Каору Такамура - Она (Новая японская проза)

• Название: Она (Новая японская проза)
• Автор: Каору Такамура
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2003
• ISBN: 5-94145-164-4

...Сейчас в Японии разворачивается настоящей ренессанс «женской» культуры, так долго пребывавшей в подавленном состоянии. Литература как самое чуткое из искусств первой отразило эту тенденцию. Свидетельство тому — наша антология в целом и данный том в особенности.

«Женский» сборник прежде всего поражает стилистическим и жанровым разнообразием, вы не найдете здесь двух сходных текстов, а это верный признак динамичного и разновекторного развития всего литературного направления в целом.

В томе «Она» вы обнаружите:

Традиционные женские откровения о том, что мужчины — сволочи и что понять их невозможно (Анна Огино);

Экшн с пальбой и захватом заложников (Миюки Миябэ);

Социально-психологическую драму о «маленьком человеке» (Каору Такамура);

Лирическую новеллу о смерти и вечной жизни (Ёко Огава);

Добрый рассказ о мире детстве (Эми Ямада);

Безжалостный рассказ о мире детства (Ю Мири);

Веселый римейк сказки про Мэри Поппинс (Ёко Тавада);

Философскую притчу в истинно японском духе с истинно японским названием (Киёко Мурата);

Дань времени: бездумную, нерефлексирующую и почти бессюжетную молодежную прозу (Банана Ёсимото);

Японскую вариацию магического реализма (Ёрико Сёно);

Легкий сюр (Хироми Каваками);

Тяжелый «технокомикс», он же кибергротеск (Марико Охара).

(из предисловия)

---

Еще до всяких разъяснений, меня больше всего волновало время. Объяснят ли, как поступать, когда оно начнет искривляться; смотреть ли, почувствовав, что опаздываешь, в карту; стремиться ли вникнуть в направление и меру его искривления, следя за последовательностью станций на железной дороге? Судя по присланному плану, чудеса поджидали меня еще за семь остановок до Канидэси в окрестностях Канидэннэн. Внезапно время должно было растянуться, потом повернуться вспять, вовсе исчезнуть, опять возникнуть, скрученное так, что не поймешь, где его исток; затем вдруг вспухнуть, но, как бы то ни было я, выехав утром, успевала на поминальную службу, назначенную на час дня; таковы были причуды времени.

К тому же из окна вагона мне предстояло дважды наблюдать закат солнца. В приглашении содержался совет захватить с собой теплое кимоно. Хотя было начало лета, но в горах после захода солнца становилось холодно. Вообще-то об обитателях главной родовой усадьбы говорили как о самовлюбленных невежах, однако нынче они вникали буквально в каждую мелочь.

Кстати, ход времени зависит от конкретного человека: мой старший брат, едущий с Сикоку, должен был отправиться в путь за три недели, ибо его поджидал особенно замысловатый временной изгиб.

Перед отъездом, едва я облачилась в красное платье и принялась натягивать красные чулки, у моей кошки началась течка. Пришлось отдать ее на передержку. За все пять лет, что она, уже не котенок, а взрослая кошка, жила в моем доме, такое случалось с ней всего раз. А тут хвост трубой, походка изменилась до неузнаваемости. Уверенности, что это и впрямь течка, у меня не было. Вдруг соседский котяра, что ежедневно являлся мирно поиграть, затянул свое мяу-мя-я-я-у. К нему присоединились другие, котов прибывало, а их вопли становились все громче. Вскоре у моей кошки прямо на глазах раздулся живот, он почти волочился по полу. Потом она зарылась в груду белья и бумажных пакетов между стиральной машиной и стеной, откуда почти сразу донеслось попискивание котят, штук эдак десяти или даже двадцати. На этом странности не кончились.

Выхожу из дому, от станции «Институт домоводства» доезжаю до Такаданобаба; хочу сделать пересадку и с удивлением замечаю, что все вывески — старые, времен давно исчезнувшей государственной железнодорожной компании. Сажусь на поезд скоростной всеяпонской линии Синкансэн (он, кстати, выглядит до неузнаваемости усовершенствованным, точно из будущего) и добираюсь до города Нагоя, откуда по местной ветке Кинтэцу приезжаю в Мацудзака. Снова пересадка, и вот уже поезд везет меня в сторону карнавальной Канибара, углубляясь в горы на границе двух провинций. Минуем вывески, тупики, территорию канифольной фабрики, устроенной в тоннеле в горном склоне. Внезапно становится темно, кажется, наступила ночь. Сначала меня удивляет такая внезапность — а как же закат, сумерки? — но потом я понимаю, что стемнело из-за нависших над дорогой скал. Промелькнули тридцать станций, и снова вспыхивает солнце, потом скалы опять подступают вплотную к путям, и вагон погружается во тьму, которую через минуту рассеивают яркие солнечные лучи, потом солнце опять затмевается. Поезд останавливается. На платформе ни души. Сказать по правде, и в вагоне я была одна. В поезде всего три вагончика часть последнего застелена ярко-красным ковром, на котором выставлены на продажу всякие красные мелочи и несколько красных шелковых шляп. Продавец отсутствует. Каждому из гостей юбилейных поминок определено строго свое время прибытия, и до известного момента мы все остаемся друг для друга невидимками.

На станции тихо, как в глазу тайфуна. Я смотрю вперед и замечаю буквально в десятке метров от себя другую станцию. Я-то приехала на Канидэси, а там — Канидэнай. Рельсы обрываются, упираясь в столб из криптомерии с выдолбленной надписью: «Тысяча метров над уровнем моря». Рядом остановка автобуса, и там — никого. Интересно, каким станционным павильоном из двух пользуются пассажиры? Может, поезда от двух соседних платформ ходят в противоположных направлениях и двухсотлетие тут вовсе ни при чем? Мне подумалось, не отразился ли этот железнодорожный абсурд на мозгах тех политиков, которые в изобилии рождались в нашей родовой усадьбе? А ведь до самой усадьбы я еще и не добралась.

Хотя от одной станции до другой не дальше, чем от глаза до носа, они совсем разные. Канидэнай посолиднее, ее явно обслуживает многочисленный штат железнодорожников, да и сама платформа подлиннее. А безмолвный вокзал Канидэси напоминает скорее крохотный склад при убогом магазинчике. Мне и дверь вагона пришлось самой открывать.

Впрочем, уже лет тридцать, как куда-то подевались одетые в форму проводники, и пассажиры сами принуждены открывать двери на остановках. Через распахнутое оконце заглядываю в неказистый вокзальчик Канидэси, и обнаруживаю внутри обширное помещение, совершенно не соответствующее скромному внешнему виду станции. Вообще здесь как-то странно: новые циновки татами на полу, все прибрано, несмотря на лето, жарко пылает огонь в жаровне хибати, на которую водружен большой алюминиевый чайник с надписью «Начальная школа Каникамонэ»; ровными рядами и почему-то перехваченные резинками лежат пачки билетных книжиц с отрывными талонами: несколько стариков с отсутствующим выражением в чинном спокойствии пьют чай. Не могу сказать наверное, живые это люди или покойники-гости, прибывшие на поминки и сразу засевшие за чаепитие. А, может, просто жители Канидэси, понятия не имеющие о нашем двухсотлетии. Впрочем, с чего бы им тогда говорить исключительно о поминальной службе? Да еще держаться так, словно они для меня спектакль разыгрывают.

Гостей встречают представители главной усадьбы. У некоторых они интересуются, почему это их красные кимоно пошиты из такой дешевой ткани.

Несколько пожилых людей садятся в кружок, и один из них, озираясь, странно задирает голову и голосом актера Кабуки в амплуа ребенка пронзительно кричит: «Слушайте, слушайте, господа!» — и другой тотчас отзывается столь же пронзительно: «Послушайте повесть о нашем молодом господине Савано. Двухсотлетние поминки случаются редко-редко, вот и перестраивают зал Праздника поминовения Бон и зал Нового года».

Трое поднимаются со своих мест, проделывают несколько кукольных танцевальных па и поют:

Мы построим дом о восьми углах,
Подношение поднесем.
Будет в доме том
Поминальный зал,
Новогодний зал,
Церемоний зал,
Каждодневный зал.

Встает еще один и тоже танцует, напевая:

Потому, потому он закончит тот дом…

Тут я догадываюсь, что все это — пожилые женщины, совершенно на одно лицо, не отличить. Оставшиеся сидят, как тени, потом разом начинают голосить: «Все дочери господина Савано прекрасны собой, редкостные барышни, что им женская доля — они учатся по университетам, с детства привыкли в европейских одеждах щеголять, их и воспитывают соответственно, то-то они на своих сестриц из младших домов не похожи», — и, как-то по-птичьи, хором затянули:

Ах, сестрицы из младших домов.
Побогаче берите себе муженьков!
И живите отдельно от родственников.

Скорей замуж выходи
Да внучков мне народи!
Пусть внучки умны растут —
Всех завидки заберут.

Отчего внучек так быстро растет?
Добрый дух над ним руки простер.
Вы бросайте в поле куриный помет,
Это он нашим внукам силу дает!
Ну, а Небо их бережет.

Наступает секундное молчание, потом все разом разражаются громким хохотом; слышатся крики одобрения.

Расти внучек на зависть всем,
Расти внучек крепышом.
Уже вырос внучек.

Заклинания с упоминанием куриного помета, а, равно, конского навоза и человечьего дерьма, весьма способствуют обильным урожаям, да и дети от них быстрее растут.

Между тем, многие старушки пристально ко мне приглядываются, уж не знаю почему. Я совсем смутилась. Только потом поняла, что их специально наняли исполнить некий спектакль. Ладно, пропели свое, стоит ли обращать внимание. И тут раздается громкий голос: «Мимо движется некто огромный, приехал из столицы, направляется в селение, коим владеет младшая ветвь нашего рода. Этот некто величав, словно гора, или стена, или борец сумо. Вот спина его, мерно качаясь-вздымаясь, движется мимо».

Тот, кого когда-то звали «пребольшущим», переехав в столицу, даже трудностей с одеждой не испытывал — всегда находился подходящий размер. Да и не столько действительно рослым стал, сколько раздобрел на столичных харчах. Стоит ли восхвалять такого?! Гора, стена, борец сумо — поистине преувеличения, что уместны разве что на таких поминках. Тогда это было мне невдомек, просто подумала: раз старики-старухи — сплошь мелюзга, то и все в округе — одни недомерки.