Игорь Кохановский - «Письма Высоцкого» и другие репортажи на радио «Свобода»

• Название: «Письма Высоцкого» и другие репортажи на радио «Свобода»
• Автор: Игорь Кохановский
• Издательство: Физкультура и спорт
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993

Книга содержит письма Высоцкого и репортажи, которые звучали на радио "Свобода".

Если же какие-то репортажи книги не так злободневны по сравнению с тем временем, когда они звучали по радио «Свобода», то хочется надеяться, что и тогда затронутые в них темы и события станут одной из ступенек, помогающих общественному сознанию подниматься на новый уровень…

---

И среди тех энтузиастов борьбы с химическими удобрениями нет только одной страны — нет советских крестьян, хотя именно нашим неплохо бы было там поучиться. Кстати, наших крестьян приглашали, но, видимо, руководители советского сельского хозяйства абсолютно уверены, что у нас в этом деле полный ажур и порядок, и посему никого из нашей страны, где самое бедственное положение с сельским хозяйством, на этой ферме нет. Это меня поразило, и это отражено в книге. Ну а главным образом, мне кажется, что в этой книге все лучше, ближе, потому что книга — это твой дневник, ты уже хозяин, ты пишешь, что хочешь. И вот, наконец, такая книга у меня вышла.

— Андрей Андреевич, я знаю, вы много ездите по стране, недавно были в Луганске. Или он все еще по-прежнему Ворошиловград? Интересно, что происходит там, в глубинке? Чем там живут люди?

— Мне хочется сказать о феномене нашей, как вы говорите, глубинки. Это вовсе не вотчина, от имени которой выступает Российский секретариат писателей. Вот Луганск, в котором родился Даль, называвший себя луганским казаком, хотя, как вы знаете, отец его был датчанин, мать его — полунемка-полуфранцуженка, а он сам — величайший апостол русского языка. Он и сегодня мог бы поучить русскому языку многих наших ура-патриотов. Городские власти Луганска и его население за то, чтобы называться Луганском, а областное начальство этому препятствует. Борьба за прежнее название города идет везде, так что это отнюдь не сонная провинция, она многому может поучить и москвичей. Во-первых, это город сытый. Я понимаю, до рая далеко всем, но там по крайней мере есть продукты. Но там еще хотят пищи духовной. Я туда приехал на несколько творческих вечеров, сбор от которых пошел на помощь детской инфекционной больнице, которая находится в плачевном состоянии. Сейчас там новые народные депутаты. В Луганске, как и в России, победили свободомыслящие политики. Это русский главным образом город на Украине. Своим депутатом он выбрал одного из самых ярких и чистейших наших рыцарей гласности Юрия Щекочихина. По аудитории на своих тамошних вечерах я понял, что провинции сегодня в нашей стране нет. Записки те же самые, что и в Москве: и острополитические, и литературные. Такая же острая ненависть к пустопорожним декларациям шовинистического крыла нашей литературы, такая же тяга к новому, аплодируют в тех же местах моих стихотворений, что и, скажем, в Колонном зале. Я там узнал страшные вещи. Репрессии в Луганске по своим масштабам, конечно, уступали московским. Но и там недавно открыли, что на окраине города существует ров, в котором было расстреляно около десяти тысяч жителей Луганска, вероятно, в 37–38 годах. Сейчас ведется следствие. Я поехал на это место. Зрелище страшное. Огромный ров, на дне которого валяются черепа несчастных жертв. Есть там и женские, и детские черепа. Я держал в руках череп с тремя аккуратными отверстиями в затылке. Из-за нехватки огнестрельного оружия расстреливали многих из мелкокалиберных винтовок. Тогда было мало машин и расстрелянных везли ко рву на телегах. Представляете, что такое застрелить десять тысяч человек…

Но с физическим уничтожением людей варварство не кончилось. Жертвы засыпали слегка землей и сверху устроили собачье кладбище. Я разбирал эти кости, белые человеческие кости, черепа, рядом — собачьи челюсти, то есть все это осквернено, и вот сейчас это одно из самых нервных событий в городе. Молодежь, РУХ, «зеленые» требуют поставить памятник там…

Вот такая бурная жизнь в тихом Луганске.

Я интересуюсь историей, и мне хотелось, конечно, посетить музей Климента Ефремовича Ворошилова, одного из самых верных сталинцев, героя гражданской войны, «героя 37-го года» — подпись его стояла под приказом о расстреле ведущих наших военачальников. А рядом, невдалеке, находится музей действительно святого апостола российской словесности Владимира Даля. А еще, тоже невдалеке, находится современная выставка нашего российского теперешнего авангарда, главным образом эмигрантов. Здесь вы можете видеть Шемякина, Зверева или жителей сегодняшней Германии или Нью-Йорка. Есть такое Мюнхенско-российское общество (не уверен в правильности его названия), и вот оно организовало эту выставку, которая, кажется, даже в Москве еще не была. Так, что Луганск живет бурной, полнокровной жизнью, и чему-чему, а интернационализму он может поучить и столичных жителей. Это русский город на Украине, который избрал своим депутатом в союзный Верховный Совет Щекочихина, что абсолютно не противостоит одно другому. Я садился вместе с Юрой в самолет и видел, как расцветали лица луганчан, как на улицах Луганска к нему кидаются люди с приветствиями. Юрий Петрович — их надежда.

Сейчас мы живем все в раздрыге, в пессимизме, в распаде. Но после Луганска у меня одной искоркой надежды стало больше.

«Поверх барьеров» 25.04.90 и 28.04.90 «Экслибрис» 29.04.90

Чтение шестое. НАША ЭКОЛОГИЯ

Из цикла «Руины»

Дай мне терпения, Боже,
выслушать гаев окраин,
душных окраин мысли,
темных окраин души.
Воздуха стало больше,
только он весь отравлен,
словно лагерной пылью,
гнилью мирской глуши.
Знаю, судить негоже
тех, кто и так бесправен,
кто в нужде окаянной
тянет свои гужи…
Воздуха стало больше,
только он весь отравлен
гнилью самообмана,
былью пустой души.
Буду терпим. И все же
брошу тем, с кем не равен,
с кем не найду подобий
помыслов и шагов…
Воздуха стало больше,
только он весь отравлен
гнилью былых утопий,
пылью пропащих годов.

1989

Репортаж седьмой. «В СЕРДЦЕВИНЕ ЖИЗНИ»

(Беседа с писательницей «новой волны» Светланой Василенко)

— Светлана, я читал все ваши вещи — и «Охоту за сайгаками», и «Ген смерти» и другие — и, если не ошибаюсь, понял, что главная ваша тема — человек в грязи, в грязи бытовой, социальной, духовной. Это что — своеобразная шокотерапия?

— Я могла бы ответить на этот вопрос словами героини своего рассказа «Ген смерти». Она говорит о науке (речь идет о биологии) так: это была наука, для которой не было грязи, в грязи она находила сверкающую сердцевину жизни. Можно ответить, что если спросить хирурга, по локоть погружающего руки в кровь и грязь: что вы там копаетесь в грязи, — он не поймет вас даже. У него другая цель — найти пораженный болезнью орган и сделать то, что требуется. Можно ответить, что целью искусства является само искусство, и не шок, нет, не шок (иначе я писала бы очерки и снимала документальные фильмы) должны вызывать мои рассказы — а мучительное наслаждение… Можно так ответить и снять ваш вопрос. Но хочу ответить пространнее, так как вопрос очень серьезный. Этот вопрос в форме редакционного заключения преследовал меня и других моих товарищей по перу, как приговор: это означало, что книга не будет издана, рассказ или повесть не будут напечатаны. И всегда удивлял меня этот вопрос: во-первых, я всегда думала, что пишу о нормальной жизни, о той, что вокруг; во-вторых, хотелось спросить в ответ: а вы где живете, не в грязи? что за прекрасная жизнь окружает вас, если нас окружает вот такая?..

Однажды со мной случилось вот что: я стала слышать музыку каждого человека. Это было так неожиданно. Ну вот каждый человек звенит, и все. Если бы я была композитором, я записала бы нотный ряд каждого человека, до того явственно слышала. Я тихо сидела, я затаилась и по очереди слышала каждого человека. Вокруг люди сидели. И я видела, это состояния не счастья, не любви, а просто: жизнь как музыка, и все так нужны этой музыке-жизни. И вот братство людское — нет, это не братство социальное, родственное, и отношение к человеку не как к брату, а как к мелодии, музыке, рядом с тобой происходящей, и самое страшное — разрушить это. Было такое чувство, что и после смерти нет нас; наверное, останется вот эта музыка нас. Не мировой оркестр, не хор, не слияние, а одинокая музыка меня рядом, совсем рядом, как трава, травинки, с музыкой тебя, родственные только оттого> что и ты и я — музыка. Через три дня все прошло — и я оглохла — в кавычках, — перестала слышать эту музыку. Но пришло понимание: это все дела наши, дети; творчество — это способ приблизиться к этому состоянию, приблизить других, кто пока не слышит в себе, не понимает себя как музыку. Так вот, проза, поэзия, сценарии — это для того, чтобы поточнее записать свой нотный ряд, если не дано именно нотами записать.

Я это к тому говорю и вспоминаю, что вот эти люди в грязи, как вы их называете, — это мои ноты. Это моя глина, это мой материал, как у скульптора, не тема, повторяю, а ноты. Почему именно они? Почему люди дна, а не интеллигенция, скажем? Дело в том, что с самого детства нам внушали, что мы живем в лучшем из возможных миров. Кстати, это причина нашего раздражения, обид, зависти. Все вокруг, все люди все время не соответствуют как бы. Раньше я тоже часто обижалась на людей, сердилась, гневалась, ненавидела, презирала. Пока не поняла: наше общество находится в пещерном, первобытном состоянии: и в бытовом, и в нравственном, и в духовном смысле. Общество, где, как в лесу, как в природе, властвуют над людьми явления природы: оттепель, застой, апрельский ветер. Общество, где, как в лесу, от каждого можно ожидать чего угодно: порядочный человек вдруг может предать, спокойный и кроткий — прирезать, друг и подруга — увести жену-мужа, дочь — сдать мать в дом престарелых, мать — сдать дочь в детский дом.