Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

— А, что там, речь не обо мне, а о том — как бы это сказать тебе? Понимаешь, такая страна, как Франция, может, она и не лучше других, но, в конце концов, ты же сам знаешь, число чистых… может, на сей раз оно и не было у нас ахти какое большое, но, однако же, не меньше, чем в других странах — во всяком случае, хватило сил, чтобы сначала голыми руками поднять народ и доказать ему, что нет такого права лежать и плевать в потолок, если есть еще силы встать и бороться. Ты понимаешь, борцы Сопротивления, ну хорошо, пусть нас сначала было немного, но ведь за год до конца все пришли и, конечно, огромная армия тех, кто вел двойную игру, даже они пришли к нам. Ведь это по-человечески так понятно, ну, скажи сам, Фабер?

— Ты когда-нибудь читал Библию, Бертье?

— Нет, ты же знаешь, я всегда не любил попов, хотя и среди них есть очень порядочные люди.

— Ну, может быть, ты слышал про Содом и Гоморру, про два города, которые Бог уничтожил за разврат, превратив их в мертвую пустыню. Он бы пощадил их, если бы в них нашлось хотя бы десять праведников.

— Почему ты говоришь об этом, Фабер?

— В связи с этим библейским мифом я вот что выдумал. Это было почти два года назад. Я попал в засаду, лежал в яме и ждал, пока наступит ночь. Они больше не стреляли, возможно, даже отошли, уверенные, что прикончили меня. Я едва дышал, меня здорово зацепило, потом мне удалили два ребра. Так вот, значит, лежу я там, время послеполуденное, кругом спокойно, я жду, прислушиваюсь. И вдруг в яму упала тень, я чуть приподнялся и вижу, что ко мне приближается молодой парень, эсэсовец. Вероятно, хотел пошарить в моих карманах, поискать документы. Стальная каска висит у него на шее, волосы светлые, лицо молодое, невыразительное. Ты ведь помнишь, Бертье, я всегда был плохим стрелком, вот я и ждал, пока он подойдет совсем близко ко мне, и только тогда нажал на курок и всадил в него всю обойму. Он упал, не двигался. Я ждал — вот-вот вернутся его дружки и разделаются со мной. Но никто не появился. Они ушли, и, следовательно, мне даже не нужно было дожидаться вечера. Я вылез из ямы, дополз до немца, чтобы снять с него его отличный автомат. Все шло хорошо, но тут, когда я собрался выпрямиться, я рухнул на землю и потерял сознание. Я пришел в себя только ночью, лежу, дрожу от холода и жду дня. Я даже не мог шевельнуться, лежал прямо рядом с мертвецом. Это был первый человек, которого я убил сознательно. И вот тогда-то я это и выдумал: в тех двух городах нашлось по десять праведников, и города не были уничтожены. Все знали, что их пощадили только благодаря этим десятерым. И все начали группироваться вокруг праведников, сплачиваться, предлагать им власть. И тогда они создали партию, «партию праведных» — ПП, началось настоящее паломничество в нее. Каждый член имел в кармане сертификат — документ, удостоверяющий, что он всегда был истинным праведником. Вскоре развелось такое количество этих сертификатов, что их можно было купить за смехотворно низкую цену. Через некоторое время Бог уничтожил оба города — Содом и Гоморру. Десять праведников еще, правда, были живы, но они так же развратились, как и остальные.

— Ну, старик, и хорошенькую же историю ты выдумал. Лучше скажи, что было дальше? Рано утром пришли товарищи и нашли тебя?

— Нет. Никто не пришел, да и рана больше не кровоточила. Но мне понадобился целый день, чтобы добраться до ближайшей деревни. А там меня сразу прооперировали.

— Конец всему делу венец! — сказал Бертье, довольный. — Ну а насчет твоего Содома я тоже все понял, Фабер, только к нам, французам, это никакого отношения не имеет. Я вот что тебе скажу: благодаря Сопротивлению создается новая, лучшая Франция. Дело Лагранжа совершенно не характерно, а потому — не так уж важно.

— Возможно, но то, что вы все молчите о нем и о подобных делах, это вызывает большие сомнения…

— Фабер, оставь меня в покое, послушай меня хорошенько! Еще года не прошло, как в стране хозяйничал враг, еще не кончилась война. Нужно думать о восстановлении. Мы хотим жить, старик, в мире, в удовольствии, да-да, в удовольствии. Мы это заслужили. Вот, чтобы привести тебе хотя бы один пример — сотни, а может быть, и тысячи мостов были взорваны. Нам нужно опять восстановить их — и дороги, и дома. Мы ждем возвращения военнопленных, примерно полтора миллиона мужчин, депортированных, за жизнь которых будем опасаться до самого последнего момента. А когда они наконец все вернутся и если это случится, так что же, опять начинать бои, может быть, развязать гражданскую войну или, может, лучше начать опять свое мирное житье-бытье? Ну давай пойдем пообедаем! Здесь за углом есть отличный маленький ресторанчик, естественно, все с черного рынка. Ешь себе спокойно и не думай о том, что мы на все закрываем глаза. Через год-два никто даже и не вспомнит, а что это, собственно, такое было — черный рынок, понимаешь?

— Ты заблуждаешься, Бертье, мира не будет.

— Ах, оставь! Как там все это назовут, мне на это наплевать, главное, не будет войны — и это все, что нам нужно.

Шарль Менье проснулся, медленно открыл глаза и начал обдумывать, не попытаться ли ему снова заснуть. День клонился к вечеру. Дорога, по которой они ехали, была вконец разбита, машину все время подбрасывало.

— Нет, по мне, конечно, лучше оставить его дома и взять ему хорошего учителя, — говорил Бертье, сидя за рулем. — Тогда Пьеро каждый год будет ездить в Вильнёв и сдавать там экзамены. Для него это будут просто детские игрушки. А отправить его в интернат или отдать на полный пансион к чужим людям — нет. Потом, когда ему придется поехать в Париж, ну тогда ладно, это уж неизбежно, а до того — ни за что! До того еще восемь лет, что же это такое? Расстаться с ребенком, пока этого еще можно избежать, да это же рехнуться надо, а, Фабер?

Они ехали через деревню, жители которой были, по-видимому, на полях или работали у себя в саду. Даже детей не было видно.

— Я тебе говорю, он сдаст все экзамены лучше всех, будет первым. Важно только, чтобы он захотел. Потому что если он чего не хочет, то тут уж ничего не поможет. В этом смысле он совсем другой, чем Жорж. Старший, ты понимаешь…

Менье разглядывал Бертье, который то и дело поворачивался к Фаберу. Все в этом красном лице было основательно, ничего лишнего, все в меру. Лоб под еще густыми каштановыми волосами был не высоким и не низким, глаза зажигались, когда он говорил, нос и рот крупные, соразмерно его полному лицу. И только подбородок был несколько жестче и острее, чем можно было бы ожидать.

— Я вижу, вы проснулись, доктор, — сказал Бертье. — Конечно, мы едем очень медленно, ничего не поделаешь, но, однако же, через полтора часа мы будем у моего друга, хозяина ремонтных мастерских. Там мы заночуем. Он даст мне хорошие шины, и завтра рано утром мы отправимся дальше, и тогда вы увидите, что эта старая колымага еще очень даже ничего, а так ведь даже и самая быстрая машина будет ползти, если колеса никуда не годятся. А вы, похоже, пока заскучали немного.

— Да вовсе нет, — успокоил его Менье, — я слушаю вас.

— Ну да, конечно, я знаю, что я смешон, говорю только о своих птенцах. Но вы, как врач, вы же поймете меня — мать моих детей, сразу после рождения дочери, растеряла все свои шарики, свихнулась, так сказать, было столько забот и страхов. С тысяча девятьсот тридцать восьмого года я с детьми один, а моя жена находится на излечении. Фаберу я обо всем рассказал. Ну что ты сидишь тут и молчишь все время?

— Я слушаю тебя и смотрю вперед. Вот уже весна, возможно, несколько запоздалая, но все же…

— А с нею победа, не забывай этого, и мир. К тебе приедет твой сын из Канады, ты заберешь внучку твоего профессора из Германии, и вы все приедете жить ко мне в Безон. А я построю тебе дом, пальчики оближешь, понятно? Я не архитектор, у меня нет сногсшибательных дипломов, но строить — это я умею. Я уже и сейчас ясно вижу, что вам будет нужно, вам четверым. Я говорю четверым, потому что ты, конечно, женишься. Вот, возьми сигарету, закури и доктору предложи тоже. Это я тебе говорю, жизнь будет такой прекрасной, как никогда до сих пор. Трое моих детей и твоих двое — вот увидишь, Фабер. Ты вообще-то слушаешь меня?

— Да, я слушаю тебя, старик. Мне еще многому нужно учиться.

Дорога плавно пошла на подъем. На ветках деревьев, стоявших по обочинам, на равном друг от друга расстоянии, проклюнулась первая зелень, чуть поблескивая неярким серебром.

В саду, среди персиковых деревьев, рядом с большим крестьянским хутором, к которому от дороги вела узкая тропинка, стоял черной громадой ржаво-коричневый обгоревший танк. Казалось, что он вырос из земли. Опираясь локтем на стальную броню, рядом стоял крестьянин и неторопливо набивал себе табаком трубку. День шел к концу, работа была сделана.

Крестьянин смотрел вслед старой тачке на колесах, как та, громыхая отработанными железяками, медленно взбиралась по шоссе в гору. Просто чудо какое-то, думал он, что такая рухлядь может еще двигаться, проваливается то и дело, опять выбирается и знай себе ползет дальше. Да к тому же еще на совершенно лысых шинах. Ах, что там, стоит только очень захотеть, подумал он, в конце концов все к тому и сводится, да еще к терпению.