулым, резали на нужной длины заготовки и пускали в распиловочный станок, где они превращались в железнодорожные шпалы. На распиловке работал сам Франкашвили— коротким крючком переворачивал бревна, отцепляя их от зажимов, закреплял снова и опять переворачивал для второго захода. Делал он это молниеносно и аккуратно. Я таскал большие горбыли, без привычки сильно уставал, но через неделю втянулся, сказалась сытная пища. Возле пилорамы громоздились высокие штабеля бревен. Иногда тот или другой зек по неосторожности попадал под бревно, результатом почти всегда был перелом ноги. Нередко после основной работы приходилось загружать шпалами целый эшелон — невероятно тяжелый и утомительный труд.

…Подъем! Мы вскакиваем, громко ругаясь, с наших нар, умываемся, завтракаем — как хочется еще поваляться после тяжелого вчерашнего дня! — и собираемся во дворе БУРа. Двор имеет отдельные ворота, дабы нас, изолированных, не могли перемешать с общей зоной. Потом дорога вдоль железнодорожного полотна, обыкновенная пыльная сибирская дорога. Мы идем быстрым шагом, кругом конвой, собаки. С первого дня я убедился, что тут мне не повторить свой «гениально простой» трюк, которым я воспользовался год назад: на резком повороте колонны, когда путаются ряды, нырнуть в кусты. Здесь дорога открытая, полно стрелков и, главное, собаки. Конвой как бешеный, чуть расстроились ряды: «Ложись!» Почему эта команда звучит всегда, когда проходим по лужам? Если не выполнишь, мигом трах-бах! — и над нашими головами свистят пули, видно, им легко списывают патроны. Звук выстрелов мне знаком, оглядываюсь, хотя это запрещено, на стрелявшего сержанта. Так и знал — трофейный парабеллум!